Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2011
Николай Александрович Митрохин (р. 1972) – научный сотрудник Центра восточноевропейских исследований университета Бремена. Автор книг “Русская партия: движение русских националистов в СССР” (2003), “Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы” (2004), опубликованных в серии “Библиотека “НЗ””.
Эрика Рондо (р. 1982) – студентка факультета культурологии Европейского университета Виадрина (Франкфурт-на-Одере, Германия).
Николай Митрохин, Эрика Рондо
Несостоявшаяся автономия: немецкое население в СССР в 1960–1980-х годах и “восстановление республики немцев Поволжья”
Особым предметом внимания исследователей, занимающихся судьбой немецкого населения в СССР в 1950–1980-х годах, является движение “за восстановление автономии” советских немцев, заявившее о себе в середине 1960-х[1]. Оно требовало от советских властей восстановления ликвидированной в 1941 году Автономной советской социалистической республики немцев Поволжья (далее – РНП) и предоставления возможности возвращения туда депортированных за Урал граждан “немецкой национальности” и их потомков[2]. Неудача с “восстановлением” является объяснением причин распространения эмиграционных настроений среди немецкого населения[3]. Именно эти настроения дали старт массовой эмиграции, начавшейся в 1970-е годы и приведшей к исходу немцев из СССР (и новых независимых государств) на рубеже 1980–1990-х. При этом немецкое население СССР обычно понимается как нечто гомогенное, исходящее из общего требования “реабилитации” (понимаемой как восстановление status quo на начало 1941 года), из общей мечты о “восстановлении РНП”, а лидеров “делегаций членов Инициативной группы за восстановление автономии”, по умолчанию, воспринимают как полномочных представителей того самого населения.
Вместе с тем, специалистам по истории российских немцев прекрасно известно, что переселенцы из разных германских государств и Голландии в Россию и их потомки, проживавшие в СССР до 1941 года, принадлежали к разным конфессиональным группам, общались на десятках различных диалектов (носители которых далеко не всегда понимали друг друга), по-разному строили уклад жизни даже в одинаковых социальных и природных условиях. Более того, немецкое население в СССР до 1941 года компактно проживало в сотнях анклавов на пространстве от Одесской области до Иркутска и Чуйской долины. И территория РНП была самым крупным, но далеко не единственным из них – всего четверть от общего количества советских немцев.
По этой причине, на наш взгляд, весьма актуальной является постановка вопроса о том, как все это культурное многообразие может быть увязано с проблемой “восстановления автономии” и более широко понимаемой “реабилитации”. И не является ли она фактором, заслоняющим реальное положение немецкоязычного населения в СССР, формы его самоорганизации, причины, породившие массовую эмиграцию конца 1980-х – 1990-х годов?
В своей статье, основанной на материалах устных интервью авторов с советскими немцами, эмигрировавшими в Германию в 1980–1990-х годах, анализе самиздатовских (1960–1980-е годы) и мемуарных текстов советских немцев[4], а также периодических изданий, выходивших в СССР, России и Германии в 1990–2000-х годах, мы бы хотели остановиться на трех основных аспектах:
1. Чем было “движение за восстановление автономии” советских немцев в 1960–1980-х годах: выражением массовых настроений в немецкой среде или же попыткой отдельных “этнопредпринимателей” (термин Эрнеста Геллнера) вернуть себе утраченные в ходе депортации позиции? Мог бы такой “реабилитационный” проект удасться, как это случилось со многими другими “репрессированными народами”?
2. Чем было “немецкое население” в 1950–1980-х годах: какие социальные процессы происходили в нем, как проходил процесс освоения русского языка и ассимиляции в целом?
3. Каковы были причины массовых эмиграционных настроений?
На наш взгляд, немецкому населению жизнь в СССР 1950–1980-х не нравилась. Дело было не только и не столько в “обиде” на депортацию 1941 года. Более существенную роль играли низкий уровень жизни, постоянное вмешательство внешних сил в жизнь тех низовых социальных сообществ, которые имели для советских немцев безусловный приоритет перед чувством этнической идентичности, навязываемым ему извне, – в том числе в ходе повседневных контактов с другими этническими группами. Проще говоря, люди, ощущавшие себя “немцами”, хотели бы жить в “своей” самоуправляемой крестьянской или городской религиозной общине, и им было не столь важно, в какой части российской степи она располагалась – под Мелитополем, Саратовом, Омском или Павлодаром. И жить хорошо, стабильно, имея возможности для самостоятельной экономической деятельности или достойно оплачиваемой работы. Все это было в СССР невозможно.
Невозможно это было не с 1941 года, а со второй половины 1920-х, когда многие группы немецкоязычного населения поняли, что с советской властью им не ужиться, и предприняли попытки, иногда удачные, массовой эмиграции[5]. Продолжением этого стал и уход с отступающим вермахтом “фольксдойче” из захваченной нацистами части СССР, что вместе с депортацией лета 1941-го окончательно сделало историей территориальные анклавы немецкоязычного населения в европейской части СССР.
Публичные требования восстановления РНП начались в середине 1960-х годов. Они заявлялись на фоне очередного этапа смягчения советской политики по отношению к репрессированным народам и аналогичных инициатив представителей других дискриминируемых этнических групп. Но эти требования неожиданным образом не получили массовой поддержки. Организаторы “делегаций советских немцев” так и не смогли собрать внушительного количества подписей под своими обращениями (достигнутый максимум – 5 тысяч), что встретило соответствующие вопросы со стороны чиновников, согласившихся их принять.
Причиной тому, по-видимому, стал не только страх людей, запуганных десятилетиями репрессий, а то обстоятельство, что первое поколение “борцов за реабилитацию” представляло собой конгломерат из остатков выжившей в репрессиях номенклатуры РНП и немногочисленных представителей “национальной интеллигенции” – в основном гуманитариев. Низовой сети поддержки движения, по всей видимости, не существовало, во всяком случае никаких свидетельств этого обнаружить не удалось. С реальными лидерами групп немецкого населения – в первую очередь священниками – они так же договариваться не стали. Все это не помешало им, рискнув существующим (незавидным, впрочем) статусом, конвертировать свою инициативу в реальные блага. Лидеры движения получили предложенные властью в качестве персональной компенсации должности в московской немецкой газете “Нойес лебен” и свежеоткрытой для них общеказахстанской “Фройндшафт” – и на этом в основном успокоились[6].
В дальнейшем, в конце 1960-х – 1970-х годах, власти продолжили политику неспешной либерализации в отношении немецкого населения страны, исключающей, впрочем, какое-либо восстановление автономии в Поволжье. Для немцев в 1970-е годы (конечно же, по мере роста экономических и политических связей СССР с ФРГ) постепенно снимались административные барьеры. У них не только появилась возможность выбирать место жительства и получать высшее образование, они стали допускаться к замещению должностей в региональных структурах власти.
Один из наших информантов рассказывал, как в 1970-х он, будучи на заработках в Ярославле, с удивлением обнаружил в кинохронике, которую показывали перед художественным фильмом, рассказ о насчитывающем 7 тысяч жителей колхозе “30 лет Казахстана” в его родной Павлодарской области. В этом фильме были показаны колхозные планерки, которые шли на немецком языке, а самое активное участие в них (на немецком же языке!) принимал казах-зоотехник. Руководитель колхоза Яков Геринг вообще был изображен весьма значимой фигурой республиканского уровня. Когда наш информант вернулся домой и проверил все, что увидел в кино, то оказалось – все в хронике было правдой[7]. Подобные оазисы “лояльной немецкости”, подкрепляемой возможностью развивать этнографические ансамбли, театральные студии, местную прессу на родном языке, действительно существовали, особенно в широкой полосе традиционных немецких поселений, тянущейся вдоль границы между Россией и Казахстаном от Оренбурга до Алтая.
Другой вопрос – какая часть из существующего в СССР почти двухмиллионного (на 1979 год) немецкого населения в таких “оазисах” жила? Большинство немцев в 1960–1980-х годах было распылено по “не немецким” целинным совхозам, промышленным городам, шахтерским и рабочим поселкам, воспроизводящим субкультуру советского рабочего класса.
С начала 1970-х, по мере ослабления дискриминационных ограничений для советских немцев, наметилась очевидная тенденция ускоряющейся ассимиляции молодежи в русскоязычной городской (и отчасти сельской) среде, отход от весьма значимых для старшего поколения религиозных и культурных традиций. Это заставляло представителей старшего и полуассимилировавшегося (но активно говорящего по-немецки) среднего поколения мечтать об этнически гомогенной среде, где удастся сохранить и передать детям и внукам свою “немецкость” (понимаемую как комплекс бытовых установок, вероисповедания и диалекта), видеть чистые подъезды и не слышать постоянных упреков от русских соседей в том, что они “говорят на фашистском языке”.
Некоторым группам немецкого населения – в первую очередь радикальным протестантским общинам (например баптистам и меннонитам) – и в городских условиях удавалось “охранять молодежь”, но с каждым годом это становилось труднее. Молодые люди не видели особой перспективы во владении немецким, им казались слишком строгими и отставшими от жизни правила, установленные в общинах и закреплявшие социальные порядки и моды начала ХХ века.
Разложение традиционных сельских или городских религиозных общин приводило к тому, что на первый план в 1970–1980-х годах выходит “большая немецкая семья”, насчитывающая от нескольких десятков до нескольких сотен родственников, поддерживающих между собой регулярные контакты. Члены этой семьи могли жить в нескольких соседних регионах, включать в себя представителей нескольких поколений – от тех, кто еще помнил дореволюционные поездки в Германию, до юных пионеров. Однако это не мешало семье оказывать реальную ежедневную помощь своим членам и во многом определять их решения в самых важных вопросах. Среди них был и такой: уезжать или оставаться?
Мало кто из немцев всех возрастных категорий был готов менять достигнутый к середине-концу 1970-х уровень жизни (трехкомнатную карагандинскую квартиру или новый дом в целиноградском совхозе) на маниловские проекты обустройства новой немецкой территориальной единицы в безлюдной степи и сохранение именно там своей групповой идентичности – которая к тому же перешла в новую форму. Более того, “большие немецкие семьи” уже видели фотографии “оттуда”. На них первые вырвавшиеся из СССР родственники-друзья-знакомые, уехавшие всего три-четыре года назад, снимались на фоне своих “иномарок” и двухэтажных “вилл” с ухоженными садиками.
Рай (не только, конечно, потребительский), несомненно, находился там, а не в Поволжье. За него боролось усиливающееся с годами эмиграционное движение, проводящее и хорошо организованные протестные акции внутри СССР, и настойчиво мобилизующее общественное мнение на Западе. Неверие в “советскую власть”, в то, что даже предложенные ею “этнически немецкие” анклавы будут автономны, что жизнь в “немецком национальном” совхозе будет принципиально лучше жизни в совхозе обыкновенном, похоронило не только усилия по восстановлению РНП.
Такая же судьба постигла и более реалистичный проект, инициированный Политбюро ЦК КПСС в надежде остановить усиливающийся миграционный поток. 31 мая 1979 года оно постановило создать Немецкую автономную область в Северном Казахстане. Решение это было отменено в 1980 году не только из-за протестов казахского населения (в них приняли участие немногочисленные студенты и ветераны войны[8]), но и потому, что немцы (которые в районах, передаваемых в состав области, составляли всего 15% населения) фактически не захотели его поддержать, “выйдя на площадь”, – как в те же годы поступали, например, ингуши, требовавшие возвращения в состав восстановленной Чечено-Ингушской АССР Пригородного района.
Отсутствие активности (митинговой, организационной и петиционной) советских немцев по поддержке “движения за восстановление автономии” заметно контрастировало с активностью представителей большинства других “репрессированных народов”. В первую очередь – находившихся в сопоставимом положении крымских татар. В середине 1960-х годов – времени возникновения “движения за восстановления автономии” и крымско-татарского движения за возврашение в Крым – вероятно, значительная часть немецкого населения (в первую очередь депортированные из РНП) поддерживала идею возвращения в принципе. Отголоски этой поддержки мы можем найти и в социологических опросах 1980-х[9]. Однако реально, по всей видимости, лишь десятки из нескольких сотен тысяч депортированных немцев и их потомков готовы были вернуться, да и то, ориентируясь на условия, которые могли быть предоставлены в этом случае властями. И с каждым годом количество тех, кто ностальгировал по РНП, по естественным причинам сокращалось.
У крымских татар динамика была иной. Их движение – изначально гораздо более массовое, способное, несмотря на преследования активистов, собирать не только сотни тысяч подписей, но и проводить крупные акции – не переставало посылать делегации, выдвигать свои требования. Причины просты: во-первых, в отличие от групп немецкого населения, это был укорененный на определенной территории народ с действительно длительной историей и со своей некогда существовавшей полноценной государственностью; во-вторых, кроме Крыма, из Центральной Азии им было некуда переезжать для совместного компактного проживания[10].
Однако проблема “реабилитации” все же продолжала влиять на повестку дня в отношении советских немцев. Общественность и власти как в СССР, так и в ФРГ охотно воспринимали идею “территориальной реабилитации” в качестве вполне логичного требования (в отношении которого можно вести дискуссию), а проявлявших себя время от времени лидеров “Инициативной группы советских немцев” и других подобных организаций считали за легитимных представителей “народа”. Дискуссии между организациями стороннников территориальной “реабилитации” и “культурниками” (понимавшими “реабилитацию” как легализацию всех форм немецкой культурной жизни в существующих местах проживания немецкого населения), начавшись еще в 1960-х годах, растянулись вплоть до конца 2000-х. Они во многом подпитывались противоречивой политикой союзных (и потом российских) властей, которые, как казалось в начале 1990-х годов, были готовы сдаться и “восстановить историческую справедливость”, а также ожиданиями массированной финансовой помощи из Германии.
Впрочем, перестройка, открывшая двери для неограниченной эмиграции немцев, расставила все на свои места. В то время, как крымские татары шли на штурм милицейских кордонов и буквально отбивали у местных властей засушливые земли Крыма под строительство своих домов, – в Саратовской области, несмотря на почти неограниченные возможности для переселения, ряд программ, финансируемых Германией, и реальные перспективы восстановления автономии, максимальная численность немецкого населения в начале 1990-х составила 12 тысяч человек. В Германию с территории бывшего СССР уехало не менее одного миллиона советских немцев. Из центрально-азиатских республик, где в основном проживали бывшие “немцы Поволжья”, исход в процентном отношении был выше, чем из России. А из сел, где еще поддерживался язык и культура, доля уехавших была больше, чем из городов. Так покинули свою землю все 7 тысяч членов колхоза “30 лет Казахстана”[11].
Значительная часть немецкого населения Казахстана, утратившая уже немецкий язык, не видящая для себя возможности реализоваться в Германии, но и не желавшая оставаться в “бедной”, “мусульманской” и “казахизируемой” стране, переселилась в смежные российские регионы – как это сделали и многие их русские соседи. В некоторых из них, там где в 1990-х частично сохранялось немецкое сельское население, удалось реализовать мелкие, но работающие проекты по созданию немецких автономных районов или развитию культурной автономии. К концу 2000-х активисты “движения за восстановление автономии” вынуждены были сдаться, окончить многолетние дискуссии и присоединиться (в том числе в организационном отношении) к “культурникам”.
1)
См., например: Eisfeld A. Die Russlanddeutschen. Vertreibungsgebiete und vertriebene Deutsche, Studienbuchreihe der Stiftung Ostdeutscher Kulturrat. München, 1999. Bd. 2; Dietz B., Hilkes P. Russlanddeutsche: Unbekannte im Osten. Geschichte, Situation, Zukunftsperspektiven. Geschichte und Staat. München, 1992. Bd. 292; Герман А. История Республики немцев Поволжья в событиях, фактах, документах. М., 1996.2) Klotzel L. Die Ruslanddeutschen zwischen Autonomie und Auswanderung // Osteuropa-Studien
. 1999. Bd. 3; Pinkus B., Fleischhauer I. Die Deutschen in der Sowjetunion: Die Geschichte einer nationalen Minderheit im 20. Jh. // Osteuropa und der internationale Kommunismus. 1987. Bd. 17.3)
См., например: Ханья С. Целиноград, июнь 1979 г.: к вопросу о несостоявшейся немецкой автономии в Казахстане // Acta Slavonica [Hokkaido University, Slavic Research Centre]. 2003. Vol. 20. P. 230 (http://eprints.lib.hokudai.ac.jp/dspace/bitstream/2115/39425/1/ASI20_009.pdf).4) Григас В., Бауер Л., Руппель Ф. Ре Патрия. Сборник материалов, посвященных истории, культуре и проблемам немцев Советского Союза // Вольное слово. Выпуск 16.
Frankfurt a. M.: Possev—Verlag, 1975; Собрание документов самиздата: В 27 т. Мюнхен: Радиостанция “Свобода”, 1976–1986; Материалы самиздата. Периодический бюллетень. Мюнхен: Радиостанция “Свобода”, 1982–1992.5) Герман А. Коллективизация // Немцы России. Энциклопедия. М., 2004. Т. 2. С. 139–143; Фаст А. Эмиграционное движение немцев Сибири (1928–1930 гг.). Документы и материалы. Барнаул, 2005.
6)
Ханья С. Указ соч. С. 231; Вормсбехер Х. Протуберанцы мужества и надежд. 1-ая и 2-ая делегации советских немцев в 1965 г. (http://wolgadeutsche.ru/wormsbecher/delegat_1_2.html).7) Подробнее об этом см. сайты бывших членов колхоза: www.30letkasachstana.de;
konstantinowka—rawnopol.de.8) Ханья С. Указ соч.
9) Dietz
B., Hilkes P. Op. cit. P. 104–106.10)
Бекирова Г. Крымские татары. 1941–1991. Опыт политической истории. Симферополь: Тезис, 2008. Т. 1.11) Сандлер И. Яков Геринг – человек из легенды (
www.konstantinowka—rawnopol.de/die—kolchose-30-jahre—kasachischer—ssr).