Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2011
Сергей Мирославович Маркедонов (р. 1972) – приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон).
Сергей Маркедонов
Конфликты на Кавказе: советская прелюдия
Конец 1980-х и начало 1990-х годов прошли на Кавказе под знаменами этнонационального возрождения и обретения свободы. Стремление лидеров неформальных общественных движений союзных и автономных республик к освобождению из-под власти КПСС было воспринято – и российскими демократами, и западными интеллектуалами – как общедемократическое движение против советского тоталитаризма. В победе этих движений виделся залог как достижения личной свободы армян, азербайджанцев, грузин, абхазов, чеченцев и ингушей, так и освобождения национально-государственных образований разного уровня от опеки “империи Кремля”[1].
Демонстрация 9 апреля 1989 года в Тбилиси, многочисленные митинги на Театральной площади в Ереване (самый крупный по численности митинг в республике с трехмиллионным населением собрал один миллион человек) и на площади Свободы (Азадлыг) в Баку стали вехами этого подъема. Кстати, популярное ныне слово “майдан” впервые стало символом гражданской и политической активности не в Украине 2004 года, а в Азербайджане в период восемнадцатидневного митинга 17 ноября – 8 декабря 1988-го. Позже день 17 ноября объявят “Днем пробуждения” (“Дирчелиш”). Под лозунгами борьбы за свободу и национальное “возрождение” прошли также массовые акции армян Нагорного Карабаха (февраль 1988 года), тридцатитысячный сход абхазского народа в селе Лыхны Гудаутского района (14 марта 1989 года), “танцующая революция” в Грозном в августе–сентябре 1991 года.
Однако на практике борьба за освобождение карабахских армян привела к затяжному и неразрешенному до сих пор армяно-азербайджанскому конфликту, а свобода и независимость Грузии были оплачены грузино-абхазским и грузино-осетинским конфликтами, гражданской войной 1993 года и фактической утратой Абхазии и Южной Осетии. Самоопределение же народов Северного Кавказа было затушевано серией военных кампаний в Чечне, осетино-ингушским конфликтом и ростом религиозного радикализма. Фактически все государства Южного Кавказа на сегодняшний день не могут считаться в полном смысле слова состоятельными. Впрочем, России на этот счет так же не следует обольщаться. Наше “самое состоявшееся государство СНГ”, на деле, а не на словах, не контролирует небольшую, но важную часть собственной территории. И дело здесь не в российских флагах, развешанных над всеми республиканскими администрациями северокавказского региона. Можем ли мы сказать, что граждане, проживающие на Северном Кавказе, выстраивают свою жизнь по российским правовым нормам, а не принятым в той или иной республике неформальным правилам игры? Ответ на данный вопрос не кажется очевидным. Шесть из восьми вооруженных конфликтов на территории бывшего Советского Союза имели место на территории Большого Кавказа. Три из четырех непризнанных республик появились здесь же. Именно на Кавказе был нарушен фундаментальный принцип, на котором создавалась вся геополитическая архитектура постсоветского пространства, – нерушимости границ между бывшими союзными республиками СССР.
Подводя эти неутешительные итоги последних двух десятилетий, мы вынуждены обращаться к тому времени, когда межэтнические конфликты Кавказского региона из латентного состояния вышли на публичный уровень. И не просто вышли, а стали центральными элементами идентичностей народов и государств постсоветского Кавказа. Случилось это в период перестройки, начатой руководством КПСС ради преодоления тех кризисных явлений, которые накапливались во всех сферах общественной жизни годами. Следствием стал характерный для сегодняшних оценок негативизм в отношении ситуации конца 1980-х – начала 1990-х годов. В самом деле, привычные представления, стереотипы и установки тогда ломались. Старые авторитеты и годами внедряемые ценностные установки переставали работать. Им на смену приходили новые и хорошо забытые старые герои. Все это сопровождалось острыми конфликтами и столкновениями. И не только между Кремлем и отдельными национальными движениями, но и между самими национальными движениями, которые в своей риторике отводили Москве роль оппонента, если не врага. Однако сегодня, через двадцать лет после распада Советского Союза, пришло время для более аккуратного и взвешенного анализа того, что произошло тогда, равно как и для лучшего понимания тех механизмов, которые сломали советскую иллюзорную стабильность.
Такой анализ представляется невозможным без изучения предшествующего периода, в котором легко можно увидеть многочисленные предпосылки для выхода пресловутого “национального вопроса” на поверхность. Наш анализ не будет выходить за рамки 1991 года, поскольку распад СССР и формирование новых независимых государств на обломках некогда “нерушимого Союза” представляется отдельной темой, заслуживающей самостоятельного исследования.
Большой Кавказ в советский период: история болезни
Говоря о конфликтах на Большом Кавказе, надо понимать, что сами по себе перестройка и либерализация политической жизни в Советском Союзе не создали ни национальных движений, ни этнополитических проблем. Они лишь позволили открыто обсуждать все то, что годами купировалось партийной цензурой и репрессивными механизмами. Между тем, для того чтобы эти проблемы актуализировались в 1980-е годы, в предшествовавшие десятилетия было сделано немало. И далеко не все эти шаги были непосредственно связаны с советскими политическими практиками. Назовем лишь основные факторы, сыгравшие определяющую роль в завязывании современных конфликтных узлов на Кавказе.
Во-первых, это историческая память. История инкорпорирования народов и территорий Большого Кавказа в состав России включала в себя противоречивые сюжеты. С одной стороны, имели место строительство новых социальных институтов, модернизация и европеизация, но с другой, как справедливо замечет британский историк Чарльз Кинг, в имперском “смешении” происходило “исключение определенных традиций, которые в течение веков обеспечивали выживание людей и развитие культур”[2]. Разумеется, все эти проблемы в той или иной степени присутствовали в информационном пространстве и до перестройки, хотя они тщательно прятались под разговорами и дискуссиями о “несправедливой имперской политике”, “России – тюрьме народов” (ленинское определение, с которым не могли не считаться), дискриминационном решении земельного вопроса в дореволюционный период, несправедливых привилегиях казачества.
Во-вторых, важную роль в процессе выхода конфликтов на поверхность сыграла рефлексия по поводу советского опыта. Было бы неверным сводить всю советскую историю Большого Кавказа к сталинским депортациям (хотя они оставили свой след не на одном поколении людей). Во многом именно советская преференциальная политика по отношению к этническим меньшинствам позволила к 1970–1980-м годам сформировать кадры для будущих “национальных революций”. Конфедерацию горских народов Кавказа возглавил бывший преподаватель научного коммунизма Юрий (Муса) Шанибов. Идеологом сепаратистского движения в Чечне стал поэт Зелимхан Яндарбиев, выпускник филологического факультета Чечено-Ингушского государственного университета имени Льва Толстого. Одним из лидеров карачаевского движения “Джамагат” оказался преподаватель философии Казбек Чомаев, лидером грузинского национального движения, а впоследствии первым президентом Грузии был филолог и переводчик Звиад Гамсахурдиа. Абхазские чаяния по выходу из состава Грузинской ССР лучше всех выражал специалист по древним хеттам Владислав Ардзинба, на бакинские улицы людей выводили востоковеды Абульфаз Эльчибей и Иса Гамбар, а на ереванские площади – исследователь древней и средневековой Армении Левон Тер-Петросян. Более того, реабилитационная политика 1950–1960-х годов, последовавшая вслед за преступными действиями сталинского руководства, так же не отличалась продуманностью (планы репатриации пострадавших от выселения составлялись поспешно, а впоследствии не выполнялись, не принимались в расчет интересы людей, поселившихся на местах, откуда были произведены депортации) и основывалась на тех же административно-репрессивных механизмах. Но разнообразный советский опыт приучил людей к тому, что правовые и переговорные механизмы ненадежны. Власть, если за ней сила, не готова к тому, чтобы вступать с кем-либо в диалог. Так было в марте 1956 года в Тбилиси, когда столичные студенты взялись защищать “доброе имя Сталина”, и в августе 1958-го в Чечено-Ингушетии, когда выступление представителей русской общины города Грозного против ускоренной репатриации чеченцев было жестоко подавлено (91 участник акции был осужден). То же самое повторилось в январе 1973-го снова в Грозном, когда ингушский национальный митинг в пользу возвращения Пригородного района был разогнан брандспойтами, и в октябре 1981-го во время массовых выступлений в столице тогдашней Северо-Осетинской АССР Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Власть готова была считаться только с силой. Это довелось проверить на практике организаторам массовых выступлений в ознаменование 50-летия геноцида армян в Османской империи (Ереван, апрель 1965 года) или в Тбилиси в апреле 1978 года, когда добивались конституционных изменений, дававших грузинскому языку статус государственного языка в тогдашней Грузинской ССР. Или же – организаторам сходов в Абхазии в том же 1978-м, добившимся определенных преференций для абхазского населения тогдашней автономии.
В-третьих, сама советская система немало сделала для этнополитической консолидации на Кавказе. Ведь до нее имперская администрация никогда не закрепляла этнические различия на территориальной основе столь жестко. За семь десятилетий господства коммунистической партии (под разными ее именами) вектор ее политики менялся не раз. Так, в 1920-х – начале 1930-х годов превалировала политика “коренизации”, то есть приоритет отдавался национальным кадрам. В то время коммунисты Армении говорили о “восстановлении республики из пепла геноцида”, а некогда “космополитические столицы Грузинской и Азербайджанской ССР начали активно развивать национальную инфраструктуру, начиная от научных учреждений до партийных кадров”[3]. Говоря о партийных кадрах на советском Северном Кавказе периода “коренизации” известный советолог, Абдурахман Авторханов использовал метафору “коммунистические падишахи”:
“В национальных областях сами “падишахи” и их избиратели имели голос, с которым считалась и Москва. Ко всему этому большевики вели на Кавказе особо эластичную и осторожную политику. Все делалось для того, чтобы укрепить северокавказцев в убеждении, что они всерьез получили ту заветную самостоятельность, за которую боролись веками. Это и обязывало к эластичности и гибкости в тактике”[4].
После того, как вся высшая власть в СССР оказалась сосредоточенной в руках Сталина, этнические интересы и вопросы самоопределения были подчинены соображениям производственной дисциплины и экономическому развитию на мобилизационной основе. В этом контексте следует отметить, что коллективизация различных частей Большого Кавказа нанесла чувствительный удар по традиционному укладу кавказского села, а индустриализация до неузнаваемости изменила бывшие имперские окраины. Сюда же следует добавить и государственный атеизм, а также развитие грамотности. О последствиях этой политики справедливо говорит историк Владимир Бобровников: “Сами “горцы” в большинстве своем уже не горцы, а далекие потомки людей, когда-то живших в горах”[5].
Когда же железная хватка тоталитарного монстра с началом “оттепели” ослабла, на Кавказе поверхностная демократизация общественной жизни совпала с ростом коррупции и фаворитизма по отношению к представителям “своих” этнических групп. Так получилось просто потому, что никакие реальные альтернативы социальной организации за годы Большого террора сформироваться не успели. Рональд Суни, американский специалист по советской национальной политике, описывал эти процесс следующим образом:
“…С возникновением этой системы стала развиваться и “теневая экономика”, в которую оказались вовлеченными такие партийные лидеры, как Вели Ахундов в Азербайджане, Антон Кочинян в Армении и Василий Мжаванадзе в Грузии. Они отмечались поразительным политическим долголетием. Мжаванадзе был первым секретарем Компартии Грузии в течение девятнадцати лет (1953–1972), Кочинян служил в качестве председателя Совета министров Армении (1952–1966), а во времена Леонида Брежнева стал первым секретарем (1966–1974). Ахундов унаследовал республику от Имама Мустафаева (1954–1959), который был отстранен за коррупцию и национальный “изоляционизм” и провел десять лет в должности первого секретаря ЦК КП Азербайджана”[6].
До 1980-х – начала 1990-х партийное и советское руководство в республиках Северного Кавказа было сосредоточено главным образом в руках “русских кадров”. Однако второй и третий эшелоны партийно-хозяйственной номенклатуры активно замещались “национальными кадрами”. Так, известный исследователь истории Чечни XX столетия Джабраил Гакаев говорит о формировании чеченской “постдепортационной” номенклатуры в 1960–1970-х годах[7].
Нельзя сказать, что Политбюро и Центральный комитет пассивно взирали на это. Москва предпринимала попытки борьбы с “негативными явлениями”, как тогда было принято говорить. Так, в 1969 году во главе Азербайджанской ССР был поставлен кадровый офицер КГБ Гейдар Алиев, а в 1972 году Грузию возглавил Эдуард Шевардандзе, сделавший успешную карьеру на комсомольско-партийном поприще и получивший опыт руководства МВД республики. Однако ставка на репрессивные механизмы (борьба с так называемыми “цеховиками”) без широких экономических и политических реформ (которые могли бы открыть дорогу частной инициативе) не привела к решительному перелому[8]. И не могла привести. Тем более, что у “теневиков” (а незаконный бизнес легче организовывать среди “своих”, родственников и соплеменников) появился такой неожиданный сторонник, как “национальный коммунизм”, культивируемый партийной бюрократией республик и автономий. Послесталинские партийные вожди и в Москве, и на Кавказе, в отличие от своих предшественников, были бóльшими оппортунистами. Понимая силу националистического дискурса, они не стремились подавить его полностью. Они пытались найти в некоторых его элементах средство для укрепления своей легитимности – насколько, разумеется, само понятие легитимности было возможно в условиях советского “бархатно-тоталитарного” режима эпохи брежневского застоя.
Объективно “национал-коммунисты” выступали сдерживающим фактором и для репрессий центра против диссидентов-националистов. Партийные чиновники не могли позволить себе вслух говорить о том, что предлагали “антисоветчики”. В случае с Арменией это было объединение с Нагорным Карабахом (который тогда находился в составе Азербайджанской ССР), в случае с Грузией – обеспечение грузинского доминирования в Абхазии, в случае с Северным Кавказом – пересмотр теорий о “добровольном вхождении” в состав России и роли ислама в повседневной жизни. В этом плане интересна реакция партийного руководства советской Армении на террористическую атаку армянских националистов в московском метро в январе 1977 года. Конечно же, республиканская номенклатура не взяла террористов под свою защиту и не пыталась сыграть роль их адвоката, но длительное время пыталась “успокаивать” и “умиротворять” ЦК КПСС разговорами о “дружбе народов” и необходимости “не раздувать инцидент накануне юбилея Великого Октября”. Но, пожалуй, самым ярким примером ситуативного союза партийной номенклатуры и националистов стало поведение Эдуарда Шеварднадзе в ходе апрельских выступлений 1978 года. Фактически это был первый случай солидарности партийного чиновника высшего ранга с общественностью, осуществившийся под националистическим знаменем. В итоге союзный центр не только признал конституционное право считать национальный язык одной из республик государственным (чего, например, не было сделано даже в Прибалтике), но и отказался от корректировок конституций Армянской ССР и Азербайджанской ССР.
Кавказ 1980-х: этнополитический разогрев
Таким образом, кавказские “горячие точки”, о которых советские граждане с удивлением узнали в 1980-е годы, вспыхнули вовсе не из-за безволия Михаила Горбачева и его команды. “Национальные революции” на Кавказе были подготовлены всем противоречивым развитием предыдущего периода. Как только центральная власть “отпустила поводья”, идейно-политическая пустота была мгновенно заполнена. И трагедия Горбачева и “раннего” Ельцина была не в том, что они якобы открыли кингстоны для национализма, а в том, что они не были готовы к самому националистическому вызову. У них не было ни стратегии, ни краткосрочных программ разрешения обозначившихся кризисов.
Как справедливо замечает Рональд Суни, “после десятилетий молчания [хотя оно очень часто было относительным. – С.М.] урбанизированное население, дети бывших крестьян, вдохновленные диссидентами-националистами, вышли на улицы”[9]. Впервые это воочию проявилось в феврале 1988 года в столице на тот момент мало кому известной Нагорно-Карабахской автономной области Азербайджанской ССР (НКАО). Тогда ее областной совет принял на своей сессии решение “О ходатайстве перед Верховными советами Азербайджанской ССР и Армянской ССР о передаче НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР”. В тексте этого решения, написанного в хорошо знакомой тогда советской стилистике, говорилось:
“Идя навстречу пожеланиям трудящихся НКАО, просить Верховный совет Азербайджанской ССР и Верховный совет Армянской ССР проявить чувство глубокого понимания чаяний армянского населения Нагорного Карабаха и решить вопрос о передаче НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР. Одновременно ходатайствовать перед Верховным советом СССР о положительном решении вопроса передачи НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР”.
По словам британского политолога и журналиста Томаса де Ваала, “за казенным языком резолюции скрывался поистине революционный смысл”[10].
В самом деле, армянские депутаты из НКАО стали первыми политиками в СССР начиная с 1920-х годов, которые не на кухнях или в ходе застолий, а на официальном уровне, но не по указке вездесущего центра, потребовали изменить административно-территориальное устройство советского государства. Сразу оговоримся: речь идет именно об официальном уровне, так как неофициально такие же требования звучали и ранее. И не только в Нагорном Карабахе, но и в Абхазии или Чечено-Ингушетии. Таким образом, карабахский кризис, переросший затем в затяжную войну, а с 1994 года в долгий и пока бесперспективный процесс мирного урегулирования, нарушил административную и политическую монополию Политбюро и ЦК КПСС. Административно-территориальное устройство было одной из главных истин, на которых держался “нерушимый союз”. Советское руководство оказалось не готовым к низовой самодеятельности тех самых “трудящихся масс”, от имени которых оно выступало. Карабах впервые показал, что массы вовсе не хотят принимать готовые истины – прежде всего, о “дружбе народов”.
Впрочем, “пробуждение” Карабаха не было только армянским делом. Практически сразу же жители еще советского Азербайджана восприняли начавшееся движение армян к “миацуму”[11] как вызов:
“…Многие интеллектуалы в Баку говорили, что до 1988 года не проявляли интереса к Карабаху. Не задумываясь, сколь острой эта тема была для армян, они попросту принимали как данность тот факт, что Карабах всегда будет частью Азербайджана. Поэтому для них взрыв народного протеста в Карабахе был, с одной стороны, не вполне понятен, а с другой, имел далеко идущие последствия”[12].
“Карабахский вопрос”, и в Армении, и в Азербайджане, впервые в СССР сломал традиционную оппозицию “коммунист–антикоммунист”. Представители партийных структур НКАО начали борьбу за “миацум” при информационной поддержке зарубежной армянской диаспоры (в которой позиции “контрреволюционеров”-дашнаков были весьма сильны), в то время как возникший на протестной волне “Народный фронт Азербайджана” творчески совмещал антикоммунистическую риторику с взаимодействием с Гейдаром Алиевым, бывшим многолетним первым секретарем ЦК КП Азербайджана.
18 марта 1989 года своеобразную эстафету от Нагорного Карабаха подхватила Абхазия. На многотысячном сходе в селе Лыхны Гудаутского района (исторический центр Бзыбской Абхазии) представители гуманитарной интеллигенции и партийной бюрократии объединили свои усилия в стремлении отделиться от Грузинской ССР. Снова националистический дискурс объединил тех, кто верой и правдой служил “родной партии”, и тех, кто подвергался взысканиям за проявления “буржуазного национализма”. Сход в селе Лыхны, как ни одно другое событие, ускорил борьбу Грузии за выход из состава Советского Союза, придал ей невиданный импульс и осмысленность. Как только национальная элита этой республики (и здесь между коммунистами и диссидентами сложился консенсус) осознала, что Москва не готова в полной мере выполнять политический контракт по сохранению “территориальной целостности Грузинской ССР”, началась борьба за собственный национальный проект. Таким образом, борьба Грузии за выход из Советского Союза оказалась зарифмованной с борьбой Абхазии за выход из состава Грузии. Борьба за “территориальную целостность” своей республики стала одновременно сепаратистским проектом, нацеленным против “Красной империи”. Именно после схода в Лыхны грузинские интеллектуалы-националисты ввели в активный оборот словосочетание “агрессивный сепаратизм”, применяемое к абхазскому проекту. В конечном счете, борьба двух национальных проектов (с конкурирующими “воображаемыми географиями” и политизированными “историями”) привела к вооруженному конфликту между Грузией и Абхазией, вовлечению в него “третьих сил”, формированию de facto независимого Абхазского государства.
Вслед за республиками и автономиями Закавказья в националистическую игру вступили автономные образования в составе РСФСР. И здесь мы вплотную подходим к вопросу об ответственности центральных властей за выход копившихся годами проблем на поверхность. Одной из главных интриг того времени был растущий день ото дня конфликт между союзным центром, теряющим реальную власть, легитимность и популярность, и российской властью, которая позиционировала себя как альтернативу Горбачеву. В апреле 1991 года не только жители РСФСР, но и граждане других республик СССР смотрели на Россию как на гаранта недопущения реставрации сталинско-брежневских порядков. Два центра вели друг с другом жесткую, за гранью допустимого, борьбу за автономные образования. В 1990 году союзное руководство приняло два акта, которые не только de facto, но и de jure повышали статус автономных образований, позволяя им самоопределяться и входить в “обновленный Союз ССР” напрямую, без согласования с российским руководством. Именно в этих законах надо искать корни и “парада суверенитетов”, и особой политической линии Чечено-Ингушетии, Северной Осетии, других северокавказских республик, бросившихся повышать свой статус и выходить из состава сложных субъектов (Адыгея из состава Краснодарского края, Карачаево-Черкесия из состава Ставрополья). Интересно, что идея вхождения в СССР через голову России станет весьма популярной в окружении лидера чеченских сепаратистов Джохара Дудаева. Российскому руководству требовалось дать свой ответ Горбачеву, чтобы перетянуть на свою сторону автономии. И такой ответ был дан 26 апреля 1991 года. Конъюнктурный характер и поспешность принятия “Закона о реабилитации репрессированных народов” предопределили и некорректность многих его формулировок, и дальнейшие негативные последствия в его реализации.
Оказалось, что, борясь со сталинским наследием, противники национальной политики “отца народов” вооружились его же теоретическими подходами, при которых этническая группа рассматривается как “коллективная личность”. В итоге текст закона апеллировал к коллективным правам, а не к правам человека и гражданина. Самыми опасными для этнополитического развития стали пункты закона о так называемой “территориальной реабилитации” (статьи 3, 6, 7). Они признавали эксклюзивное право на “свою землю” для одного этноса, что было несправедливостью в отношении тех представителей других этнических групп, кто оказался на “спорных территориях” зачастую не по своей вине. Так, например, в 1944 году из Пригородного района депортировали ингушей. Однако заселение этой территории осетинами также проводилось не посредством референдумов; многих переселили туда из тогдашней Грузинской ССР без всякого их согласия. К тому же принятие закона от 26 апреля 1991 года спровоцировало завышенные ожидания скорого передела границ для реализации принципа “территориальной реабилитации”. Это стало одной из причин (хотя и не единственной) осетино-ингушского конфликта, а также острых споров в Дагестане, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии. Да и в Чечне в течение всего постсоветского периода многие несправедливости сегодняшнего дня оправдывались фактом сталинской депортации.
***
Таким образом, эффект перестройки на Большом Кавказе был сравним с действием хирурга, вскрывающего застарелый нарыв. К сожалению, уровень советских и российских политических медиков не соответствовал требованиям времени. Вместо профилактики и грамотной диагностики они лишь поспешали за событиями или в спешке прописывали неправильные, и даже губительные, рецепты. Последствия этого некачественного лечения Большой Кавказ испытывает до сих пор. Грузия и Россия, Армения и Азербайджан не имеют между собой дипломатических отношений. Массовые миграции, беженцы и вынужденные переселенцы, внутренние защитные рубежи и апартеид стали сегодняшней кавказской реальностью. И в этом, пожалуй, состоит главный урок. Он показывает, что разрешение острых этнополитических проблем должно вестись продуманно, а не в рамках конъюнктурных кампаний и ради достижения сиюминутной политической выгоды. И в этой борьбе знание деталей и нюансов подчас важнее, чем следование единой “генеральной линии”, поскольку именно это позволяет без потерь пройти минное поле, умело поставленное советскими вождями.
____________________________________________
1) Эта удачная метафора была придумана известным советологом чеченского происхождения Абдурахманом Авторхановым (1909?–1997), см.: Авторханов А. Империя Кремля: советский тип колониализма.
Garmisch-Partenkirchen: Prometheus Verlag, 1988.2) King
Сh. The Ghost of Freedom: A History of the Caucasus. Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 63.3) Россия и Кавказ: противоречивые дискурсы. Интервью Рональда Суни Сергею Маркедонову // Сaucasus
Times. 2011. 24 января (www.caucasustimes.com/article.asp?id=20734).4) Уралов А. [псевдоним А.Г. Авторханова]. Убийство чечено-ингушского народа: народоубийство в СССР. М.: Вся Москва, 1991. С. 34.
5) Бобровников В.О. Обычай как юридическая фикция: “традиционный ислам” в религиозном законодательстве постсоветского Дагестана // Гуманитарная мысль Юга России [Краснодар]. 2006. № 1. С. 16.
6) Цит. по: Россия и Кавказ: противоречивые дискурсы…
7) Гакаев Д.Д. Путь к чеченской революции // Чечня и Россия: общества и государства. Сборник материалов к конференции. М.: Полинформ-Талбури, 1999.
C. 57.8) Зато она привела к массовой еврейской эмиграции. В 1970 году в Грузии проживали 55,4 тысячи грузинских евреев, а в 1969–1980-х около 30,5 тысячи из них покинули республику. По данным последней Всесоюзной переписи 1989 года, в Грузии проживали чуть более 14 тысяч грузинских евреев. См. подробнее: Квирикашвили Э. Эмиграция грузинских евреев в Израиль // Центральная Азия и Кавказ.
2003. № 6(30). С. 24–25.9) Цит. по: Россия и Кавказ: противоречивые дискурсы…
10) De Waal T. Black Garden: Armenia and Azerbaijan through Peace and War. New
York; London: New York University Press, 2004. P. 43.11) Миацум (от армянского “воссоединение”) – идея объединения армянонаселенного Нагорного Карабаха и Армении в рамках одного государства. В сентябре 1991 после провозглашения НКР (Нагорно-Карабахской Республики) она была фактически заменена идеей самоопределения двух армянских государств.
12) De Waal T. Op. cit. P. 43.