Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2011
Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) – литератор, историк, редактор журнала “Неприкосновенный запас”, автор (и соавтор) 12 книг.
Кирилл Кобрин
Сложный мир: на полях книги Анатоля Ливена, или Как мы думаем
Начну этот текст сразу с нескольких отрицаний. Прежде всего, я не являюсь ни специалистом по Пакистану, ни востоковедом, ни экспертом по так называемому “международному терроризму”. (Причем, как мне кажется, две первые профессии действительно, что называется, “реальные”, последняя же есть порождение довольно странного, но очень распространенного заблуждения, согласно которому существует этот самый “международный терроризм” как феномен – а не как наше сознательно неточное обозначение совокупности самых разнообразных феноменов; так или иначе, это заблуждение, разделяемое – и создаваемое – многими, легло в основу политики немалого количества стран и организаций, которая, в свою очередь, потребовала своего “экспертного обеспечения”.) Нижеследующий текст является попыткой проанализировать книгу Анатоля Ливена[1] как одно из любопытных проявлений современного западного мышления; мышления о том, что – опять-таки очень неточно – можно назвать “Востоком”. В отличие от некогда предложенного Эдвардом Саидом подхода, я не намерен обвинять кого-либо в нарочитой предвзятости и уж тем более – в неоколониалистских поползновениях. Речь, скорее, идет о предпринятой в работе Ливена попытке понять то, что (пока, по крайней мере) не получается понять, объяснить то, объяснения чего даже на первый взгляд являются неудовлетворительными, продемонстрировать сложность того, что кажется простым и вполне однозначным. Не зря же эта книга имеет подзаголовок “Сложная страна”.
Во-вторых, сочинение Анатоля Ливена не проходит ни по одному из “жанровых ведомств”. Это ни в коем случае не “книга эксперта” – автор не претендует на сверхглубокие познания в предмете, выходящие за пределы богатого журналистского опыта (он провел много времени в Пакистане и Юго-Восточной Азии в 1990–2000-х, значительную часть – в качестве корреспондента “The Times”) и довольно обширного круга чтения (который, жалуется он, мог бы быть еще шире в отношении Пакистана: о нем много пишут журналисты и, опять-таки, “эксперты”, но не антропологи и социологи, – что было бы гораздо полезнее). Но это и не “журналистская книга” per se; лишь иногда Ливен ссылается на свой прямой опыт разговоров с пакистанцами разных социальных, гендерных и этнических групп, еще реже – на собственные “полевые наблюдения”. (Возможно, единственным художественным образом, взятым из личных наблюдений, стала поразившая Ливена сеть современных, сверкающих огнями автомобильных дорог в Пакистане, которая в его книге становится метафорой паутины “современной жизни”, “наброшенной” на глубоко традиционалистское общество, – не перемешиваясь с ним, находясь на поверхности, сосуществуя как некая возможность, пока недостижимая.) Собственно, перед нами очень длинное, растянутое на пятьсот страниц “эссе”, в том значении этого слова, как его понимали в XIX веке, – то есть “опыт изучения”, “рассуждение”. Еще раз – почти никаких вольностей Ливен себе не позволяет, если не счесть за таковые редкие обращения к читателю в духе романов того же XIX века (“Дорогой читатель!”), да его комментарий к главе, посвященной пакистанской юридической системе: “Перечитав эту главу, я почувствовал, что она нуждается в некоторой коррекции”. Ничего, кроме горячего одобрения, такие попытки авторефлексии в книге, предмет которой является одним из главных материалов для бессмысленных идеологических манипуляций, не вызывают. Никакого кокетства, стилистического и содержательного; только попытка разобраться в том, как “работает” система под названием “Пакистан”. Вторая часть авторского заявления о намерениях, помещенного на суперобложке – “И почему предмет книги должен быть столь важен для нас”, – очевидна по умолчанию, особенно после того, как через месяц после выхода в свет сочинения Ливена в “сложной стране” был убит главный злодей “нулевых” Усама бин Ладен.
В-третьих, в книге Ливена (и здесь я скажу, “увы”) не обошлось без (несколько избыточно представленной) “априорной идеи”. Иными словами, автор еще до того, как начать излагать собранный им материал и предлагать читателю собственные соображения по этому поводу, решил, что одной из главных задач будет доказать: “Пакистан ничуть не хуже Индии”. Здесь перед нами частое проявление своего рода “стокгольмского синдрома” у исследователей даже самого неприглядного (а Пакистан вполне “пригляден”, как и любая другая страна в мире) материала: стремление “защищать” объект изучения; не обязательно “приукрашивать” или даже “воспевать”, а просто “защищать” – в том смысле, что, мол, да, это и это ужасно, но посмотрите вокруг, там тоже дела обстоят не лучшим образом. В случае Пакистана это самое “вокруг” фокусируется в названии главного политического регионального соперника (если не сказать врага) – Индии. Как справедливо отмечает Ливен, Индии уже несколько десятилетий как досталась роль “хорошего парня” в Южной и Юго-Восточной Азии, Пакистан же – несмотря на его союзы с США и поддержку (“хороших” тогда) афганских моджахедов против “плохого” СССР – всегда “плохой” или хотя бы “не очень хороший”. С точки зрения западного общественного мнения, это вполне объяснимо: тут и дикие жестокости, творимые в отношении женщин, и мутные связи местных спецслужб с исламскими экстремистами, и еще более мутная их роль в терактах на территории Индии, и двусмысленная политика в отношении талибов, и атомная бомба, и национальность террористов, взрывающих лондонские автобусы и метро, и, наконец, бин Ладен, тихо-мирно живший на приятном пакистанском курорте, в полукилометре от пакистанской военной академии, и много чего еще. Ливен довольно пылко пытается развеять эту “черную легенду”, прибегая к испытанному риторическому методу – “да, все это ужасно, но, во-первых, так устроен тот мир и сие есть не столь уж плохо, ибо он мог бы быть устроен еще хуже, и, во-вторых, посмотрите окрест!”. Оттого нередко после абзаца, повествующего о чрезвычайно неприятных для “образа Пакистана” вещах, читатель непременно найдет в скобочках замечание “и в Индии так же” (вариант: “во всей Юго-Восточной Азии так же”). Вполне похвальное стремление к объективности превращается в довольно назойливую – и не очень-то доказуемую – генерализацию. Если в отношении Пакистана никаких “ориенталистских” (в употреблении Саида) обобщений автор почти не позволяет, то вот соседям этой страны, ох, как не везет в этом смысле. Вместе с тем, конечно, подобный подход понятен: стремительно экономически развивающаяся Индия и довольно скромный в этом плане Пакистан так и напрашиваются на игру в “беспристрастные оценки”. Только вот стремление к беспристрастности, зашкаливая, приводит к самой настоящей пристрастности. (Похожая история – только меньшего масштаба – произошла у Ливена с Россией. В начале 2000-х он пытался объективно подойти к путинскому режиму, доказывая, что “сильная рука” совершенно необходима для установления хотя бы некоторого порядка в стране. И сейчас он не отказывается от своих слов, указывая, впрочем, на сегодняшнюю исчерпанность того – некогда исторически оправданного – курса российской власти.)
Теперь о том, что в книге Анатоля Ливена есть, – а этого здесь гораздо больше, чем “нет”. Итак, “как работает Пакистан”. Чтобы описать эту систему, автор строит свое сочинение следующим образом. “Пакистан – сложная страна” состоит из четырех объемных частей и небольшого “Заключения”. Любопытно, что “Введение”, имеющее важный подзаголовок “Понять Пакистан”, является первой главой первой части “Земля, народ и история”. Это, на мой взгляд, довольно важно: вся, если угодно, теоретическая часть, более того – почти все выводы и умозаключения даются в сжатом виде в самом начале книги; ленивый или занятой читатель может довольствоваться ими – и ничего не потеряет, если ждет от Ливена только “оценок” и “обобщений”. Если же это читатель настоящий, который ждет не руководства к действию (пусть и умозрительному) и не подсобного материала для геополитических конструкций, а на самом деле интересуется как “сложной страной”, так и тем, как мыслит сам автор, то он продвинется дальше – во вторую (историческую) главу первой части и в остальные три раздела. Они таковы: “Структуры” (главы “Юстиция”, “Религия”, “Военные”, “Политика”), “Провинции” (“Пенджаб”, “Синд”, “Белуджистан”, “Пуштуны” – последнее, конечно, не провинция, а народ, но, как явствует из повествования, он стоит любой провинции), “Талибан” (“Пакистанский Талибан”, “Победить Талибан?”)[2]. Как мы видим, затронуты все главные болевые точки пакистанской истории и современной жизни: наличие на территории страны сразу трех систем судопроизводства (обычного права, шариата, государственной системы юстиции); ислам (и все его политические, социальные и культурные импликации); огромная роль армии и спецслужб; особенности пакистанской политики (именно здесь, по мнению Ливена, западные журналисты и “эксперты” чаще всего попадают впросак, пытаясь отделить “хороших парней” от “плохих”); региональное деление страны, о которой нередко говорят, что она находится на грани распада; самая негативно окрашенная в западном же общественном сознании пакистанская этническая группа; наконец, так сказать, на сладкое – волшебное слово “Талибан”, которого нынче не знают разве что в глухой парагвайской провинции. Все это вместе, по мнению Анатоля Ливена, демонстрирует, “как работает Пакистан”.
Основным же принципом “работы” negotiated state, как называет автор Пакистан, является принцип “договоренностей” (или “согласований”, но по-русски это звучит слишком бюрократически). Если верить Ливену, в Пакистане договариваются (вынуждены договариваться) все: различные кланы, оказавшиеся в состоянии вражды; кланы и местные джирги (советы старейшин или знатоков обычного права), разбирающие стычки кланов; муллы и толкователи местных обычаев, полиция и все вышеперечисленные, судьи с адвокатами и все вышеперечисленные, политики и все вышеперечисленные, государственные органы и все вышеперечисленные – и так далее, по мере чудовищного разбухания категории “вышеперечисленных” (которые, в свою очередь, договариваются между собой). У Пакистана нет ясной структуры – государственной, правовой, даже социальной; каждый из акторов пакистанской жизни имеет весьма ограниченное влияние на ограниченном поле, но это влияние постоянно, и на фу-фу его не убрать; в пакистанском государстве на деле отсутствует какая-либо универсальность чего-либо, кроме универсальности бесконечных “договоренностей”, которые создают ощущение крайней неэффективности госаппарата (верное, считает Ливен) и полного хаоса (неверное). В этом “хаосе”, по мнению автора, есть система, он не является чем-то врéменным, он постоянен и – парадоксальным образом – есть чуть ли не главный зарок ползучей устойчивости пакистанского государства. В основе всего лежит традиционный характер устройства жизни и организации значительной части общества – особенно это касается пуштунов, у которых родоплеменная структура наиболее сильна. “Государство” в таком случае воспринимается как нечто внешнее, сила, с которой следует договариваться, по возможности проникая внутрь ее. Особенно это проявляется в области права и судов – пакистанская юстиция славится своей медлительностью, коррупцией и неэффективностью, но, как указывает Ливен, у жителя страны довольно часто есть выбор: он может пытаться добиться справедливости в местном совете старейшин либо в шариатском суде. Отсюда устойчивая популярность и того и другого, особенно первого из них. Обычный пакистанец не любит, боится и презирает государственное судопроизводство – джирга или мулла рассудит и быстрее, и эффективнее. В свою очередь, представитель “универсального закона” вынужден мириться с существованием обычая и шариата; в конце концов, все три системы права, существующие отдельно, создают довольно устойчивую конструкцию – настолько устойчивую, что ни один из элементов (пока, по крайней мере) не может покончить с другими.
Из этого рассуждения Ливена следует несколько интересных вещей. Во-первых, многие изуверские жестокости, совершающиеся в Пакистане, делаются не по решению государственного суда (это вообще исключено; в стране введено законодательство, основанное еще на британском кодексе) и даже не по приговору шариатского, а постановлением толкователей обычного права. К примеру, именно в пуштунской традиции коренится обычай компенсировать обиду одного рода, передавая ему в рабство девочек из другого. Или групповое изнасилование наугад выбранной женщины в качестве общего наказания всем ее сородичам. На фоне такого рода “заветов предков” шариат выглядит вполне приемлемым, как отмечает Анатоль Ливен, – точно так же он смягчал нравы арабских племен в Аравии времен раннего ислама. Во-вторых, популярность пакистанских талибов во многом объясняется тем, что главным их требованием является введение шариата как единственного закона в стране, – а это выглядит привлекательным и для жертв местного права, и для недовольных государственным (а таких множество).
В общем, Ливен считает глубоко неверным описывать Пакистан и пакистанское общество с помощью понятийного аппарата, созданного на материале (и для описания) западных государств и обществ. Все попытки говорить о политиках “демократических” и “авторитарных”, о движениях “либеральных” и “консервативных” и, самое главное, о “сторонниках” и “противниках демократии” просто проваливаются, столкнувшись с местными реалиями. Анатоль Ливен показывает, как военные диктаторы (особенно генерал Мушарраф) пытаются проводить курс, который скорее укладывается в понятие “либерализм”, нежели политика “демократических” Зульфикара Али Бхутто или Наваза Шарифа. “Движение судей”, свергнувшее режим Мушаррафа (и расшатывающее сейчас президентское кресло под Асифом Али Зардари), оказывается вовсе не “демократическим” – и уж совсем не “прозападным”. И дело не в какой-то там особенной глупости и наивности западных экспертов, журналистов и политиков (хотя и этого, конечно, хватает), а в том, что в данном случае вообще не работают никакие универсальные понятия и универсалистские представления. Перед нами тот случай (вслед за Ливеном, добавим: и в отношении Индии, и всей Юго-Восточной Азии тоже), когда следует решительно пересмотреть теоретические подходы. Главная мораль, которую можно вывести из книги “Пакистан – сложная страна”, – универсальные ориенталистские представления “Запада” о так называемом “Востоке” совершенно не работают (в отличие от самого Пакистана, который как раз удивительным образом существует, “работает”). Причем не работает как старый универсалистский подход – “Восток есть нечто особое, вечное и живущее по установленным от века законам”, так и новый, “прогрессивный”, “постколониальный” – “Восток – это тот же Запад, в котором только надо немало подправить, – но мы сделаем это, ведь знанием необходимых мер обладаем мы”. Книга Ливена демонстрирует: к каждому отдельному случаю следует подходить особым образом, выстраивая нечто вроде “понятий по договоренности”, negotiated terms, имеющих чуть ли не одноразовое использование. Получается, что “государство и общество договоренностей” можно описывать только “языком, каждый раз возникающим по договоренности”. В общем, предмет описания диктует язык описания – только не следует забывать, что и “предмет описания” возник из некоего предыдущего “языка”.
Здесь неизбежно возникает проблема сравнительного анализа – и вообще аналогий, как исторических, так и публицистических. То, как функционирует Пакистан, неизбежно наводит на множество и первых, и вторых. В этом я вижу огромную опасность для нашего мышления. Скажем, будучи немного знаком с политикой английской короны в завоеванных частях Уэльса и Ирландии в XII–XVI веках, могу точно сказать, что отношения государственной судебной системы Пакистана с местным обычаем сильно напоминают то, что установил, к примеру, Эдуард I в “Валлийском Статуте” 1284 года, – да и вообще любую практику такого рода в колонизуемых окраинах острова Британия и на соседнем “зеленом острове”. Более того, рассуждения Анатоля Ливена о том, что именно традиционалистский характер многих сообществ, населяющих Пакистан, является, как ни странно, залогом устойчивости чуть ли не хронически кризисного государства, почти дословно повторяют тезис специалистов по истории независимого “Исконного Уэльса” (Native Wales, Pura Wallia) о том, что родоплеменной, традиционный характер валлийского общества был не только причиной слабости местных правителей (в частности, в их противостоянии с англосаксами, англо-нормандцами, англичанами – в хронологической последовательности), но и их силы. Такое общество “выталкивает” чуждые элементы, сопротивляется само, “несимметрично” отвечает на попытки завоевания. Как только правитель североваллийского Гвинеда Лливелин ап Гриффит попытался “модернизировать” (в терминах европейского XIII века, то есть, пожалуй, можно сказать – “феодализировать”) подвластное ему общество – в частности, чтобы более эффективно, “правильнее” противостоять англичанам, – как тут же потерял значительную часть поддержки, проиграл войну, погиб в стычке, а владения его были аннексированы короной. Получается так: что кажется “слабостью” с одной точки зрения, с другой, есть источник если не силы, то относительного равновесия и стабильности.
Однако это столь напрашивающееся сравнение терпит полный крах, стоит ознакомиться с фактами поближе. Прежде всего, случай Уэльса проще в этническом отношении; Пакистан населен самыми разными народами, к тому же никто его не собирается завоевывать. В последнем случае речь идет о некоей разновидности своего рода “внутреннего колониализма”, а в качестве “колонизатора” выступает собственная же бюрократия и часть элиты. Более того, не все пакистанские этнические группы живут в мире родоплеменных отношений (самый яркий пример – мохаджиры, потомки эмигрировавших из современной Индии мусульман, их вообще сложно назвать “народом” из-за мультиэтнического происхождения, но они играют большую роль в пакистанской политике и экономике). Наконец, по сравнению со средневековым Уэльсом, здесь есть еще один фактор, быть может, один из наиболее важных (если не самый важный), – ислам. Здесь и противоречия между суннитами и шиитами, и роль фундаменталистов (в частности, талибов), и страх перед “христианским миром” и Израилем, и вражда с индуистской Индией. Впрочем, более глубокий анализ мог бы вывести разговор о сходствах и различиях на иной уровень. Например, не лишне задаться вопросом: а не архаизируем ли мы эти так называемые “традиционные общества” и “традиционное право”? Скажем, в отношении Уэльса есть вполне резонное предположение, что “обычное валлийское право” было кодифицировано (причем с немалыми добавлениями) аж в XII столетии, а не явилось в готовом виде из мрака “темных веков” и процесс этот был реакцией на появление в регионе законодательства завоевателей. Любой считающийся, по умолчанию, “древним” феномен, чье происхождение, кажется, таится во тьме веков, следует тщательно проверять на “недавность” – и особенно обычное право.
Что же до публицистического сравнения, то я так и вижу отечественного “властителя дум”, пламенного трибуна политической журналистики, который указывает на сходство множества “болезней” у России и Пакистана: от коррупции до тотальной дискредитации системы судопроизводства и охраны порядка, от бесплодных попыток “модернизации” до чудовищно раздутой роли спецслужб и прочая, и прочая, и прочая. Получается, что Анатоль Ливен должен был бы каждый раз подставлять “и в России” в свои двусмысленные скобочки, рядом с “и в Индии дела обстоят так же, и в Юго-Восточной Азии”. Но он этого не делает – и вовсе не оттого, что плохо осведомлен о российских делах. Отнюдь. Ливен не только о Путине писал статьи, он сочинил целую книгу под названием “Чечня: надгробие российской державы” (1998); думаю, именно это знание, почерпнутое им, в частности, во время журналистской работы в России, не позволяет ему предаваться столь пошлому занятию, как сравнению всего со всем. “Коррупция”? Да, но разная. “Непотизм”? Конечно, но носящий разный характер и имеющий разное происхождение. “Сепаратизм”? Безусловно, однако его причины и проявления совершенно иные в атомизированном постсоветском российском обществе и в клановом пенджабском. Слава Богу, не находится охотников сравнивать роль религии – мол, в этом смысле РПЦ так похожа на ислам суннитского толка или что-то в том же духе. Все эти разговоры о “Верхней Вольте с ракетами” (а чем, с этой точки зрения, Пакистан не такая “Вольта”? – у него и атомная бомба есть) вредны не только оттого, что они затемняют смыслы и отвращают от серьезного думанья про – отдельно! – условную “Вольту” и “Россию”; они вводят любую отдаленную от Москвы постколониальную страну в качестве расистского, колониального, унижающего объект сравнения примера, воспитывая в тех, к кому обращена речь (скажем, в обобщенной “русской интеллигенции”), не основанное ни на чем чванство. Книгу Анатоля Ливена стоит прочитать хотя бы для того, чтобы укрепить иммунитет к российской политической публицистике, как “демократической”, так и “официозной”.
Но вернемся к главной теме этого сочинения. Собственно, даже не к “сложной стране”, а к отношению к ней. За книгой Ливена стоит не решенный уже несколькими поколениями западных политиков, журналистов и – увы – “экспертов” вопрос “Что же нам делать с Пакистаном?”. Дружить или враждовать? Помогать или вводить санкции? Поощрять или критиковать? Опыт шестидесяти с лишним лет богат всеми вышеперечисленными вариантами ответов; и ни один из них не оказался правильным. Стоит похвалить “сложную страну” за переход от диктатуры к представительной демократии, тут же выясняется, что она поддерживала террористов, уложивших почти две сотни человек в соседней стране. Только переведешь ей финансовую помощь, как оказывается, что бин Ладен вел размеренную жизнь в поместье на виду у преподавателей и курсантов местного Вест-Пойнта. Ничто ни к чему не ведет – точно так же, как и любые попытки реформ в Пакистане, кто бы их ни предпринимал, военные или гражданские. Безусловно, перед нами не какое-то там “проклятие”, “порча”, наведенная на “сложную страну” (или на весь мир – в связи с отдельно взятым государством Южной Азии), а эпистемологическая ошибка тех, кто о ней пытается говорить или думать. Связана она с двумя вещами. Первая: то, что кажется промежуточным, переходным периодом от тяжелого колониального прошлого к светлому рыночно-демократическому будущему, есть на самом деле просто способ существования определенных обществ и (довольно часто случайно, как в случае Пакистана, сложившихся) государств. Так они “работают” – и никак иначе. Ведь на самом деле, стоит под несколько иным углом взглянуть на вполне благополучную Чехию или еще более благополучную Францию, и мы увидим, как здесь все хаотично, непредсказуемо, не соответствует формальному закону и так далее. Попробуйте, к примеру, проанализировать, какая доля населения США имеет доступ к медицинской помощи, а потом, применяя вполне почтенные жульнические методы, прилагаемые обычно к разного рода “Верхним Вольтам”, сравните с процентом подобного рода случаев в стране “третьего мира”. Не думаю, что эти цифры будут сильно отличаться. Конечно, серьезный специалист тут же одернет вас, мол, неполучение медицинской помощи в Штатах – это одно качество, а, к примеру, во Вьетнаме – другое, но дело уже сделано, и вскоре на первых страницах газет и вебсайтов можно будет увидеть заголовки типа: “США: добро пожаловать в “третий мир”!”. Пакистан, как и США или Россию, не следует рассматривать как проекцию чьих-то ожиданий и оценивать степень реализации обещанного (обещанного наблюдающим самому себе). Каждая страна, каждое общество – “вещь в себе”, отдельный объект наблюдения, требующий своего подхода.
Вторая причина помянутой эпистемологической ошибки заключается в той роли, которая отведена знанию, точнее – знанию о какой-то (любой) стране. В рамках западной “экспертократии” это знание носит не только прикладной (и, вспоминая Эдварда Саида, неизбежно ориентализирующий) характер, само оно возникает из некоего внешнего заказа; этот заказ, в сущности, и определяет ответы на все вопросы, которые сам задает. Пакистан – угроза. Значит, надо выяснить, что же такое этот Пакистан. Нанимаются эксперты, которые на разный лад говорят одно и то же: “Пакистан, несомненно, угроза!”. “Понятно, – думает заказчик, – я так и знал. Что же, будем думать, как справиться с этой угрозой, как отреспонсить сей челлендж”. В этой замкнутой системе никакое подлинное знание о чужой стране и чужом обществе невозможно; именно поэтому Анатоль Ливен жалуется на скудость работ по антропологии пакистанских народов и социологии пакистанского общества. Тут, кстати говоря, есть разница и с колониальным периодом: колонизатору нужно было конкретное знание, чтобы эффективно управлять, сегодня для Запада знание о бывших колониях нужно, чтобы как-то относиться к ним, чтобы втиснуть их в нехитрую дуальную схему “хорошие парни vs. плохие парни”.
В этом смысле книгу Анатоля Ливена можно рассматривать как полубессознательную попытку взяться за разрушение не только западных стереотипов в отношении Пакистана, но и отрефлексировать само это отношение. Конечно, автор не ставит перед собой никаких теоретических целей, он намеренно “прагматизирует” свое повествование, старается избежать обобщений (как мы видим, не всегда), но в то же время увидеть в хаосе систему, механизм. Однако то, как изложенные им факты слабо соотносятся с устоявшимися мнениями по поводу пакистанского общества и государства, отдельность и независимость фактов от внешнего отношения к ним заставляет задуматься о самом этом отношении, его истоках, механизмах и последствиях. В коротком (и довольно разочаровывающем, надо сказать, внимательного читателя) заключении Ливен предлагает нам целую россыпь разнообразных “экспертных” советов и прогнозов. Часть из них кажется вполне разумной (вроде идеи сотрудничества, а не соперничества США и Китая в помощи Пакистану или рассуждений о том, что распад этой страны стал бы тяжелейшей региональной катастрофой, от которой пострадает даже враждебная Исламабаду Индия), но только в рамках той системы “отношения Запада к Пакистану”, которую сам же автор объективно ставит под вопрос.
И все же, завершая книгу, Анатоль Ливен делает два весьма символических замечания. Первое касается того, что главная угроза стране – даже не талибы или слабость центральной власти, а экологическая катастрофа, связанная с наводнениями и засухами (результат изменения климата). Вряд ли кто-то, кроме специалистов, может оценить эту угрозу, но сам факт того, что разговор выходит за рамки “мы vs. они” и “что нам делать с ними”, очень символичен. В эпистемологическую систему вводится новый элемент, а это всегда очень важно. Наконец – если уж говорить о новых элементах и факторах – в заключении цитируются несколько секретных американских дипломатических депеш, обнародованных “Wikileaks”. Организация Ассанжа играет здесь очень важную роль: она как бы не “за” и не “против” кого бы то ни было в местном раскладе сил, “Wikileaks” – своего рода Природа, которая устраивает неприятности, обнажая пороки государственных и прочих структур. И, в конце концов, выясняется, что наш мир гораздо сложнее и интереснее, чем это кажется в Вашингтоне или Пенджабе.
_________________________________
1) Lieven A. Pakistan: A Hard Country. L.: Allen Lane, 2011.
2) В этом тексте я разбираю лишь некоторые из них – часть глав требуют анализа специалиста, а другие, скорее, призваны лишь “навести мосты” между важными темами.