Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2011
Ярослав Владимирович Шимов (р. 1973) – белорусский историк и журналист. Специалист по новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книги
“Австро-Венгерская империя” (2003), сборника статей и эссе “Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий” (2002), многочисленных публикаций в научных изданиях и СМИ России, Белоруссии и Чехии. С 1999 года живет и работает в Праге.
Ярослав Шимов
Конец дистанции: после Просвещения
Вопреки некогда модным теориям, история не думает заканчиваться. Она может закончиться только вместе с человеческим сознанием, привыкшим мыслить историческими категориями, а подобное в нашей культуре возможно разве что в результате какого-то катаклизма. Но тогда это будет уже другая культура.
Конца истории нет, но закончился немалый даже по меркам самой истории период, начатый около трехсот лет назад, – во времена, которые принято называть эпохой Просвещения. Она не ограничилась
XVII–XVIII веками, ведь ее последствия определили ход европейской истории и истории всего человечества еще на два столетия. Это была эпоха надежд на разум, попыток поиска универсальных ответов на “вечные” вопросы, время гордой и наивной веры в человека как меру всех вещей, эра, на знамени которой было начертано “Свобода, равенство, братство”, – хотя смысл и соотношение этих слов то и дело менялись.Нижеследующий текст
– попытка кратко описать наиболее важные социально-политические изменения, которые позволяют говорить об окончании исторического периода, начатого эпохой Просвещения. И, конечно, это попытка предугадать, может ли в обозримом будущем появиться сколь-нибудь целостное представление о себе самом и путях дальнейшего развития, – иными словами, наступит ли вновь эпоха “великих метанарративов”.
Период полураспада
С точки зрения социальных отношений, главным изменением, которое некогда принесла эпоха масс, вооруженная идеями Просвещения, стала замена традиционных сословных структур более тотальными классовыми. В ХХ веке, однако, характер классов стал быстро меняться, так что их марксистское понимание как социальных групп, определяемых отношением к средствам производства, перестало соответствовать действительности. Для ее осмысления пришлось разрабатывать более сложные схемы вроде теории классообразования Пьера Бурдьё, оперирующего представлениями о множественности “полей власти” и разнообразии видов капитала, в том числе “символического”, на обладании которым и строятся отношения власти и подчинения.
В последние десятилетия к этому, однако, добавился феномен быстрого распада прежних социальных связей, сообществ, стилей, или, пользуясь терминологией Бурдьё,
habitus’ов. Общество на рубеже ХХ–ХХI веков переживает период взаимного отчуждения индивидов и нарушения привычных (даже уже для XX века) схем социального взаимодействия.1. Динамика перемещений и миграций населения, вызванных экономической глобализацией, ускоряется. При этом все большее число людей оказывается вырванным из той среды, в которой они родились и росли, лишенным прежних контактов и не всегда способным завести новые (и вообще пустить корни на новом месте). В результате, на одном социальном полюсе возникают неблагополучные иммигрантские гетто, на другом – появляется слой преуспевающих космополитов, которые дома везде и нигде, как, например, менеджеры транснациональных корпораций. Общество становится более динамичным, но менее стабильным.
2. После упадка – а во многих регионах экономически развитой части мира и полного исчезновения – традиционной крестьянской культуры аналогичная участь ждет и культуру индустриальную, которая долгое время была символом технического и социального прогресса. В рамках нового витка экономической глобализации происходит перемещение ведущих центров промышленного производства из Европы и Северной Америки в другие части света, прежде всего Восточную и Юго-Восточную Азию. Напротив, деиндустриализация постигла целые регионы Северной Америки, Европы и бывшего СССР (причем до такой степени, что сегодня ведутся разговоры о “реиндустриализации” некоторых бывших западных промышленных центров).
3. Дробится и атомизируется сфера трудовых отношений. Трудовые коллективы становятся менее прочными и более эфемерными образованиями, они все чаще создаются и действуют лишь для решения краткосрочных задач. Во многих отраслях появилась возможность удаленной работы, что заметно меняет сам характер взаимоотношений между работодателями, наемными работниками и потребителями. С этим связано изменение роли профсоюзов и иных объединений наемных работников, чья роль в сравнении с эпохой индустриального производства заметно изменилась. С одной стороны, профсоюзы стали сегодня частью истеблишмента, без которой не обходится решение ни одной крупной проблемы в трудовой сфере. С другой, – из-за описанной выше трансформации трудовых отношений их влияние и массовость падают. Кроме того, глобализация “изгоняет” многие отрасли промышленности в те регионы мира, где социальным капитализмом западноевропейского типа пока и не пахнет.
4. Заметно ослабление или исчезновение многих видов социальных контактов, весьма распространенных еще в последней трети прошлого века, – соседских взаимоотношений, различных форм совместного проведения досуга, “клубов по интересам” и так далее. Возник феномен “сетевого одиночества”, когда значительная и даже б
óльшая часть контактов индивида с другими людьми происходит онлайн, в то время как вне виртуального мира человек становится все менее коммуникабельным.5. Сюда же следует отнести и дальнейший упадок традиционных церквей. На рубеже
XIX–XX веков казалось, что ведущие христианские конфессии достаточно успешно приспособились к секулярному обществу и заняли в нем свою нишу. Столетием позже можно констатировать: секуляризация в той или иной мере сменяется на “глобальном Севере” (Северная Америка, Европа и большая часть постсоветского пространства) безрелигиозностью или обращением к иным, исторически не характерным для этих регионов верованиям.6. Очевиден закат института традиционной семьи – достаточно взглянуть на статистику разводов, число матерей-одиночек и долю внебрачных детей в большинстве стран Европы и бывшего СССР. Появились “синглы” – люди, сознательно не связывающие себя семейными или партнерскими узами. Они составляют уже достаточно многочисленную прослойку городского населения со своим образом жизни, который, в отличие от времен 25–30-летней давности, вовсе не считается аномальным.
7. Происходит значительное углубление противоречий между поколениями. Так было всегда, но особенностью эпохи “декаданса Просвещения” – назовем ее так – является необычайное ускорение технологического прогресса и связанные с ним быстрые изменения среды обитания. В результате, опыт родителей имеет для детей все меньшую практическую, да и символическую, ценность: родители просто не сталкивались со многими социальными, психологическими и технологическими задачами и проблемами, которые приходится решать их детям.
Все вышеописанное относится главным образом к городской среде европейских стран (в широком смысле – “от Атлантики до Урала”), а также, хоть и в несколько меньшей степени, к развитым неевропейским обществам с европейской традицией (США, Канада, Австралия, Аргентина и другие). Это далеко не все человечество, но это именно та среда, которая рождала общественно значимые смыслы и была обладательницей наиболее важных видов символического капитала на протяжении всей “эпохи масс”. Это ось, на которой держалось наследие Просвещения, и сегодня она распадается.
Сетевое общество
На смену одним типам и формам социальной кооперации, правда, приходят другие. Прежде всего это сетевые структуры, которые стали неотъемлемой частью жизни человечества ХХ
I века. Взрывной рост блогосферы, организация политических кампаний (наиболее известный пример – кампания Барака Обамы в 2008 году) и даже массовых акций протеста (Тунис и Египет зимой 2011-го) с помощью социальных сетей – это и есть примеры сетевых структур, определяющих облик сегодняшнего общества. Вот что пишет об этом Мануэль Кастельс:
“…В
ключение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет соотношение доминирующих процессов и функций в наших обществах”[1].
Однако эти формы коммуникации и социального взаимодействия строятся на принципиально иной основе, чуждой просвещенческому проекту, важнейшими чертами которого являлись целостность и контроль. Сетевой характер, который в значительной мере приобрел современный капитализм, требует совсем другого – автономии и взаимодействия. При этом в глобализированном обществе возникает новое глубинное социальное противоречие, суть которого формулирует тот же Кастельс:
“
В условиях сетевого общества капитал скоординирован в глобальном масштабе, тогда как труд индивидуализирован. Борьба между многообразными капиталистами и самыми различными рабочими классами перетекает в категорию более глубинного противоречия между голой логикой потоков капитала и культурными ценностями человеческого бытия”[2].
Ткань социальной жизни оказывается пронизанной сетевыми структурами. Итогом является анонимизация этой жизни – это, видимо, более удачный термин, чем ставшая привычной “атомизация”. Общество не перестает быть массовым, но это массовость иного рода: перед нами обособленные индивиды, способные в любой момент прервать контакт с сообществом, “выпасть” из него в пространство аутсайдерства, которое в ряде современных субкультур считается пространством “истинной жизни”, в отличие от многочисленных сетей, ведущих охоту на время, привязанности и энергию человека.
Без языка
В одной из своих работ Жак Ле Гофф констатировал следующее:
“…Каждое общество стремится описать свою структуру с помощью схем, адекватность которых определяется двумя условиями: они должны соответствовать социальной реальности и предлагать людям, которые намерены размышлять об этом обществе, соответствующие интеллектуальные инструменты”[3].
Для любой рефлексии на социально-политические (да и не только) темы ключевой является проблема языка: общество не в состоянии составить представление о себе, а значит, не может осмысленно существовать, не договорившись о базовых понятия
x. Особенность нашего времени – исчерпанность языка, на котором общество говорит о своих проблемах. Доминирующие социально-политические представления по-прежнему формулируются с помощью понятий, взятых из эпохи Просвещения. Но изменения в жизни и структуре общества приводят к тому, что многие такие понятия утрачивают универсальность, либо – намеренно или нет – выхолащиваются, теряя первоначальный, а то и всякий смысл.Возьмем для примера понятие “демократия”. Демократия как социальный феномен получила к концу ХХ столетия практически всеобщее признание в качестве оптимальной формы общественно-политического устройства. Можно говорить о глобальном триумфе одной из важнейших идей Просвещения, поскольку представление о благотворности демократии вытекает из доктрины естественного права в том виде, в каком ее сформулировал Руссо в “Общественном договоре”. Сейчас на Земле практически не осталось политических режимов, которые открыто и последовательно отрицали бы необходимость демократии. Загвоздка, однако, в том, что понятие “демократия” настолько утратило четкий смысл и соотнесение с социальной реальностью, что за ним может скрываться все что угодно.
По-настоящему общепринятых представлений о демократии сейчас существует совсем немного. Они касаются в основном институциональных и процедурных вопросов: наличия выборных политических учреждений и функций, реализации формулы “всеобщее, прямое, равное и тайное голосование”. Но даже эти положения в ряде случаев сопровождаются оговорками и уловками, выдержанными в духе “мы, конечно, не против демократии, но…”. Вот наиболее распространенные в современной политике виды таких “но”:
1. Данное общество еще не созрело для полномасштабного введения демократических институтов и процедур.
2. Данное общество уже сделало исторически обусловленный и вытекающий из национальных традиций политико-идеологический выбор (принципы ислама в интерпретации аятоллы Хомейни и его наследников, “боливарианская революция” Уго Чавеса, “китайский путь к социализму” и так далее), рамками которого должно быть ограничено осуществление демократических процедур.
3. Демократические правила и механизмы должны учитывать культурную специфику и исторический путь данного общества, в связи с чем наиболее подходящими для него являются свои, аутентичные, модели – “управляемая”, “суверенная”, “истинная” демократия.
Запад – в редкие моменты, когда диалог о ценностях прорывается сквозь шумовой фон практической политики, – противопоставляет этим о(т)говоркам собственный либерально-демократический канон. Он основан на синтезе принципов демократии и прав человека, поэтому, помимо суверенитета народа и выборности, подразумевает соблюдение ряда дополнительных условий, прежде всего – защиту прав и интересов меньшинств. Это относительный “новодел”, далеко не всегда принадлежавший к числу основных принципов политической культуры Запада[4].
Результат парадоксален. Сегодня налицо отсутствие какого-либо глобального консенсуса по поводу демократии – при том, что в качестве одной из высших социальных ценностей ее признают почти повсеместно. Слово выхолощено, обесценено и вовсю применяется в качестве дубинки в политических конфликтах. Схожая судьба и у ряда других понятий из арсенала Просвещения
, таких, как “права человека” или “национальный суверенитет”. Характерно, что, чем более универсальным является понятие, тем больше вероятность того, что в современном политическом языке его первоначальный смысл будет искажен или вовсе уничтожен.
Политика
ad hocИсчерпанность политического языка ведет к тому, что политика деидеологизируется, смещаясь на тот уровень, на котором меньше опасность “оговориться” или быть неверно понятым.
XVIII, XIX и большая часть XX века отличались ожесточенной идеологической борьбой. Но к началу XXI столетия мы вступили в эпоху политики ad hoc, не выходящей за рамки конкретных проблем сегодняшнего дня, причем список этих проблем, как правило, максимально сужен – так удобнее и практичнее.Процесс деидеологизации политики неравномерен: в Западной Европе он зашел заметно дальше, чем в США, а в посткоммунистических странах – дальше, чем в Западной Европе. Вот как пишет об этом применительно к своей стране и всей Восточной Европе чешский еженедельник “
Respekt”:
“Идейная пустота больших политических партий, отсутствие ориентира, подобного тому, каким недавно было вступление в ЕС и НАТО, непредсказуемость нынешнего мира, сотрясаемого кризисами, – все это… факторы, опустившие политику на самый низкий “соседский” уровень. На этом уровне… политиков еще можно кое-как понять”
[5].
Политический менеджмент сознательно приносит идеологические различия и стратегические концепции в жертву решению конкретных задач. У этого есть и позитивные, и негативные стороны, но успех политиков-менеджеров не случаен. Ведь идеологически заряженная политика основана на определенных системах ценностей, а любые такие системы иерархичны – и, следовательно, слабо сочетаются с нынешней эпохой крушения и смешения иерархий. В то же время прагматизм и инструментализм этой политики не всегда приносят успех там и тогда, где и когда возникают проблемы, требующие четких и быстрых решений, ясной ценностной ориентации. К их числу относятся вопросы безопасности, межкультурного диалога и иммиграции – наиболее идеологизированные проблемы сегодняшнего дня.
Не удивительно, что на эксплуатации этих проблем набирают очки силы, далекие от политического мейнстрима. Падение популярности традиционных партий в западных странах налицо, и в последние годы этот процесс лишь ускоряется. Показательно сравнение нынешней ситуации со временами 60-летней давности. Если в 1951 году в Великобритании с ее мажоритарной политической системой, благоприятствующей крупным политическим образованиям, за две ведущие партии (консервативную и лейбористскую) в сумме голосовали более 95% избирателей, то в 2010-м они собрали куда более скромный “урожай” – менее 70%. В ФРГ соответствующие показатели (для демохристиан и социал-демократов) – 74% и 54%, в Нидерландах (для либералов и консерваторов) – 77% и 33%[6]. По результатам последних парламентских выборов политические партии, основанные недавно и/или ранее пользовавшиеся репутацией маргинальных, оказались в “тройке призеров” (набрав от 12% до 25% голосов) в Бельгии, Венгрии, Дании, Нидерландах, Финляндии, Франции, Чехии и Швеции. В некоторых из этих стран такие партии вошли в правительство или иным образом повлияли на формирование правящих коалиций.
Вместе с тем, появляющиеся квазиальтернативы политике-менеджменту именно потому и “квази”, что, в отличие от прежних идеологий, не предлагают целостной системы взглядов на общественные проблемы, а упирают лишь на решение конкретных вопросов – нелегальной иммиграции, бюджетной экономии, прав меньшинств. Голландец Геерт Вилдерс и его Партия свободы приобрели популярность исключительно благодаря резкой антииммигрантской и антиисламской риторике. То же можно сказать о французском Национальном фронте. В Финляндии, где проблема иммиграции еще не столь остра, успех партии “Истинные финны” на недавних выборах был определен прежде всего ее кампанией, направленной против расширения полномочий ЕС. Характерен и пример Чехии, где партия “ТОП 09”, созданная, как следует из названия, только в 2009 году, составила более чем достойную конкуренцию “мейнстримовым” соперникам, имея за душой, по сути, лишь призыв к финансовому благоразумию (актуальный на фоне резко выросшего бюджетного дефицита) и популярного политика в качестве лидера[7].
Новые лидеры в новом мире
Популярный лидер вообще становится альфой и омегой политического успеха. Само по себе это, конечно, совсем не ново, но изменилась, даже по сравнению с серединой прошлого века, концепция политического лидерства. Если обратиться к теории “типов господства” Макса Вебера, то можно заметить парадоксальную вещь. С одной стороны, персонификация политики в современном обществе сохраняется и даже усиливается. С другой же, – “харизматическое господство”, которое, по Веберу, “
основывается на незаурядных проявлениях святости, или геройской силы, или образцовости личности и созданном этими проявлениями порядке”[8], в западном (включая Россию и ее ближайших соседей) мире утрачивает актуальность. Тип лидера-вождя, лидера-учителя, лидера-образца, который не только не смешивается с массой управляемых, но остается над ними и в определенной мере является загадкой для них, ушел в прошлое вместе с поколением политиков военного и раннего послевоенного времени, таких, как (если брать демократический лагерь) Уинстон Черчилль, Шарль де Голль или Конрад Аденауэр.Современный лидер – не вождь, а симпатичный(ая) guy/girl next door, “такой же, как мы”, ориентированный на эффективную продажу своего образа избирателям. Это вполне вписывается в характерную для “декаданса Просвещения” тенденцию к отказу от стабильных формализованных иерархий. Но показной эгалитаризм такого политического стиля, при всех очевидных плюсах отказа от авторитарного “харизматического господства”, имеет и свою изнанку. Ориентация на вкусы, запросы и мышление среднего избирателя ведет к примитивизации политических идей и программ, что вкупе с деградацией языка политики означает обессмысливание значительной части политического лексикона. В результате, гражданам остается либо выбирать “по одежке” (отсюда небывалый рост влияния имиджмейкеров и политтехнологов), либо поддерживать политиков, выражающихся наименее бессмысленно, – а это зачастую представители популистских “партий одной проблемы”.
В таких условиях разработка и принятие стратегических решений становится почти невозможными. И политика-менеджмент, и новый популизм как ложная альтернатива такой политике – сугубо тактические варианты. Политики превращаются в заложников примитивизации политической деятельности, а вместе с ними в этом малоприятном положении оказывается и все общество. Не удивительно, что в политике США, Европы, России в последние годы становится все больше, как говорят теннисисты, невынужденных ошибок. Хотя рассуждения о геополитической стратегии стали необычайно модными в среде политизированных интеллектуалов, в практической политике наблюдается полное торжество сиюминутных, тактических решений. К их числу можно отнести, например, вторжение США в Ирак, невнятные и непоследовательные действия ЕС при разрешении экономического кризиса 2008–2011 годов или практически всю политику России на пространстве бывшего СССР за последние 10–15 лет.
***
Любопытно, что нынешняя ситуация, при всей своей исторической уникальности, в чем-то напоминает XVIII век, когда начали определяться контуры “просвещенческого” проекта. Тогда тоже совпали сразу несколько новых тенденций[9]. Во-первых, заметно благоприятнее стали климатические условия в Европе – закончился так называемый “малый ледниковый период” конца XVII – начала XVIII века, что привело к прекращению массового голода, росту благосостояния и экономическому оживлению в большинстве европейских стран. Во-вторых, резко активизировалась торговая, военная и политическая активность ведущих держав, прежде всего Британии и Франции, на других континентах; в результате ускорилось формирование мирового рынка, заметно оживилась торговля, начался колониальный передел мира. В-третьих, на фоне этих перемен отчетливо проявилась архаичность институтов ancien régime, стали нарастать кризисные явления, приведшие в конце концов к революционному взрыву во Франции. Так человечество подошло к началу того исторического отрезка, завершением которого, очевидно, является сегодняшний день.
Как и тогда, сейчас существуют по меньшей мере три группы проблем, при решении которых требуются новые идеи и лидеры:
1. Взаимоотношения человека и окружающей среды (проблемы экологии, климатических изменений, новых технологий и их влияния на природную среду и так далее).
2. Глобализация и появление новых экономических и политических “центров тяжести”.
3. Социальные проблемы самого западного мира (кризис современной модели капитализма, ориентированной прежде всего на финансовые рынки; признаки усиливающегося социального расслоения и проблемы сохранения модели welfare state; растущая этнокультурная неоднородность западных обществ и связанные с этим вопросы национальных и расовых отношений, иммиграции и прочее).
Вероятно, от того, каким окажется соотношение этих проблем в ближайшие годы и десятилетия и какой будет реакция человечества на них, будут зависеть пути дальнейшего развития нашей цивилизации. Безусловно, если в XXI веке человечество не столкнется с какой-либо чрезвычайной ситуацией, выходящей за рамки кризисов, представимых сегодня, то новая эпоха вряд ли будет означать радикальный разрыв с прошлым. Ведь и эпоха Просвещения когда-то была скорее поиском новых смыслов, нежели отрицанием старых понятий. Скорее всего, нынешнему и последующим поколениям предстоит заняться тем же интересным и неблагодарным делом – переосмыслением своего бытия.
_________________________________________
1) Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 494.
2)
Там же. С. 503.3) Le Goff J. (Ed.). L’uomo medievale. Roma: Bari, 1996. P. 16.
4) Достаточно вспомнить, что чернокожие в США добились полноценной реализации своих гражданских прав только в 1960-х, а в Швейцарии женщины обрели право голоса лишь в 1971 году.
5) Respekt
. 2011. Č. 16/17. S. 21.6) The Shrinking Big Tents. Across Western Europe, the Leading Parties Are Shedding Votes // The Economist.
2011. April 30 (www.economist.com/node/18621743?story_id=18621743).7) Нынешний министр иностранных дел Чехии Карел Шварценберг, представитель древнего австро-богемского аристократического рода.
8) Цит. по: Шпакова Р.П. Типы лидерства в социологии Макса Вебера // Социс.
1988. № 5. С. 134.9)
Подробнее см., например: Blanning T. The Pursuit of Glory: Europe 1648–1815. L., 2008. P. 40–70.