Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2011
Александр Кустарев
Андре Жид, СССР и протестантская этика
J
e ne suis peut-etre qu’un avanturier.André Gide
Dieser Proteus ist ein Protestant — wir sollen das nicht vergessen.
Klaus
Mann
На ловца и зверь бежит. Расчищая недавно книжные полки, я обнаружил в их хаосе старое издание знаменитой книги Андре Жида “Возвращение из СССР”[1]. Я не читал ее раньше и стал листать, не ожидая узнать ничего нового, поскольку весь антисоветский репертуар уже заигран до полной стерильности.
Но вышло иначе. С самого начала я почувствовал, что взгляд Андре Жида не совсем обычен: стахановцы и Николай Островский, инертность и разболтанность советских людей, социально-моральная ценность первоначального христианства, конформизм, нарциссизм и потребность советских людей в похвалах, привилегии и неравенство — сама тематика, не говоря уже об интонации Андре Жида, показалась мне типичной для протестанта, даже кальвиниста. Но ведь Андре Жид — француз, а значит, вероятность, что он гугенот не больше 1%? Или?
Я читал несколько романов Андре Жида по-русски более полувека назад, ничего тогда не понял, все забыл и никогда после этим автором не интересовался. И, как только заинтересовался, на меня обрушилась лавина информации, подтверждающей, что он, конечно же, кальвинист[2].
И я таки думаю, что гугенотская аффилиация существенна для понимания отношения Жида к коммунизму и к СССР — как восторженному поначалу, так и критическому потом. Прав Клаус Манн: ни в коем случае нельзя забывать кальвинистские корни Андре Жида.
Особенно, если мы обратим внимание на сходство протестантской и советской этики[3]. Данное сопоставление, боюсь, многих шокирует как неуместное, но на самом деле интерпретация советского хронотопа как поздней секулярной модификации протестантской (кальвинистской) этики ничуть не менее корректно (методически), чем его интерпретация как реализации марксистской, или народнической, или марксистско-народнической доктрины, или православно-национальной “русской идеи”, или как воспроизведения “восточной деспотии” в византийском или татаро-монгольском стиле. Внешнее сходство между протестантским и советско-коммунистическим синдромом бросается в глаза и взывает к осмыслению. Только в этих двух умонастроениях Нового времени откровенно провозглашен и доминирует деятельно-созидательный и природопреобразовательный дух. Знаменитое (кажется, ленинское) определение “социализм — это учет” абсолютно совпадает со строгим счетоводческим рационалитетом предпринимателя-протестанта.
Протестантская установка на “аскезу в миру” (Вебер) легко обнаруживается в установке на трудовой энтузиазм. Примат производства над потреблением, моральное превосходство труда над досугом, в равной мере свойственны и протестантской, и советской дидактике.
Советскому клише “отдавай всего себя делу, которому ты служишь” в точности соответствует главная нравственная догма кальвинизма (согласно Веберу) “
arbeite hart in deinem Beruf”, что буквально переводится как “работай прилежно, следуя своему призванию”.“Положительный герой” литературы “социалистического реализма” очень похож на пуританина. Протестантско-пуританским духом насквозь пронизан центральный документ советской дидактически-пастырской традиции — роман Николая Островского “Как закалялась сталь” (на что я настойчиво обращаю внимание уже не первый раз). Андре Жид посетил Островского и оставил о нем восторженный отзыв: “Вот наглядное доказательство того, что святых рождает не только религия. Достаточно горячего убеждения без надежды на будущее вознаграждение. Ничего, кроме удовлетворения от сознания выполненного сурового долга” (с. 92).
Однако, конечно, первоначальный кальвинизм, кальвинистский синдром Андре Жида и тот же самый синдром большевизма не тождественны[4]. Последние два метаморфированы (деформированы). И все они имеют разные импликации.
Структура личности, социальный характер и образ жизни аутентичного индивида-кальвиниста выстраивается вокруг специфической теодицеи. Не будем здесь ее воспроизводить, а напомним только, что ее главный практический смысл — снять противоречие между обогащением как свидетельством богоизбранности и нестяжательством как добродетелью истинного христианина. Как считали инициаторы церковной реформации, историческая (римско-католическая) церковь не нашла решения этой проблемы и погубила христианский идеал, погрязнув в тотальном обмирщении. Протестантская этика решала эту проблему иначе, а именно компенсируя установку на деловой успех установкой на потребительскую сдержанность, что в том числе создало противовес статусному “показному потреблению” старого имущего (“земельного”), привилегированного и господствующего сословия.
К сожалению, эта формула в реальной жизни оказалась с самого начала и все более трудновыполнимой. Прежде всего человек легко подвергается “порче” по слабости характера. Особенно при переходе имущества от отцов к детям. Искушение благами нарастает по мере роста совокупного общественного богатства и сопутствующих ему новых потребностей. А со второй половины ХХ века в условиях “экономики спроса” потребление, можно сказать, превращается в “системную обязанность” индивида. Чтобы сохранить дух протестантского отношения к жизни, пришлось искать разные модусы его существования.
Самым простым казалось конституировать протестантскую жизненную практику в виде жесткого устава, превращенного в способ коллективного самоутверждения и самоопределения деноминативной конгрегации как “братства избранных”. Эта тенденция обнаружилась уже у прямых приверженцев самого Кальвина и самым ярким образом воплотилась в пуританских поселенческих колониях Новой Англии. В условиях такого жесткого устава и сейчас живут многие церкви и секты. Но, конечно, исторически гораздо интереснее были дальнейшие переосмысления-трансформации “духа протестантизма”.
Этот “дух” обнаруживается в социалистическом движении. Ричард Генри Тоуни был даже убежден, что к “духу социализма” изначальные пуритане имеют не меньше отношения, чем к “духу капитализма”, и что поворот в сторону капитализма произошел позднее. Так это или не так, но еще позднее, а в особенности на рубеже
XIX—XX веков, даже у капиталистов-кальвинистов (также квакеров, методистов, пиетистов) наблюдается заметная склонность либо к конструктивно-социальной (в отличие от простого “подаяния”) филантропии, либо к внутрикорпоративному социализму (самый яркий пример — Генри Форд), либо даже, как у гугенотов во Франции, к финансовой поддержке соцпартии.Тем более такая эволюция протестантского синдрома была характерна для тех, кто оказался в социальной роли не предпринимателя, а профессионала и наемного работника. В руководстве французской соцпартии выходцы из гугенотов были сверхпредставлены (это так и сейчас: недавний премьер-министр Лионель Жоспэн). Ярким примером этой тенденции был, между прочим, дядя Андре Жида — Шарль, идеолог и один из основателей кооперации и христианско-социалистического движения во Франции. Этому стереотипу соответствует главный персонаж романа Роже Мартена дю Гара “Семья Тибо”, где следы Андре Жида заметны буквально на каждом шагу[5].
Но, пополняя ряды активистов социализма и обещая трудящимся “лучшую жизнь”, протестанты неизбежно вступали в противоречие с собственной изначальной антипотребительской установкой. Решая это противоречие, они придумали уводить свои доходы от самих себя в общую казну; “налоговый социализм” — чисто протестантская идея. Так протестантская этика метаморфировалась в социалистическую.
Более радикальная агентура, озабоченная сохранением протестантского духа в новых условиях, искала и нашла новые пути активной добродетельной жизни. В центре социально-философской рефлексии позднего протестанта оказалась проблема содержания или, если угодно, стиля потребления, стиля жизни.
Это означало моральную сортировку человеческих потребностей. Такая проблема существовала и раньше, но решалась она без особого труда. Во-первых, предложение благ было весьма ограниченным. Во-вторых, сохранялся авторитет пастырской экспертизы, определявшей, что можно и что нельзя “доброму протестанту”. Теперь же в этой сфере морализирования все громче становился голос художников, людей искусства. Для протестанта сама социальная роль артиста была поначалу неприемлема как праздное занятие. Те, кто ею соблазнялись, презирались, безжалостно изгонялись из своей среды (как Христиан Будденброк в романе Томаса Манна) и оказывались жертвами больной расколотой индивидуальности или склонялись к перемене конфессиональной деноминации. В связи с общими переменами в жизни общества сфера артистической деятельности неуклонно и быстро разрасталась, и ее агентура прежде всего сама нуждалась в этической рационализации собственных занятий[6].
Андре Жид и был как раз одним из лидеров этой агентуры. Как моралист-дидакт он проповедовал эмоциональную эмансипацию личности. Его пресловутый гомосексуализм то ли давал этому дополнительный стимул, то ли, наоборот, стимулировался этой установкой.
На этом пути как будто оживлялась и сохранялась протестантская (нонконформистская) установка на деятельную жизнь, на поиск и эксперимент, хотя и с использованием не вещественных, а интеллектуальных и эмоциональных ресурсов индивида[7].
Этот вариант метаморфирования протестантской этики вел к ее превращению в этику коммунистическую. Левые коммунисты и анархисты хотели пойти именно в этом направлении, и среди первых реформистских инициатив советской власти была именно законодательная кодификация “нового быта”. Сам Маркс сильно склонялся в эту сторону, как обнаружилось (если это трудно было заметить раньше) после публикации его теперь таких знаменитых рукописей 1844 года (в 1932-м). Там он в русле тогдашнего “материализма” развивает тему “всесторонне развитой личности”, очень близкую к ревизионистскому кальвинизму Жида[8]. Вряд ли эта близость случайна, принимая во внимание протестантское воспитание самого Маркса. Андре Жид, очевидно, ничего об этих рукописях в 1937 году не знал; иначе трудно понять, почему он в полемике с большевизмом не разыграл эту карту и вообще подчеркивал, что его симпатии к СССР никак не предполагают симпатий к марксизму. И вряд ли случайно то, что в СССР эти работы Маркса долго замалчивались, но оказались востребованы к концу 1970-х годов, когда все яснее становилось, что “реальный социализм” оказался в тупике.
Оба метаморфированных варианта протестантской этики унаследовали от нее моральное недоверие к собственности. Разница между социалистической и коммунистической этикой была в том, что социалистов это недоверие ориентировало на аккумулирование коллективного фонда материального потребления, а коммунистов — на ограничение личных фондов.
Андре Жид, переосмыслявший протестантскую этику в духе культурного нонконформизма, оказался более чувствителен к имущественной политике советской власти. Его критика советского опыта направлена прежде всего на реабилитацию собственности в СССР. Его беспокойство по этому поводу на первый взгляд может показаться недоразумением. Ведь кремлевское руководство как будто бы продолжало вести не только на словах, но и на деле маниакальную войну с собственностью, что в свою очередь так пугало имущие “буржуазные” слои на Западе.
Но на самом деле тут была одна важная тонкость. В СССР была запрещена не собственность, а ее свободное использование как средства производства. Русско-революционная (марксистская или псевдомарксистская) социальная философия (почти совпадающая содержательно с политэкономией) считала, что собственность социально вредна, поскольку она в функции средства производства используется как инструмент эксплуатации и, следовательно, оказывается источником имущественного неравенства и паразитического потребления, которое осуждено и Иисусом, и протестантами, и большевиками. Поэтому одним из главных теоретических “достижений” марксистской мысли в рамках политэкономии социализма было различение “частной” и “личной” собственности. “Личная” собственность в СССР считалась социально безвредной, поскольку не могла быть использована в целях эксплуатации.
Но кальвинисту эта логика была чужда и не нужна; Андре Жид видит тут “жонглирование словами”. Собственность возмущает моральный инстинкт протестанта не в функции капитала на рынке — даже если марксистская (псевдомарксистская?) теория эксплуатации его убеждает. Она возмущает его именно и прежде всего как личное имущество, поскольку расслаивает общество в сфере потребления, где определяется статусная гегемония и ведется статусная конкуренция — главный генератор иррационального потребления, что есть анафема для подлинного протестантизма, или, если угодно христианского фундаментализма.
Кальвинисту уже одного этого было достаточно для категорического недовольства. Но Андре Жид напоминает кремлевскому руководству, что в конечном счете, встав на этот путь, оно не сумеет предотвратить и того, что оно же само считает нежелательным, — то есть восстановления “классового общества” в его же собственном понимании.
И вот как это произойдет: “С восстановлением семьи (как “ячейки общества”), наследования и права передачи имущества по завещанию алчность и приобретательство вытесняют дух товарищества, честного распределения и совместной жизни… снова общество расслаивается, даже появляются классы, появляется своего рода аристократия. […] В следующем поколении эта аристократия станет денежной” (с. 57-58). А там — “едва выбившись из нищеты, она уже презирает нищих (с. 167). А там — “боюсь, вскоре появится новая разновидность сытой рабочей буржуазии (конечно же, черт ее возьми, консервативной), похожей на нашу мелкую буржуазию” (с. 56). А там — “ветхий человек” снова заявит о себе и снова утвердится в жизни (с. 166). Пример СССР, по словам Андре Жида, показывает, “как революция может увязнуть в болоте” (с. 174).
Нельзя сказать, что власть этого не понимала. Разрешив личную собственность, она должна была решать ту же проблему, что и буржуазия с протестантской ментальностью в эпоху раннего модерна. И она пыталась компенсировать приобретательство типичными для протестантской этики установками на самозабвенный труд и презрение к потребительству. Они настойчиво пропагандировались (в медиа и литературе) и воспитывались (в школе).
Но все это было впустую. Для культивирования в обществе каких бы то ни было ценностей нужны лидеры — харизматические группы, внутренне предрасположенные к ним. В Европе в эпоху раннего модерна таким лидером была сама буржуазия. Протестантская буржуазия (как она выглядит у Вебера и Шумпетера, например) разработала свою этику для себя и пыталась ее демонстративно проводить в жизнь.
Но эта буржуазия так и не стала культурным гегемоном и сама довольно быстро капитулировала, заимствовав потребительские и статусные замашки у старого имущего класса и превратившись в ту самую “буржуазию”, которая так раздражала вольнодумную политизированную богему и вызвала такую саркастическую реакцию Веблена, назвавшего ее “праздным классом”.
Могла бы буржуазия, разрешенная сперва после революции в России, стать такой же, какой была ее ранняя предшественница, связанная с церковной реформацией в Европе? Трудно сказать. Нэпман, как мы его пока знаем по существующему на сегодняшний день представлению, так не выглядел. И еще труднее сказать, могла ли власть привить ей протестантскую этику — навсегда или хотя бы на более долгое время, чем она сохранилась у исторического инициатора этой этики[9]. Впрочем, до этого дело вообще так и не дошло, поскольку база ее существования в СССР была ликвидирована.
Такие лидеры в СССР могли появиться, если бы власть разрешила нонконформные автономные культур-инициативные корпорации. В России было достаточно убежденных противников не только потребительства, но даже приобретательства. Опять-таки трудно сказать, насколько они были способны поддержать протестантскую этику в полном объеме, то есть сохранить при этом ориентацию на самозабвенный труд. Их наклонность к гуманистическому сибаритству (как раз в духе Андре Жида и раннего Маркса) не внушала в этом смысле больших надежд. Но, так или иначе, эта возможность была тоже пресечена делигитимизацией подобных ниш в обществе.
Между тем, без протестантской этики было не обойтись. Обществу был нужен экономический рост и высокая норма накопления, чему как раз и соответствовала протестантская этика. Кто-то должен был стать ее агентурой. А в отсутствие других агентур это мог быть только рабочий класс, или так называемый “пролетариат”.
Но тут возникает проблема. Протестантская этика решает проблему морального оправдания богатства. Неимущему классу эта проблема чужда. И культивирование протестантской этики у наемного рабочего преследует прямо противоположную цель — моральное оправдание интенсификации труда для того, чтобы работник производил больше, чем ему нужно самому для поддержания жизни (привычного образа жизни). Богатому протестантская этика рекомендует потребительское воздержание. Бедному же она рекомендует обогащение.
Но тот, кто становится богаче и не может использовать своего богатства в дальнейшем как предприниматель, может и даже должен использовать его как потребитель. Таким образом, культивирование протестантской этики в рабочем классе приводит к парадоксальному результату, а именно: к превращению его в агентуру потребления
par excellence. А поскольку каждый обогащается по своим трудовым заслугам, то начинает возникать вертикальное статусное расслоение общества, стимулирующее статусную конкуренцию, то есть конкуренцию в сфере потребления, — для чего необходима унификация потребления, то есть потребительский конформизм. Все это с точки зрения кальвиниста — патологии.Их можно было бы хотя бы ослабить с помощью свободы стиля жизни, открывающей пути горизонтальной дифференциации общества вместо вертикальной. В этом и был глубокий социально-политический смысл ревизионистского кальвинизма Андре Жида. И на этом пути кремлевское руководство могло бы по-новому решить противоречие между достатком и равенством, которое так его беспокоило.
Но при отсутствии свободы в удовлетворении прихотей (эмоциональной эмансипации) и в атмосфере конформизма спираль статусной конкуренции раскручивается дальше и дальше, и —
voilà — революция, как говорит Андре Жид, тонет в болоте. Повторная попытка воспитать человека и построить общество на основе центральной формулы протестантской этики сорвалась даже быстрее, чем первая.Скептик консервативного толка этому не удивится и с удовольствием констатирует, что иначе быть и не могло. Дескать, все революции так кончаются. Более того, сожаления Андре Жида и близких ему по духу троцкистов и анархистов по поводу провала русской революции, может быть, вообще неуместны. И сожалеть, дескать, надо бы не о том, что революция сорвалась, а о том, что она была затеяна.
В таком случае нужно сожалеть о появлении христианства. Как напоминает безбожник Андре Жид, обсуждаемая революция была начата еще Иисусом с его Евангелием. Возобновлена Реформацией. Еще раз возобновлена Русской революцией, чего в СССР, как сожалеет Андре Жид, не хотят признать и за что, как он думает, еще предстоит дорого заплатить.
Эта революция пока остается незавершенной. Это значит, что до сих пор не возникло устойчивого варианта “нового человека”, способного изо дня в день решать проблему, осознанную в раннем христианстве и сформулированную в протестантской экономической этике. Эта проблема — фундаментальное противоречие между производством и потреблением с многочисленными его социальными, политическими и экологическими последствиями.
Нерешенность данной проблемы на протяжении двух тысячелетий говорит о ее колоссальном масштабе и может создать впечатление, что она не решаема вообще. Но так это или нет, а новые и новые попытки ее решения не просто неизбежны, но к ним и сводится содержание дальнейшей истории человечества.
“Я, в сущности, авантюрист”, — говорил о себе гугенот Андре Жид. Кальвинистский Бог — тоже авантюрист. И его авантюра — авантюра сотворения мира — продолжается. Ее продолжение поручено человеку. Во всяком случае согласно представлению, что человек — это орудие Бога, — самому глубокому откровению исторического протестантизма.
____________________________________________
1) Gide A.
Retour de l’URSS (suivi de Retouches à mon Retour de l’URSS). Paris: Gallimard, 1950. Все последующие ссылки даются на это издание.2) Как это важно для понимания его творчества, разумеется, знает любой специалист по Андре Жиду.
3) Я возвращаюсь к сюжету, который был уже намечен в одной из моих недавних заметок в “НЗ” до того, как я неожиданно заинтересовался книгой Андре Жида (см.: Кустарев А. К новому человеку // Неприкосновенный запас. 2011. № 1(75). — Примеч. ред.).
4) Протестант раннего модерна еще верит в Бога и вечную жизнь. Коммунист верит в светлое будущее. Импликации этого различия сейчас не обсуждаются, и я пока не продумывал эту сторону дела.
5) Андре Жид и Роже Мартен дю Гар были исключительно близки. Роман “Фальшивомонетчики” посвящен Мартену дю Гару. Их переписка составляет два тома в 1200 страниц. И есть даже скрупулезное исследование под названием “Следы Андре Жида в “Семье Тибо”” — тоже два тома в 1500 страниц. Андре Жид был частичным прототипом центральных персонажей романа — Жака Тибо, Жерома де Фонтанена и даже Мейнестреля (больше всего, кстати, похожего на Ленина, — вот такая комбинация).
6) Как художник (писатель) Андре Жид как будто бы должен был тяготеть к эстетству и по импликации к католицизму, он подумывал одно время об этом (под влиянием Поля Клоделя). Оскар Уайльд, бывший, конечно, его “ролевой моделью”, все-таки принял католицизм. Но это было нелегко даже для него, воспитанного в лоне англиканской церкви, и Уайльд решился на это буквально на смертном одре. Воспитаннику ревностной гугенотки-матери и партнеру глубоко почитаемой им жены (и кузины), столь же ревностной гугентоки, это было сделать еще труднее.
7) Эта формула несколько поколений спустя будет вдохновлять “контркультурную революцию” (1968). Я не совсем понимаю, почему агенты этого движения так почитали Германа Гессе, например, а не Андре Жида; ему они обязаны не меньше, а даже больше.
8) Небезынтересно, что ведь и марксизм самого Маркса возник по ходу его ренегатства из протестантской деноминации.
9) Теперь как будто задумано надлежащее воспитание буржуазии в Китае, где хорошо известны работы Вебера. Попытки “усовестить” новую российскую буржуазию выглядят наивно и жалко.