Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2012
Мужской
вопрос: любовь и секс трех поколений в автобиографиях петербуржцев
Анна Роткирх
СПб:
Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011. – 309 с.
Советская и постсоветская приватная сфера –
любопытный предмет исследования. С одной стороны, в СССР «секса не было». С
другой стороны, неоднократные попытки эмансипировать женщин, если не в
сексуальной, то хотя бы в трудовой сфере, принесли свои плоды, сформировав
замысловатый гендерный ландшафт, где дискурсивные и реальные гендерные роли порой
совершенно не соответствовали друг другу.
Среди гендерных публикаций последнего времени не
так много тех, которые были бы посвящены обсуждению «мужского вопроса». Работа
финского социолога Анны Роткирх интересна еще и тем, что она основана на
результатах серьезных качественных исследований, в которых звучат живые голоса
респондентов. Издание представляет собой переработанный и переведенный на
русский вариант англоязычной книги, опубликованной в 2000 году. Проект, в
котором, помимо автора, участвовали финские и российские ученые, был посвящен
изучению сексуальной и семейной жизни жителей Петербурга, начиная с
послевоенных 1950-х годов и заканчивая эпохой сексуальной революции 1990-х.
По мнению Роткирх, если женская эмансипация была
важным элементом жизни российского общества конца XIX века, то «мужской вопрос можно назвать движущей
силой в социальной и культурной динамике России на исходе XX века» (с. 10), так как именно тогда происходили
самые глубокие изменения представлений о мужественности. Термином «мужской
вопрос» автор обозначает социальные и психологические последствия модификации
гендерных ролей в поздний советский период, когда роль мужчины-кормильца
значительно ослабевает, по значимости уступая расширенному материнству. Книга
по большей части концентрируется на сексуальности, любви и взаимоотношениях
полов, вписанных в широкий контекст меняющегося политического,
социально-экономического и культурного ландшафта. Методами и инструментами
сбора информации о сексуальной жизни петербуржцев стали глубинные интервью с 40
респондентами; 47 автобиографических сочинений, которые присылались в качестве
конкурсных, а также данные репрезентативного опроса, проведенного в Петербурге
в 1996 году.
Роткирх вполне отдает себе отчет о преимуществах
и ограничениях метода сбора автобиографий. Ведь подготовка подробной
сексуальной биографии вдохновляет, прямо скажем, довольно специфическую
категорию граждан-экстравертов, готовых делиться самыми интимными
переживаниями. Кроме того, сама специфика конкурса, информация о котором
распространялась через объявления в газетах, в институтах и женских
некоммерческих организациях, существенно ограничивала круг его участников.
Читая книгу, невольно ловишь себя на ощущении того, что авторы автобиографий
были склонны пренебрегать точностью фактов и эмоциональной честностью во имя
эпатажа, яркого сюжета, литературности. Обширные цитаты из биографий своим
обывательским слогом настолько контрастируют с академическим языком основного
текста книги, что иногда подробностей хочется не знать, ибо возбудить они
способны не столько социологов, сколько любителей газеты «Жизнь». Впрочем,
автор еще в начале книги предупреждает, что цитаты будут гораздо ярче
исследовательского текста. Так что читатель должен быть готов к описаниям,
достойным бульварных порнографических романов, чье влияние прослеживается в
слоге и манере подачи материала некоторых автобиографий. Вместе с тем, в
работе, посвященной сексуальности, едва ли можно было избежать таких издержек.
Структурно книга состоит из трех частей и десяти
глав, которые в свою очередь делятся на параграфы. Столь сложное строение
обусловлено стремлением автора как можно детальнее препарировать особенности
интимной жизни советского и постсоветского периода, показывая упорядочивающие
интимность факторы и классифицируя практики по эпохам, классам, психологическим
особенностям. Но именно это многообразие информации дезориентирует читателя,
уводит его от основной темы в сторону разбросанных фактов, касающихся сложной
организации публично-приватной сферы в советское время и особенностей
традиционного и модернистского гендерного порядка.
Приступая к исследованию, автор анализирует
советскую семейную и сексуальную политику, феномен «работающего материнства», а
также объясняет методику исследования. Роткирх отмечает, что в текстах
встречаются три лейтмотива: поиск удовольствия и любви (биографии, написанные в
гедонистической манере), жалоба (биографии, оплакивающие несчастливые
отношения), поиск идентичности (биографии, представляющие борьбу за эмансипацию
и освобождение сексуальности). Кроме того, во введении вводятся и разъясняются
важные термины – такие, как «повседневная мораль» и «повседневная
сексуальность». Это важно, поскольку именно повседневность становится тем
маркером, который определяет реальную природу советской сексуальности и ее
отличие от декларируемых норм публичной сферы.
В первой части книги обсуждается жизненный путь
российской семьи, романтические отношения и их соответствие моральным нормам,
высокая значимость брака для советского человека и причины его ухода от брака.
Здесь через биографии и живые голоса раскрывается обескураживающая, а иногда и
жуткая советская сексуальная повседневность, складывающаяся из сексуальной
безграмотности, инфантилизма, секса в коммунальных квартирах, нелегальных абортов,
вынужденного материнства. Исследовательница отмечает, что на сексуальное и
брачное поведение советского человека заметное влияние оказал идеал
романтических отношений – так называемого «рыцарства», предписывающего мужчинам
роль защитника и завоевателя, а женщинам амплуа слабой и беззащитной
«прекрасной дамы», лишенной инициативы и предпочитающей быть предметом
ухаживаний. По наблюдению Роткирх, такой код галантного мужчины создавался
намеренно, выступая оппозицией стилю неотесанного и грубого деревенского
мужика. Кроме того, в 1960-е годы практика романтического ухаживания коренным
образом отличалась от подростковой и молодежной сексуальности, распространенной
на Западе.
Продолжением этого культа романтических
отношений выступала установка на вступление в брак (а в случае развода на
заключение повторного брака) и сохранение семьи. Причем брак представлял
неоспоримую ценность прежде всего для женщин. Мужское присутствие в семье могло
быть непрочным и нерегулярным, а отношения на стороне широко практиковались и
признавались повседневной моралью (в отличие от морали публичной). Основная
эмоциональная работа в семье лежала на плечах женщин, что приводило к
нивелированию роли мужчины как родителя. Рассказывая о сексуальном и брачном
опыте в своих автобиографиях, мужчины в основном избегали упоминаний об
отцовстве, а вот для женщин материнство всегда оставалось важной биографической
линией.
В названии второй части книги – «Советские
сексуальные культуры» – справедливо задействовано множественное число,
поскольку автор убедительно демонстрирует, что даже в консервативном и
тоталитарном обществе наблюдалось многообразие сексуальных практик. Правда, в
этой части анализируются преимущественно способы получения сексуального знания,
как дискурсивные, так и практические. Автор рассматривает биографии трех
возрастных когорт, демонстрируя тем самым значимость исторического контекста
для восприятия сексуальности. Так, мы узнаем, что сексуальная революция,
проявляющаяся в снижении возраста сексуального дебюта, увеличении количества
партнеров, разнообразии сексуальных техник, толерантности к мастурбации и
оральному сексу, случилась в России на десять или двадцать лет позже, чем в
Западной Европе, и в частности в Финляндии, к примеру которой автор постоянно
обращается.
Цитируемые биографии повествуют о расширении
сексуальных возможностей через романтические приключения во время отпусков или
командировок. Арсенал мужских ролей постепенно расширяется от образа галантного
рыцаря до героя-любовника и даже хладнокровного соблазнителя, «мужчины с
параллельными жизнями». В целом в этой части работы советские мужчины предстают
искушенными и расчетливыми донжуанами, а девушки – инфантильными простушками.
Приводимые здесь признания, касающиеся первых сексуальных опытов, могут кого-то
поразить своей наивностью и дремучестью, но, вместе с тем, исследования
последних лет тоже демонстрируют крайнее невежество нынешних подростков в
отношении секса и контрацепции. (А учитывая замену сексуального образования в
современных школах основами православной культуры, мы в ближайшем будущем
получим поколение девушек, до 19 лет не подозревающих об истинном механизме
деторождения.) Впрочем, в выборку исследования попали и очень эмансипированные
женщины, которые уже в 1960–1970-е годы воспринимали секс не только как
репродуктивную, но и как гедонистическую практику, искали приключений и
разнообразия, а не брака.
Последняя часть книги, ориентированная на
феномен мужественности в постсоветскую эпоху, тем не менее по-прежнему
апеллирует к женскому опыту. Кризис 1990-х годов и потеря мужчиной статуса
кормильца отразились на семейной жизни и женской повседневности самым
непосредственным образом: женщины были вынуждены практиковать расширенное
материнство, совмещать работу с домашним трудом, зачастую пересматривая свое
отношение к мужчинам и даже саму возможность стать матерью. По словам Роткирх,
если молодые постсоветские женщины стремились сочетать советский опыт и
новоприобретенный западный стиль жизни, то сказать что-то определенное о
мужчинах гораздо сложнее: они превратились в большой вопрос, причем как для
женщин, так и для самих себя.
В заключительной части автор пытается напоследок
затронуть слишком много сюжетов, которых так и не удается раскрыть полностью:
среди них артикуляция сексуальности, планирование семьи, сопротивление
сексуальному насилию, феминизм и гомосексуальность, коммерческий секс. Впрочем,
желание поделиться с читателем многочисленными наблюдениями и выводами вполне
оправдано потрясающе интересным и живым материалом исследования, хотя оно и уводит
нас все дальше от названия книги, которое к концу кажется уже довольно
странным.
В целом, как представляется, исследовательский
замысел остается не реализованным до самой последней страницы монографии.
Приступая к работе, автор заявляла о намерении ответить на следующие вопросы: «Как
изменились сексуальное поведение и мораль в отношении сексуальности по
сравнению с официальными идеологическими нормами? Каким образом запрет на
публичное обсуждение повлиял на сексуальную культуру советского общества?» (с.
12) Но в свете таких формулировок непонятно, при чем тут «мужской вопрос». Если
же изучение специфических особенностей именно мужского опыта все-таки входило в
планы финской исследовательницы, то многочисленные отсылки к специфически
женскому опыту все равно не позволили этим планам сбыться. Ибо собранные
биографии по большей части принадлежат женщинам, и в них говорится не о роли и
месте мужчин, а о личных, интимных переживаниях женщин.
Тем не менее в монографии можно найти два важных
вывода: 1) сексуальной революции в публичной сфере, состоявшейся в 1980–1990-е
годы, предшествовала поведенческая революция 1970-х годов; 2) советская
сексуальная культура определяется в большей степени субкультурными, а не
поколенческими различиями. Что же касается собранного фактического материала,
то, несмотря на явную хаотичность, он способен внести большой вклад в ретроспективную
реконструкцию эволюции сексуальных отношений петербуржцев, уловить наличие в
официальной и повседневной морали параллельных пластов и снова убедиться в том,
что при любом политическом строе секс остается сферой, не поддающейся контролю и
унификации.
Ирина
Костерина
Decentralization and Subnational Politics in
Tulia Falleti
В конце 1970-х годов военная хунта, управлявшая
Аргентиной, развернула масштабную программу децентрализации. По мере ее
осуществления регионам и муниципалитетам щедро передавались полномочия, ранее
закрепленные за федеральным правительством. Но в отличие от соседней Бразилии,
где децентрализация, также инициированная военным режимом, продвигалась
оппозиционными силами и все настойчивее увязывалась с требованиями
демократических перемен, в Аргентине все выгоды от рассредоточения полномочий
достались исключительно центральной власти. В частности, с ее помощью военное
правительство избавилось от обременительных обязанностей по содержанию
образовательных и медицинских учреждений, передав их на баланс провинций.
Поскольку эта мера не подкреплялась выделением соответствующих финансовых
ресурсов, итогом такой децентрализации стало не раскрепощение местной
инициативы, а напротив, упрочение зависимости региональных властей от столичных
чиновников и выдаваемых ими субсидий. В Бразилии, между тем, децентрализация
реанимировала подлинный федерализм с присущей ему политической конкуренцией
центра и регионов и их непрекращающимся торгом, а пробуждение этого «спящего
института» помогло покончить с авторитарной диктатурой.
Тулия Фаллети, преподающая политические науки в
Университете штата Пенсильвания, обратила внимание на обстоятельство, которое
нередко упускают из вида наши почитатели федерализма: децентрализация власти
способна не только ослаблять, но и укреплять авторитарные режимы. Обобщив
опыт Аргентины, Мексики, Бразилии и Колумбии – четырех крупнейших
латиноамериканских государств, в которых в последние десятилетия власть была
заметно децентрализована, она сделала вывод о том, что зависимость между
демократическим развитием и отказом центра от тех или иных полномочий лишена
однозначности. В результате подобных реформ демократия может как выиграть, так
и проиграть, а регионы способны как возвыситься в политическом отношении, так и
пасть еще ниже. И разобраться в том, от чего это зависит, весьма важно,
поскольку процесс децентрализации и регионализации политической жизни предстает
перспективным и устойчивым трендом, затрагивающим все больше континентов и
стран. В Латинской Америке, например, сегодня почти не осталось государств, где
губернаторы назначались бы центральным правительством, – исключениями выступают
лишь Чили и Суринам.
Чем определяется итоговый баланс
децентрализации? Согласно автору рецензируемой книги, все зависит от того, в
какой последовательности реализуются стадии этого процесса и кто выступает его
главным вдохновителем. В тех случаях, когда перераспределение власти
задумывается и осуществляется столичными чиновниками, а региональные и
оппозиционные силы отстраняются от этого процесса, децентрализация окажется
медленной и половинчатой, – она не будет способствовать рассредоточению власти
и утверждению демократии. Именно таким был случай Аргентины, где армия,
захватившая власть в 1976 году, заменила всех выборных губернаторов на
армейских офицеров. Когда же потребности экономического развития заставили
режим начать постепенную передачу властных полномочий вниз, у федерализации и
децентрализации почти не было сторонников в региональных и местных элитах.
Военные, которым политическая инициатива принадлежала всецело, навязали стране
выгодную им последовательность стадий, согласно которой все началось с
административной децентрализации без финансирования, позже подкрепленной
фискальной децентрализацией и лишь потом – после падения диктатуры из-за
проигранной англичанам войны за Фолклендские острова – политической децентрализацией.
На первых стадиях процесса была задана вся его дальнейшая логика. Как полагает
автор, поразительным фактом можно считать то, что все эти манипуляции с
полномочиями и компетенциями практически не изменили аргентинские институты:
«В
конце XX века
аргентинские институты, регулирующие финансовые и политические взаимоотношения
регионов и центра, оставались почти такими же, как в 1976 году, когда к власти
пришла хунта» (с. 76).
В соседней Бразилии все складывалось иначе,
несмотря на то, что и эта страна с 1967-го по 1982 год также управлялась
вооруженными силами. Сохранив систему косвенного избрания губернаторов
ассамблеями штатов, – региональные депутаты должны были выбирать из трех
кандидатов, ранее одобренных военным президентом страны, – бразильские военные
допускали бóльшую степень
легитимности региональных руководителей и, соответственно, бóльшую степень
самостоятельности региональных элит в политических делах. Часть таких
губернаторов, объединившись с избираемыми мэрами, выборы которых в период
диктатуры не отменялись вовсе, к концу 1970-х годов начала оказывать на армию
ощутимое давление, требуя политической децентрализации. Первым делом,
разумеется, коалиция добилась принятия в 1980 году конституционной поправки,
восстанавливающей прямое избрание глав регионов населением. Возрождение
«усыпленного» диктатурой федерализма происходило здесь в иной
последовательности: заручившись своим успехом в ходе политического
рассредоточения власти, регионы обеспечили себе выгодные сценарии последующей
финансовой и административной децентрализации. В Бразилии, таким образом,
децентрализация стала одним из ключевых элементов восстановления демократии.
После принятия федералистской не только по букве, но и по духу Конституции 1988
года некоторые исследователи даже считают эту страну «чрезмерно
децентрализованной» (с. 150).
Подкрепляя результаты сравнительного анализа
Аргентины и Бразилии отсылками к опыту Колумбии, которая, оставаясь унитарной
страной, смогла добиться впечатляющих успехов в рассредоточении политической
власти, и Мексики, занявшей промежуточную нишу между аргентинскими неудачами и
бразильскими успехами, Тулия Фаллети предлагает читателю набор заставляющих
задуматься выводов. Главный из них таков: если инициатором децентрализации
выступает федеральная власть, почти не имеющая конкурентов и предварительно
подавившая иные центры политической инициативы, перераспределение полномочий в
пользу регионов не будет означать перехода к реальному федерализму.
«Когда
дело начинается с административной децентрализации, могущество федеральной
исполнительной власти упрочивается и воспроизводится, и это позволяет ей
избавлять себя от обременительных полномочий, не передавая регионам необходимые
для их реализации ресурсы. Если же, напротив, сначала происходит политическая
децентрализация, то в ее динамике оформляется коалиция сторонников,
обеспечивающая необходимое давление на федеральную власть и впоследствии
укрепляющая способность региональных акторов добиться для себя более выгодных
условий передачи полномочий и компетенций» (с. 232).
Эта книга, посвященная децентрализации и
федерализации в странах далекой от нас Латинской Америки, предстает, тем не
менее, по-российски актуальной. Наш авторитарный режим, недавно подтвердивший
намерение управлять страной в обозримой перспективе, в последнее время все чаще
сталкивается с негодованием, пока довольно глухим, но уже высказываемым в
национальных республиках по поводу полного отказа от федерализма в 2000-е годы.
Эти процессы можно заметить как на верхушечном, так и на низовом уровне. В то
время, как президент Кабардино-Балкарии на своем сайте рассуждает о том, что
федерализм не такая уж и плохая вещь[1],
в Якутии под эгидой Общественной палаты создается движение «За реальный
федерализм». С возвращением регулируемой выборности губернаторов подобные
настроения, несомненно, обнаружатся и в «русских» субъектах федерации. Власть
уже начинает откликаться, то и дело заявляя, что «передача полномочий на места»
и желательна, и необходима. Но латиноамериканский опыт, блестяще описанный в
рецензируемой книге, предостерегает нас от того, чтобы мы обманывались на этот
счет. Он показывает, что децентрализацию способны осуществлять и диктатуры. Но,
когда они занимаются этим сами, предварительно заткнув рот обществу и
расправившись с оппозицией, никакого федерализма не предвидится, – уместнее
ждать укрепления старого режима. Подобное всегда рождает только подобное.
Андрей
Захаров
Verzeichnis der
AlternativMedien 2011/2012.
Printmedien, Freie Radios, Archive & Verlage in der BRD, Österreich
und der Schweiz
Bernd
Hüttner, Christiane Leidinger, Gottfried Oy (Hrsg.)
Neu-Ulm: Verlag AG; SPAK; Bücher, 2011. –
279 s.
В 1980-е годы справочные издания, посвященные
альтернативным средствам информации, выходили в ФРГ почти ежегодно. Но после
публикации очередного выпуска в 1992 году наступил перерыв до 1997-го, а потом
еще более долгий – до 2006-го. И вот, наконец, авторский коллектив предыдущего
справочника подготовил новое издание, включающее данные о левой печатной периодике,
«свободных радиостанциях», левых архивах и издательствах в Германии, Австрии и
немецкоязычной Швейцарии. В Германии авторы насчитали 472 печатных
периодических издания, в Австрии – 89, в Швейцарии – 104. Если взять только
ФРГ, то без изменений остались данные лишь о 71 наименовании справочника 2006
года, данные о 264-х были изменены, 119 изданий (более четверти указанных в
2006 году) теперь существуют только в Интернете или вообще прекратили
существование (с. 7). Вытеснение «бумажных» СМИ Интернетом не обошло и левый
спектр изданий.
В аналитических статьях, составляющих около
половины объема книги, авторы вновь и вновь поднимают вопрос о принципах,
которые определяют «альтернативность СМИ». Готтфрид Ой выделяет три наиболее
расхожие «теоремы критических СМИ»: counterpublicity
как забота о демократии; стремление
к аутентичности, к широкому участию тех, кто затронут описываемыми проблемами;
представление о коммуникации как о стратегии освобождения (с. 18–20). Но эти
«теоремы» активно задействуются и мейнстримом, эффект альтернативных СМИ связан
с их взаимодействием с породившей их средой. Сильной стороной альтернативных
СМИ Ой считает то, что они не делают различия между аспектами информации,
контекстуализации и координации действий (с. 22).
Мариоль Сандоваль в своей статье обращает
внимание на недостатки теории партиципативных[2]
СМИ, видя главный принцип «альтернативности» в стирании границы между
медиа-производителями и потребителями. Интернет предоставил широкие возможности
для отмены строгого деления на «читателей и писателей»; то, что Бертольду
Брехту, Вальтеру Беньямину или Хансу Энцесбергеру представлялось далекой целью,
сегодня широко доступно. Но Сандоваль подчеркивает, что именно содержание
делает СМИ критическими, сама по себе партиципация еще не гарант того, что СМИ
выражают альтернативную мейнстриму точку зрения. Да и сама «альтернативность»
отнюдь не синоним «левизны». Хотя для составителей справочника «альтернативное»
значит «левое», правый портал Altermedia
с самого начала копировал устройство левой Indymedia.
Джеффри Виммер пишет об условиях создания
альтернативных СМИ. Его типология включает четыре идеальных типа: «адвокат
социальной группы» – например, распространенные в западных странах издания «в
пользу бездомных»[3];
«альтернативные ведущие издание» – такие, как немецкая «tageszeitung» или французская «Libération», а
также американские левые еженедельники; «СМИ-акционисты» – здесь Виммер
приводит пример южнокорейского портала «Ohmy News»; «адепты» – например,
фэнзины.
Статья известного
кинокритика Георга Зеслена посвящена понятию общественности и политическому
значению выделения особой публичной сферы. Габриела Хоффаккер и Петер Локк
повествуют об истории «Альтернативной медиа-премии», которой с 2000 года
награждаются инновативные проекты и их авторы. В своей статье они дают общий
обзор развития левых медиапроектов в ФРГ – от повсеместно возникавших в 1970-е
годы региональных изданий, так называемых «городских газет», до первых
дигитальных проектов. Первые шаги немецких левых в компьютерных сетях связаны и
с драматическими событиями советской истории. Во время августовских событий
1991 года информацию о ситуации на московских улицах пользователи сети Computernetzwerk
Linksysteme (CL-Netz) получали намного раньше крупных немецких СМИ
(через Ассоциацию поддержки
прогрессивных коммуникаций[4] она была в тесном контакте с одной из
первых советских независимых сетей GlasNet, с. 61).
Представления о
современном медиаактивизме можно почерпнуть из статей Карин де Мигель
Вессендорф о роли документального видео в деятельности мексиканских сапатистов,
Анны Фризиус о видеопроектах автономных феминисток в Берлине 1990-х годов,
Бернда Хюттнера и Кристофа Ница о ежегодно проходящей в Германии «Левой
медиаакадемии». В другой своей статье Хюттнер и Ниц рассматривают проблему
медийного обеспечения созданной в 2007 году партии «Левые». Сравнивая тиражи
партийных и околопартийных изданий с результатами партии на выборах, они
приходят к заключению, что аудитория соответствующих СМИ составляет менее 5%
избирателей партии (с. 70).
О политизированных
фэнзинах соответственно – на примерах феминистско-субкультурного движения «Riot
Girls» и футбольных фанатов – идет речь в статьях Эльке Цобель и Штефана
Хебенштрайта. В обоих случаях прослеживаются случаи перехода медиаэнтузиастов в
профессиональную журналистику.
Есть в книге и яркие
примеры медиа, созданных дискриминируемыми группами населения. Так, например,
видеопроект «Kanak TV»[5]
берет интервью у жителей богатых «белых» районов, задавая типичные вопросы,
на которые постоянно приходится отвечать мигрантам: «Откуда вы? Когда уедете
назад? А вы хорошо интегрированы? Почему вы все время держитесь особняком?»
Журнал «Ohrenkuss»
издается с 1998 года группой людей, рожденных с синдромом Дауна. При
участии нескольких помощников раз в полгода выходит номер, в котором тексты
сознательно не редактируются – орфография и пунктуация оригиналов целиком
сохранены. В помещенном в книге интервью авторы рассказывают о своей мотивации,
об опыте освоения компьютеров и о значении для них письменного общения.
Мануэла Кай, главный
редактор единственного немецкого журнала для лесбиянок, выходящего в
общефедеральном масштабе «L-MAG», описывает проблемы, встречающиеся на
пути издания, слишком серьезного для того, чтобы считаться «эротическим»,
слишком профессионального, чтобы считаться субкультурным, но при этом все-таки
слишком «нетрадиционного», чтобы считаться просто «женским журналом».
Хотя Интернет-СМИ и
не охватываются справочником, но статья Кристиана Возницкого об основанном им в
1999 году сетевом издании «Berliner Gazette» выглядит уместной на фоне общих
размышлений о возможностях совмещения политического активизма в сети и в
оффлайне. Для поддержания связи с читателем редакция «Berliner Gazette» регулярно
проводит симпозиумы и семинары. Возницкий пишет о «гибридной форме» подобных
СМИ.
Справочник охватывает
очень широкий диапазон изданий. Кроме органов различных левых партий и групп
(от левого крыла СДПГ до автономных антифашистов), профсоюзной печати,
периодики социальных инициатив, неправительственных (в том числе и некоторых
церковных) организаций, самоуправляемых молодежных центров, в него включены и
пресса политизированных (в левом духе) субкультур, и самодеятельные издания
заключенных исправительных учреждений (таких изданий только в ФРГ около
полусотни). Сами составители отмечают, что ими охвачены далеко не все издания,
которые можно отнести к левому спектру. Так, например, фэнзины футбольных
фанатов или профсоюзные издания, выходящие на отдельных предприятиях,
представлены довольно слабо, что, видимо, связано с тем, что информация о
многих из них недоступна в Интернете. Выходящие в Германии издания на других,
кроме немецкого, языках полностью остались за рамками исследования. Нелогичным
кажется подход составителей к изданиям, выходящим в фомате pdf и размещающимся на
вебсайтах. В данном случае, как правило, циркулирует и некоторое количество
распечатанных номеров – такие издания являются своего рода промежуточным звеном
между электронными и печатными СМИ. Тут составители проявили
непоследовательность – кёльнский журнал «Prodomo» попал в их перечень, а
«Bonjour Tristesse» из Халле (кстати, похожей ориентации) – нет.
Объяснить такой выбор периферийностью не включенных в сборник изданий нельзя,
ведь не повезло и берлинскому органу анархистов «Gǎi Dào», и
ганноверской газете «tabula rasa». Ганноверский журнал «autonomes
blättchen», выходящий в бумажном варианте уже несколько лет и
распространяемый далеко за пределами региона, также не удостоился упоминания.
Сами составители заявляют, что старались трактовать понятия «левый» и «альтернативный»
максимально широко. Но иногда такой подход дает явные осечки. Так, чрезвычайно
полемичный журнал «антинемецких левых» «Bahamas» (выходящий без перерыва
с 1992 года) составители исключили из списка левой прессы, но почему тогда в
справочник попали орган анархо-капиталистов «eigentümlich frei» (известный
своей социал-дарвинистской позицией) и ряд эзотерических, оккультистских,
антропософских изданий? Вряд ли это объясняется политическими симпатиями
составителей – все они довольно известные представители левой общественности.
Наконец, тема
веб-периодики и вовсе не раскрыта, хотя не только «Indymedia», но и такие
сайты, как trend, scharf-links, LinkeZeitung, выполняют
важную функцию в дискуссиях левых. Можно только надеяться, что подобного рода недостатки
будут устранены в следующем выпуске этого справочного издания, которое является
незаменимым источником как для исследователей, так и для медиаактивистов.
Евгений Казаков
«Предатель – ты, Сталин!» Коминтерн и
коммунистические партии в начале Второй мировой войны (1939–1941): утраченная
солидарность левых сил
Бернхард
Байерляйн
М.: РОССПЭН, 2011. – 679 с. – 1000 экз.
Немецкий историк, подготовивший эту уникальную
книгу, работает в Центре европейских социальных исследований Мангеймского
университета и в Центре исследований современной истории в Потсдаме. Из-под его
пера вышел ряд исторических, политологических и религиоведческих работ,
опубликованных в различных европейских странах. Кроме того, Бернхард Байерляйн
участвует в нескольких европейских проектах обнародования архивных материалов,
а также в деятельности совместной комиссии по изучению новейшей истории
российско-германских отношений.
Представляемая книга – это собрание документов,
связанных с деятельностью Коминтерна в 1939–1941 годах и его отношениями с ЦК
ВКП(б). Причудливый, самобытный, телеграфный слог множества источников,
обработанных в ходе исследования, подсказал идею выстраивания своеобразного
коллажа политических текстов, который показался автору наиболее оптимальной
формой для того, чтобы представить читателю драматичные, противоречивые и порой
гротескные события, ритуалы и процедуры, отличавшие коммунистическое движение
1930-х годов. Если бы вместо такого коллажа было опубликовано традиционное
источниковедческое исследование архивных документов, отмечает автор, то оно не
смогло бы решить такую задачу. Кроме того, избранный метод позволил сократить
объемы источников, которые, будь они опубликованы целиком, потребовали бы не
менее двух тысяч страниц – массив, который едва ли удалось бы издать и который
вряд ли многие смогли бы прочесть.
Фраза, давшая название всему сборнику,
принадлежит видному германскому коммунисту Вилли Мюнценбергу, порвавшему со
сталинизмом после заключения пакта Молотова–Риббентропа. Обвинения, брошенные в
лицо советскому диктатору, были вызваны несомненным, с точки зрения
Мюнценберга, предательством интересов мирового коммунистического движения,
запечатленным в этом «позорном» договоре. В статье «Удар русского кинжала»,
опубликованной в парижском журнале «Die Zukunft» в сентябре 1939
года, немецкий коммунист призывал:
«Мир
и свободу нужно защищать – и от Гитлера, и от Сталина. Победа должна быть
одержана и над Гитлером, и над Сталиным. Новая независимая единая партия
немецких рабочих должна быть выкована в горниле борьбы против Гитлера и против
Сталина. […] Сегодня же во всех странах миллионы людей встают, указывают
рукой на восток и восклицают: “Предатель – ты, Сталин!”» (с. 30–31).
Кстати, вскоре после этой публикации ее автор
был найден мертвым, а точные обстоятельства его гибели так и не удалось
реконструировать.
О германо-советском пакте, который многим
коммунистам дал повод обвинить Сталина в предательстве, написано множество
научных работ. При этом, однако, мы вполне можем согласиться с немецким ученым
в том, что один из самых зловещих документов прошлого столетия в основном
по-прежнему рассматривается в исторической и дипломатической перспективе, а в
центре внимания исследователей находятся официальные объяснения и гипотетические
мотивы, предопределявшие действия Гитлера и Сталина. Байерляйн, пытаясь
«очеловечить» это событие, задается следующими вопросами: что означал пакт для
современников, как реагировали они на заключение договора между Советским
Союзом и Германией, как это событие сказалось на жизнях и мышлении людей?
В мемуарах Никиты Хрущева высказывается
популярное мнение о том, что пакт с Гитлером в конечном счете был выгоден
Советскому Союзу, предоставив «государству рабочих и крестьян» желанную
передышку перед войной. Но, несмотря на это, Хрущев критически замечает:
«Было
очень тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоявшим на совершенно
противоположных политических позициях, – и вдруг объединить свои усилия с
фашистской Германией?» (с. 8).
Что касается простых советских граждан, то их
реакция на договор оказалась противоречивой. Диапазон мнений был предельно
широк – от удивления и замешательства до утешающих объяснений: Сталин, дескать,
знает, что делает. Конечно, на восприятии заметно сказывалось то, что после
Большого террора 1936–1938 годов люди в СССР вообще предпочитали собственное
мнение вслух не высказывать. При этом, однако, в подлость Гитлера в стране
Советов верили так же твердо, как и в непогрешимость Сталина. В 1930-е годы
советские дети играли в «войну с фашистами», причем фашисты неизменно носили
немецкие имена, а в парковых стрелковых тирах мишени часто изготавливались в
виде коричневых нацистских рубашек с ярко намалеванной свастикой. И только
увидев кинохронику и фотографии в газетах, где Сталин с улыбкой пожимал руку
Риббентропу, советский обыватель поверил в то, что ранее казалось невероятным.
Но, по-видимому, среди советских граждан было немало и таких, кто был бы готов
разделить мнение одного из руководителей компартии Германии в эмиграции Эрнста
Фишера:
«Я
считал этот пакт по моральным соображениям непристойным, а по политическим,
всемирно-историческим – необходимым, поэтому моим долгом было убедить остальных
и самого себя в этом. Но откуда же, черт возьми, это мерзкое ощущение, этот раздор
между совестью и сознанием?» (с. 12).
Некоторым коммунистам так и не удалось
справиться с этим противоречием. Только что вышедший из испанской тюрьмы
коммунист Артур Кёстлер, до пакта считавший страну Советов «нашей единственной
и последней надеждой», после его заключения вообще объявил о разрыве и с КПГ, и
с Коминтерном, и со Сталиным, мотивировав свое решение так: «Это был конец.
Теперь мне стало уже действительно безразлично, что новые союзники Гитлера
обзывают меня контрреволюционером» (с. 24).
Не только для советской внешней политики, но и
для Коминтерна подписание пакта с гитлеровской Германией ознаменовало
завершение целой эпохи. Коммунистическому антифашизму пришел конец:
преобладавший с 1935 года тезис о том, что Гитлер – «враг номер один», против
которого следует бороться вместе с демократическими странами, буржуазными
силами и социал-демократами в рамках единого «народного фронта», был теперь
отброшен. Выступая в октябре 1939 года на сессии Верховного совета СССР,
народный комиссар Вячеслав Молотов объявил эту политику пережитком прошлого, а
ее основополагающие формулы назвал устаревшими и неприемлемыми. Теперь основные
нападки советской пропаганды обрушивались на Великобританию и Францию, потом
США, но прежде всего, как и в 1929–1934 годах, на европейскую
социал-демократию. А нацистская Германия стала врагом в лучшем случае
второстепенным – ведь согласно договору о дружбе, Гитлера теперь нельзя было
даже критиковать. В итоге коммунисты Европы оказались деморализованными: так, в
мае 1940 года руководство норвежской компартии выпустило воззвание, где
агитировало налаживать сотрудничество с немецкими оккупационными войсками,
которые в свою очередь после вторжения в Норвегию запретили
социал-демократические газеты, но оставили в неприкосновенности
коммунистические (с. 317–318).
Обобщая воспоминания современников, а также
официальную реакцию Коминтерна на пакт, автор подчеркивает принципиальную
важность нескольких аспектов этого документа, а именно: секретность, отказ от
его обсуждения в коллективных органах, отсутствие в нем директив для
коммунистических партий, внутриполитические последствия, влияние на работу
разведок и спецслужб. Суммируя все эти моменты, Байерляйн делает довольно
важный вывод:
«Договор
между Гитлером и Сталиным от 23 августа 1939 года был не только
внешнеполитическим актом, как часто полагают: он касался и внутренней политики,
и идеологии, и работы секретных служб. Именно этим обстоятельством и
объясняется молчание по его поводу в СССР. После смерти Сталина советское
руководство признало многие – в том числе и серьезные – ошибки, однако договор
1939 года оставался (если не считать нескольких отрывочных намеков) темой,
закрытой для всякого объективного освещения и анализа» (с. 35).
В послевоенном СССР пакт о ненападении, заключенный
с Германией, был вычеркнут из учебников истории и выведен за рамки публичного
дискурса. Джордж Оруэлл, которого позже назовут важнейшим политическим
литератором ХХ века, считал советское отношение к пакту Молотова–Риббентропа
ярчайшим примером манипулирования историей: события, которые, по мнению
коммунистических вождей, «не должны были иметь места», не упоминаются, а в
конце концов отрицаются полностью и настолько быстро, насколько возможно,
стираются из коллективной памяти. Интересно и то, что именно в период действия
пакта, с августа 1939-го по июнь 1941 года, сложился тот концептуальный каркас,
без знания о котором невозможно понять важнейшие повороты и этапы истории
коммунизма: появление «национальных фронтов» или формирование «народной
демократии», – а значит, не понять и послевоенную историю вообще. Не случайно
обсуждение этого договора вплоть до распада СССР было табуировано во всей
советской зоне влияния, говорит автор, а существование секретных протоколов к
нему, оговаривавших раздел Восточной Европы между Гитлером и Сталиным,
советская сторона признала только в конце 1989 года.
«В
сегодняшнем дискурсе табу отчасти еще сохраняется, например, российские
историки продолжают оправдывать пакт между СССР и Германией как меру,
обеспечившую безопасность страны в условиях, когда западные демократии не
обнаруживали достаточной готовности к сотрудничеству с Советским Союзом» (с.
58).
Более того, хотя о самом пакте в последнее время
начали говорить, последовавшие за ним почти два года активного советско-германского
сотрудничества, как это ни удивительно, по-прежнему остаются вне серьезного
научного рассмотрения.
Позитивно окрашенная память о победе Советского
Союза и западных союзников над Гитлером, а также история коммунистического
сопротивления гитлеровскому режиму после июня 1941 года по-прежнему преобладают
в исторической картине, констатирует немецкий ученый. В прежние годы в
официозной «марксистско-ленинской» историографии эта версия служила для
создания непрерывной антифашистской традиции в истории КПСС и зарубежных
компартий, словно недавнее прошлое было лишь скверным наваждением. А в нынешней
России история Второй мировой войны после вторжения Германии в СССР
рассматривается прежде всего как национальная история борьбы советского народа
с фашизмом. Но, цитирует автор Гёте, «не все, что нам преподносится как
история, происходило на самом деле, а то, что происходило на самом деле,
происходило не так, как преподносится».
Прежде всего книга привлекает собранными в ней и
систематизированными хронологически и тематически документами – эта часть
составляет не менее четырех пятых ее внушительного объема. Особенно выделяются
уникальные свидетельства, представленные в шифрованных телеграммах, которыми в
конце 1930-х – начале 1940-х годов обменивались Москва и представители
Коминтерна в европейских странах. Впрочем, документальная база выходит далеко
за рамки указанного периода: она включает в себя и документы, иллюстрирующие
следствия дезориентации и последующего разгрома европейского антифашистского
движения. Одним из таковых было, в частности, двусмысленное отношение
советского руководства к партизанам Югославии, Албании и Греции, изначально
игнорировавшим призывы Коминтерна к сотрудничеству с немецкими «союзниками»
СССР (с. 534–539). Бóльшая часть представленных документов хранится в
Российском государственном архиве социально-политической истории и в
Федеральном архиве в Берлине. Почти все они – за исключением публикаций из
периодических изданий – обладают грифами «Секретно» или «Совершенно секретно» и
публикуются впервые. Книга снабжена прекрасным научным аппаратом, что по
нынешним временам можно считать редкостью.
Юлия
Александрова
Взлет
и падение коммунизма в России. 1917–1991
Роберт Даниелс
М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н.
Ельцина», 2011. – 510 с. – 1500 экз.
Серия «История сталинизма»
«В каком-то смысле марксизм – это учение о вине
человека и невинности истории. До захвата власти коммунистами историческим
воплощением этих понятий было революционное насилие, на вершине их власти оно
стало насилием узаконенным, то есть террором и судилищем»[6].
В этих словах
шестьдесят лет назад Альбер Камю сформулировал саму суть российского
коммунизма, историческая эволюция которого и сегодня вызывает немалый интерес
историков, причем как в нашей стране, так и за рубежом. Рецензируемая
монография написана известным американским историком Робертом Даниелсом (1929–2010)
и представляет собой всестороннее исследование советской системы и ее
идеологии. Выбор темы, по словам автора, был предопределен парадоксальным и противоречивым
генезисом советского режима:
«Движение советского общества было направлено не к
социализму, а к совершенно иному общественному устройству, которое объяснялось,
тем не менее, в социалистических терминах. Попытки реформ – от Никиты Хрущева
до Михаила Горбачева – подчеркивали всю сложность, а может быть, и тщетность
корректировки этого в основе своей ложного фундамента системы» (с. 5).
В книге
предлагается довольно оригинальный взгляд на природу русской революции, а также
на ее причины и последствия. Анализируя революционные перемены последних трех
столетий, автор приходит к выводу о наличии четких закономерностей развития
любой революции:
«[Революция никогда] не сводится к умышленному захвату
власти, хотя он действительно происходит по мере ее развертывания. Как
объективный процесс, она, однажды вспыхнув, продолжает развиваться поэтапно, в
основе своей – независимо от воли конкретных революционеров, даже если
последним и кажется, что они полностью контролируют ситуацию» (с. 10).
Как правило, в
переломный период противостояния режима и общества, требующего умеренных
реформ, власть, по вызову времени, переходит в руки столь же умеренных
представителей правящей элиты. Но скопившееся социальное напряжение обычно не
позволяет остановить революционный процесс на этой стадии, оно используется
экстремистами для захвата власти и установления диктатуры. Парадоксальным
образом практическая реализация реформ становится возможной лишь тогда, когда
они больше не могут быть умеренными. В итоге революционные преобразования
всегда начинаются с крайностей, независимо от личностей конкретных вождей.
Диктаторы же могут лишь соответствовать или не соответствовать своей роли,
определяемой стадией революции; говоря словами Георгия Плеханова, «когда
истории требуется человек, она его находит».
Автор
подчеркивает, что в основе революционного взрыва в России лежал глобальный
вызов модернизации, усугубляемый неспособностью правящих кругов справиться с
ним. Причем в русской революции практика заметно опередила теорию: вопреки
общераспространенному убеждению, мир перестраивался русскими революционерами не
в соответствии с какими-то мертвыми теоретическими схемами, а в режиме ad hoc.
«Ни на одной стадии советского режима идеология не
обладала той функцией, которую ей приписывала пропаганда. […] Марксистская
теория мало что давала большевикам по части того, как реально управлять
страной; им приходилось буквально импровизировать» (с. 18).
Именно поэтому
действия революционеров в ходе октябрьского переворота 1917 года не обнаруживают
никаких претензий на роль созидателей «социализма». Отбирая власть у
обессилевшего Временного правительства, они не слишком представляли себе, что
такое социалистическая практика. Ленин откровенно признавался в этом в 1918
году: «Дать характеристику социализма мы не можем; каков социализм будет, когда
достигнет готовых форм, – мы не знаем»[7].
В итоге, в отличие от французской или американской революции XVIII столетия, русская революция оказалась, если
можно так выразиться, «безыдейной». На это специфическое обстоятельство и
обращает внимание автор:
«Судя по их доктрине и программе, большевики были
абсолютно не готовы к роли модернизаторов. Они рассчитывали на мировую
революцию, которая их выручит. Задачу индустриализации социалистическая
диктатура вынуждена была решать наобум» (с. 123).
Даниелс не без
основания сомневается в объективной необходимости прихода Ленина к власти
вооруженным путем накануне созыва съезда советов. Большевистский лидер
использовал все свое влияние в партии, чтобы избежать легитимного раздела
власти и, затевая мятеж до открытия съезда, стремился создать однопартийную
диктатуру под своим началом.
«Он был полон решимости добиться власти через насилие и
жестокость, даже если в них не будет необходимости, дабы окрестить революцию кровью,
тем самым загоняя своих обременительных псевдосоюзников в положение оппозиции,
где с ними можно будет разделаться» (с. 123).
По мнению
американского историка, Ленин был выдающимся практиком революции, партия
являлась ее главным инструментом, а марксистская теория выступала лишь
подручным средством подчинения единой политической цели. При этом «пролетарский
вождь» не доверял рабочим из-за их невысокой сознательности и презирал
интеллектуалов за недисциплинированность. Ему, как полагает Даниелс, больше
импонировали разочарованные маргиналы из рядов интеллигенции; кстати, из той же
категории Сталин позже сформировал партийно-бюрократический аппарат – орудие,
предназначенное для подавления идейной оппозиции и искоренения всякого
инакомыслия. Изначально таившийся в ленинских идеях философский волюнтаризм
достиг апогея в сталинскую эпоху, заглушив остатки теоретических построений
Маркса, а партократия превратилась в главную движущую силу общественных
перемен. «Советскую историю и впрямь сотворили ее лидеры и власть государства»,
– резюмирует автор (с. 64).
Автор не считает
сталинизм порождением идеологии – его породили начальная пора революционного
экстремизма, гражданская война и бесчеловечная практика военного коммунизма. За
фасадом коммунистической риторики и догматов марксизма «Сталин сумел совершить
контрреволюцию, набросив на нее при этом революционные одежды. […] На нем
лежит личная ответственность за итоговую модель послереволюционной России» (с.
242). Исследуя развитие советской экономики 1930-х годов, Даниелс упоминает о
впечатляющих темпах и масштабах индустриализации, выполняемой, однако,
экономически не обоснованным убыточным методом, который был принят вождем в
1928–1929 годах по политическим мотивам с целью сокрушения возглавляемой
Николаем Бухариным «правой оппозиции». Но сталинский социализм, разоривший
аграрный сектор и потребительские отрасли, «фактически привел к катастрофе, и
его регрессивное влияние все еще не преодолено» (с. 248). Вместо светлой утопии
свободного общества в России восторжествовала «тоталитарно-бюрократическая
система государственного социализма» с присущей ей маниакальной приверженностью
к изъятию и обобществлению собственности. «Вторая гражданская война» против
русского крестьянства вместо успехов и лавров принесла утрату сталинского
престижа, около девяти миллионов жертв и колоссальные провалы в экономике. В
деревне же воцарилась советская форма крепостного права – колхозный строй.
Наряду с
положением дел в политической и экономической сферах автор подробно
рассматривает культурные процессы, происходившие в стране в сталинский период.
Прежде всего его интересует вопрос о том, по какой причине власти, выступавшие
от имени революции – процесса, по определению, динамичного и творческого, –
навязывали гражданам такую доктрину, которая требовала полного контроля над
мыслью и словом, вела к интеллектуальному застою. Согласно предлагаемому
ответу, сталинская система радикально покончила с духом революции:
«У сталинистов не было звезды-ориентира, не было
фундаментальных принципов, которые оставались бы неизменными. Так что как его
ни называть, но сталинский режим не представлял собой движения, пришедшего к
власти в 1917 году» (с. 291).
Отсюда можно
заключить, что при Леониде Брежневе, а затем и при Михаиле Горбачеве, вопреки
распространенным утверждениям, неудачу потерпел вовсе не марксистский проект.
Во времена этих двух лидеров никакого социализма уже просто не было, ибо конец
ему более полувека назад положил Сталин, подвергнув ревизии «самый смысл данной
теории и физически ликвидировав все заметные фигуры, сколько-нибудь серьезно
верившие в нее» (с. 307).
Описывая
хрущевскую «оттепель», американский историк подробно останавливается на
коллизиях, сопровождавших укрепление власти Никиты Хрущева, а также на
внутрипартийном противоборстве сторонников и противников умершего Сталина.
Конечная неудача десталинизации была обусловлена не только ее
непоследовательностью, но и тем, что ее инициатор «не преуспел в радикальном
изменении структуры советской власти и даже не сделал попытки к этому.
Интеллигенция все так же зависела от политического руководства. […] Решающей
силой в обществе по-прежнему оставалась консервативная бюрократия» (с. 350).
Что касается мирного отстранения Хрущева в ходе верхушечного переворота 1964
года, то американский историк считает его первым в истории России прецедентом
снятия общепризнанного лидера «со времен Рюрика». Именно этот казус в годы
правления Брежнева объясняет последующее укрепление власти ЦК КПСС, жестко
ограничившего полномочия номинально высшего руководителя «бюрократическим
органом, для которого он являлся всего лишь избранным представителем» (с. 364).
Значительную
часть монографии Даниелс посвящает финальному, горбачевскому, периоду
коммунистической системы, особо подчеркивая неприятие Горбачевым наследия
«сталинской революции» с ее массовой коллективизацией, изъятием собственности у
малых предприятий, командно-административным подходом к управлению экономикой.
Горбачев, по его мнению, остановил свой выбор на модели рыночного социализма,
близкой к идеям Николая Бухарина. Но попытка переориентировать страну на
универсальные демократические стандарты в ельцинской России не получила
дальнейшего развития. По заключению автора, если Россия желает выбраться из
нынешнего политического, социального, нравственного тупика, то ей необходимо
более внимательно присмотреться к собственному опыту конца XIX и начала XX столетия, вдохновляемому
либеральными и революционными идеями.
«Опыт оппозиции следует вернуть общественному сознанию
так же, как и дореволюционных конституционалистов, как деятельность земств. Они
суть кладезь идей, надежд и предостережений в отношении централизации власти,
разрыва между властью и простым народом. […] К протестной мысли следует
подходить избирательно, но она единственный накопленный Россией ресурс для
построения гуманной модели будущего» (с. 474).
Александр Клинский
В тени «Большого Брата». Западные национальные
меньшинства в СССР 1917–1938 гг.
Виктор Дённингхаус
М.:
РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011. – 727 с. – 1500 экз.
Серия
«История сталинизма»
Политика Советского государства в отношении
нерусских национальностей традиционно считается одной из основных тем
историографии сталинизма. В центре внимания этой работы, которую написал
профессор истории Фрайбургского университета и заместитель директора
Германского исторического института в Москве, находятся экстерриториальные
меньшинства, названные Сталиным «текучими национальными группами»: немцы,
поляки, латыши, литовцы, эстонцы, финны и греки. Хронологические рамки
исследования охватывают период 1917–1938 годов, ставший временем радикальных
трансформаций традиционного общества и генезиса сталинизма. На основании
многочисленных архивных источников, в том числе впервые вводимых в научный
оборот, в публикации анализируются политическая линия партии, механизмы
принятия решений и их практическая реализация в отношении национальных
меньшинств, в первую очередь немцев. Монография является переработанным и
дополненным вариантом исследования, вышедшего в 2009 году в Германии.
Революция 1917 года, образование СССР,
«национальные операции» НКВД времен Большого террора, расширение границ в 1939–1940
годах, депортация «наказанных народов» в годы Второй мировой войны, распад
Советского Союза выступают такими ключевыми событиями в истории страны, в
которых национальная проблематика сыграла решающую роль. В последние
десятилетия, особенно после «великой архивной революции» в России, все большее
число отдельных национальностей закономерно становилось объектом
целенаправленного исторического изучения. Причем среди них не только так
называемые «титульные нации», обладавшие внутри СССР собственными
национально-территориальными уделами, но и рассеянные меньшинства. Несколько
таких «текучих национальностей», попавших в поле зрения автора, принадлежали к
наиболее культурно и экономически развитым национальным меньшинствам России. Их
вклад в развитие страны и воздействие на политическую жизнь России трудно
переоценить, подчеркивает немецкий ученый. Пережив в 1920-е годы национальный подъем,
обусловленный вписанным в политику «коренизации» развитием национальной прессы,
школы, литературы, а также привлечением в административный аппарат местных
элит, в 1930-е годы европейские национальные меньшинства стали одной из
основных мишеней сталинской репрессивной политики. Соответственно, анализ
причин, условий и последствий этого поворота способен существенно расширить
наши знания о природе и характере сталинского режима.
Вполне понятно, что в ряду рассматриваемых
национальных меньшинств автор особое внимание уделяет советским немцам. При
этом он отмечает, что политика центральных органов власти в отношении немцев
Советского Союза в целом и тех 860 тысяч из них, кто проживал за пределами
немецкой автономии в частности, еще ни разу не подвергалась всестороннему
анализу. До сих пор нет ни одного исследования причин и мотивов, объясняющих
решения высших партийных и советских инстанций относительно этой части
населения страны. Сложность анализа усугубляется тем, что советская
национальная политика была многоуровневой, выстраивая этнические группы в
сложную систему разнокачественных общностей. Так, опираясь на официальные
документы конца 1920-х годов, автор реконструирует иерархию дисперсных
этнических групп РСФСР в соответствии с их культурным и хозяйственным
развитием: 1) представители западных национальностей; 2) славяне; 3)
представители восточных национальностей; 4) угро-финская группа народностей; 5)
северные народности. При этом Организационная комиссия ВЦИК, объясняя
технические сложности работы с национальными меньшинствами, в 1930 году
выделяла две крайности в их развитии:
«С
одной стороны, немцы, поляки, латыши, эстонцы и другие западные группы
национальных меньшинств, не уступающие в культурном и экономическом отношении
основной массе населения РСФСР – русским, а с другой, – отсталые,
бесписьменные, кочевые и бродячие народности северных окраин РСФСР» (с. 57).
Хронологические рамки исследования заданы
революцией, положившей начало новой национальной политике, и завершением
Большого террора, в ходе которого окончательно пали последние бастионы
самостоятельности западных национальных меньшинств. К 1938 году национальные
школы и другие культурные и образовательные учреждения были закрыты,
национальные районы и сельсоветы ликвидированы, периодическая печать
русифицирована, элиты репрессированы. В первой из четырех частей книги автор
излагает концепцию развития национальной политики большевиков. По его мнению,
после прихода коммунистов к власти они радикально изменили свои дореволюционные
теоретические представления по вопросам национально-государственного
строительства. В целом федеративное устройство РСФСР, а затем и СССР,
представляло собой лишь мнимую уступку национально-демократическим движениям и
национальным элитам: практическое решение вопросов меньшинств было отдано на
откуп центральным органам власти союзных и автономных республик.
Вторая часть посвящена роли центральных органов
советской власти – в частности, Народного комиссариата по делам национальностей
и Народного комиссариата просвещения, Всероссийского центрального
исполнительного комитета (ВЦИК) и Центрального исполнительного комитета СССР
(ЦИК СССР) – в судьбе западных нацменьшинств. В первую очередь автора здесь
интересует властный потенциал «национальных подразделений», периодически появлявшихся
в этих структурах. Продолжая ту же линию, в третьей части он исследует
становление и деятельность центральных бюро национальных секций ЦК ВКП(б). Этот
специфический инструмент коммунистической партии подробно рассматривается на
примере Центрального бюро немецких секций. При этом показано, кто на деле решал
все вопросы, связанные с национальными меньшинствами, разбираются средства и
методы, которыми пользовался этот орган, оказывая влияние на немецкоязычное
население, а также механизмы вертикальной иерархии, связывавшие центр с
отдельными немецкими поселениями. Кроме того, тщательному анализу подвергаются
численность и состав немецкой партийной номенклатуры. Наконец, в четвертой
части изучается отношение высшего кремлевского руководства в лице Политбюро и
самого Иосифа Сталина к «текучим национальным группам». Здесь показано, на
какой основе Политбюро вырабатывало свои репрессивные решения относительно
западных меньшинств и как эти решения претворялись в жизнь.
Обобщая проделанную работу, автор отмечает, что
такие качества советских «народов Запада», как стойкое сопротивление
коллективизации, высокая религиозность, неприятие коммунистической идеологии и
стремление поддерживать контакты с исторической родиной, обусловили то, что к
концу 1930-х годов большевистское руководство отказалось от преимущественного
развития малых этнических групп. Оно взяло курс на ксенофобию, законченным
выражением которой стали этнические чистки и депортации:
«Специфика
политики большевиков в отношении западных национальных меньшинств служит одним
из лучших индикаторов эволюции самой коммунистической власти в СССР в
направлении от интернационализма к русификации и “национал-большевизму”» (с.
647).
В «национальных операциях» 1937–1938 годов
впервые в советской истории поводом для репрессий послужило не классовое,
социальное или политическое прошлое людей, преследуемых государством, а так
называемая «связь с заграницей».
Кстати, о том, насколько серьезным могло
оказаться подобное обвинение в сталинские годы, свидетельствует колоритный
эпизод борьбы советских чекистов с «капиталистическим окружением». Летом 1937
года заместитель наркома внутренних дел Михаил Фриновский представил Сталину
секретное сообщение о диверсионной деятельности германских спецслужб с
использованием ворон. Наличие на лапках двух сбитых птиц-нарушительниц
советской границы колец с надписью «Германия» позволило руководству НКВД
сделать далеко идущий вывод:
«Надо
полагать, что немцы при помощи ворон исследуют направление ветров с целью
использования их в чисто диверсионных и бактериологических целях (поджог
населенных пунктов, скирд хлеба и т.п.)» (с. 589).
Понятно, что обвинение в контактах с Западом,
выдвигаемое в условиях такого официально стимулируемого коллективного
умопомешательства, было фактически смертным приговором. Большой террор, который
стал кульминацией репрессивной политики центра, разрушил главный постулат
большевистской идеологии – «классовый подход». Прежние догмы были преданы
забвению: национальный статус бесповоротно перевесил социальный, и тем самым
провозглашенный большевиками лозунг интернационализма и классовой солидарности
опровергался самой практикой. Национальная политика сталинского унитарного
государства, эволюционировавшая в 1930-е годы в направлении
«национал-большевизма» и «русификации», в годы репрессий достигла апогея.
Инна
Дульдина
[1] См.: www.president-kbr.ru/kbr-events/publications-in-the-press/4780-2012-04-04-08-07-56.html.
[2] Партиципативные СМИ – СМИ, создаваемые на равных началах, в которых потребители медиа одновременно являются его создателями и производителями.
[3] Профессиональные журналисты создают газету или журнал, продаваемые бездомными, которым поступает выручка от продажи.
[4] Association for Progressive Communications (APC).
[5] Kanake – немецкий этнофолизм в адрес иностранцев, особенно турецкого происхождения.
[6] Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М.: Политиздат, 1990. С. 306.
[7] Ленин В.И. Седьмой экстренный съезд РКП(б). Выступление против поправки Бухарина к резолюции о программе партии // Он же. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М.: Издательство политической литературы, 1974. Т. 36. С. 65.