Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2011
Анна Сергеевна Иванова (р. 1984) – историк, аспирант Центра изучения отечественной культуры Института российской истории РАН.
Анна Иванова
Изображение дефицита в советской культуре второй половины 1960-х – первой половины 1980-х годов[1]
Введение
С самого начала существования советской власти вопрос обустройства человеком своего быта в условиях строительства коммунизма всегда оставался проблемным. С одной стороны, идеология призывала к борьбе с “вещизмом”, с другой, – обещала обеспечить граждан всем необходимым.
В эпоху застоя противоречие между идеологией и реальными практиками в сфере потребления только увеличилось. Во-первых, происходила все бóльшая деидеологизация населения. Во-вторых, развивались промышленность и импорт (у страны стало больше денег в связи с ростом цен на нефть), а вместе с этим росли и запросы граждан. В-третьих, неэффективность планового хозяйства не позволяла удовлетворить растущий спрос, порождала теневую экономику и прочие альтернативные “официальной” экономике способы распределения ресурсов. Проблема потребления разрасталась в обществе до невероятных масштабов, и важнейшей частью повседневности советских людей было “доставание” необходимых вещей.
В условиях сосуществования официального дискурса, проповедующего отказ от “индивидуализма” и “рвачества”, и реальной жизни советских граждан, строящейся во многом именно на повышенном внимании к потреблению и связанных с ним проблемах, интересно понять, насколько реальные потребительские практики проникали в подцензурную культуру (журналы и фильмы), как именно они там преломлялись; как на описание “реальных проблем” накладывался официальный дискурс; о чем умалчивали, а о чем, наоборот, много говорили.
I. Изображение сложности добывания товаров
Как и что говорится в кинофильмах и СМИ рассматриваемого периода непосредственно о дефиците, в каких контекстах описывается ситуация отсутствия товара в магазине, невозможности найти ту вещь, которая в данный момент необходима, а также чем объясняется наличие очередей?
Все исследователи сходятся в том, что ситуацию со снабжением в СССР в конце 1960-х – начале 1980-х можно назвать постоянным дефицитом[2]. Подтверждение важности проблемы дефицита в повседневной жизни можно найти в свидетельствах самих людей того времени. Так, в проводившемся в 1970-е годы опросе общественного мнения (полностью опубликованном Борисом Грушиным лишь в 2000-х годах) респондентам был задан вопрос “Как вы полагаете, с какого рода трудностями вы можете встретиться при покупке нужных вам вещей?”. В качестве одного из характерных приводится ответ:
“Главная трудность при покупке нужных вещей – их отсутствие на прилавках, в торговле. В свободной продаже нет автомобилей… Невозможно приобрести ковры… в наших краях о холодильниках известно только понаслышке… со стиральной машиной и креслами, будем надеяться, никаких проблем не возникнет, а вот за холодильником придется выстоять долгую очередь… кругом – один дефицит”[3].
Комментируя этот ответ, Грушин замечает, что дефицит стал в ту эпоху “чуть ли не синонимом понятия “развитой социализм””[4].
Отсутствие товаров в магазинах, сложность их добывания – довольно частая тема в кино и журналах рассматриваемого периода, несмотря на то, что она является в некотором смысле свидетельством общего экономического порока социалистической системы. При этом дефицит может быть как объектом сатиры, так и просто присутствовать в качестве естественного для героев и зрителей факта повседневности, на котором не заостряется внимание. Чаще всего дефицит объясняется мелкими недостатками планирования или распределения: “В Минводах, как вы знаете, тепло, а в Перми холодно. Зато в Минводах есть зимние шапки, сапоги и перчатки, а в Перми их нету”[5]. Тот же мотив используется и для оправдания отсутствия сельскохозяйственной продукции в магазинах. Говорится о том, что урожаи в колхозах большие, однако из-за халтуры в городских администрациях продукция не доходит до потребителей: “Заготовительные органы наотрез отказались закупить всю предложенную продукцию. Они свой план уже выполнили и баста”[6].
Из подцензурных источников можно узнать о множестве практик потребления, которые косвенным образом так же говорят о дефиците. Можно отметить такие явления, как покупка товаров по предварительной записи: “Запись на вас, прямо как на автомобили”[7], – говорят популярному банщику, или “Должна прийти открытка на очередь на игрушку”[8]. Уход с рабочего места для поисков нужных товаров в магазинах или использование в этих же целях обеденного перерыва. Поиски дефицитного товара в другом городе, – человек, находящийся в командировке, звонит своему начальнику: “Между прочим, здесь есть махровые полотенца – большие по 3,70 и малые по 2,30, если что… И тех, и других? Ясно… Нет-нет, больше ничего такого нет, чтобы вам заинтересоваться”[9].
Один из исследователей советской культуры – Владимир Николаев – анализирует очередь как одну из “фокальных точек” советской культуры. Он пишет о феномене советской очереди как о фундаментальном явлении культуры:
“[Пребывание в очереди] прямо сказывалось на удовлетворении потребностей людей, в том числе базовых (например в питании) и, стало быть, затрагивало самые основы жизни, биологические и экзистенциальные. Стоять или не стоять в очередях не было вопросом выбора”[10].
В целом можно, безусловно, согласиться с анализом Николаева, однако его соображение о том, что “тема очередей в СССР была табуирована и не обсуждалась”, представляется не совсем верным.
В самом деле, в подборке номеров журнала “Крокодил” за рассматриваемый период довольно многие фельетоны и карикатуры посвящены именно проблеме очереди. Так, например, в фельетоне “Ради жены” говорится о том, что покупка подарка в универсаме превратилась во “взятие Трои”[11], а карикатура под названием “Универсам, или Верблюд и угольное ушко” изображает бесконечную очередь в кассу.
Отражены в подцензурных источниках и повседневные практики, связанные с очередями: это касается и мучительного характера самого процесса, и покупок “про запас” (отмеченных исследователями как типичная практика позднего социализма[12]), и покупки любого товара, за которым стоит очередь, пусть и не очень нужного (тоже отмеченной в исследованиях[13]):
“Трудно в наше время стать великомучеником. Просто мучеником – куда ни шло. Например, пристроиться в очередь за дефицитным товаром”[14].
“Кому придет в голову покупать одну пачку порошка, если отстоял за ней очередь и нет уверенности, что через неделю порошок не исчезнет снова? Бери больше. Про запас…”[15]
“Все хватали “Птичье молоко”, и я схватил”[16].
С этической точки зрения стояние в очереди делится в рассматриваемом дискурсе на “благородное” и “низкое”. “Низким” считается суетливый поиск “излишков”, “высоким” же – например, очередь за билетами в театр. Интересно, что тут сам феномен очереди выступает как привычное, фоновое явление, не имеющее специальных коннотаций, а в центре внимания оказывается та интенция, которая лежит за самим “пристраиванием” человека в очередь. Так, за очередью в театральную кассу видится стремление к “высокому”, а за очередью к материальным благам – осуждаемое “мещанство”:
“[…Неприлично] тратить массу энергии на очередь за какими-нибудь сапогами из ядовито-яркого блестящего пластика. Спору нет, куда лучше, если бы сегодня наши обувщики в угоду модницам завалили подобными сапогами все прилавки, хоть в них в холод – холодно, а в тепло – жарко. Но, если их пока мало, стоят ли они эмоций и страстей? Ведь не первой же необходимости вещь! Есть другая обувь в магазинах. Может быть, кому-то и непонятно, отчего это некоторые спешат в совсем другие очереди – на выставку живописи, в театральную кассу, – тем более стоит полюбопытствовать. А вдруг и откроется радость, которую никогда не принесут ни одни сапоги на свете?”[17]
Интересно в этой цитате то, что ее риторика не устойчива: автор, чувствуя, что упоминание заветных сапог должно слишком разволновать читателя и отвлечь его от мыслей о “высоком”, считает нужным принизить их значение, впрочем, тут же оговаривается, что лучше бы их производили больше, – тогда все были бы довольны.
II. Репрезентация способов борьбы с дефицитом
Когда нужной вещи не было в магазине, можно было попытаться задействовать свои знакомства для поисков нужного товара, приобрести нужное из-под полы, на барахолках, с рук; еще один вариант добывания искомой вещи – кража на месте работы. И, наконец, если гражданин занимал какой-нибудь видный пост, он мог претендовать на получение желаемых товаров вне общей системы распределения.
Одной из стратегий потребления в позднесоветском обществе в условиях дефицита, как известно, был блат. Это явление подробно описано в работах Алены Леденевой[18]. Она называет блатом использование неформальных контактов (родных, друзей, случайных знакомых) для получения товаров и услуг, отсутствующих в магазинах или лучшего, чем в магазинах, качества, а также для влияния на принятие решений. Леденева подчеркивает: использование неформальных каналов не было вопросом выбора, это была вынужденная мера в условиях постоянного дефицита.
Идея о том, что рабочее место можно и нужно использовать как канал приобретения дефицитных благ, прослеживается в источниках повседневной культуры довольно четко: “Я в отделе игрушек больше не работаю – брат вырос и пошел в первый класс, так что теперь я стою в канцтоварах”[19].
В подцензурных источниках особенно подчеркивается задействованность в неформальной системе распределения работников торговли. Тут можно привести в пример знаменитый монолог Аркадия Райкина (1972 год):
“Я через завсклада, через директора магазина, через товароведа, через заднее крыльцо достал дефицит. […] В театре просмотр, премьера идет. Кто в первом ряду сидит? Уважаемые люди сидят: завсклад сидит, директор магазина сидит, сзади товаровед сидит. Все городское начальство завсклада любит, завсклада ценит. За что? Завсклада на дефиците сидит!”[20]
Возможно, появление этого монолога, открыто повествующего о дефиците и прямо обвиняющего работников торговли в незаконном распределении, а начальство – в покрывании этих практик, могло быть связано с произошедшим незадолго до этого громким скандалом в Грузии[21], на что и намекает Райкин, произнося текст с грузинским акцентом. Однако всемогущество работника системы распределения в условиях дефицита получает отражение и в других подцензурных источниках. Например, в одном стихотворном фельетоне рассказывается история о том, как житель некоей деревни пытается купить папиросы в единственном сельмаге, однако ему это никак не удается: дверь магазина всегда заперта. Наконец, когда магазин оказывается открытым, герой наблюдает сцену незаконного распределения товаров:
И впрямь… нет замочка! Хоть верь, хоть не верь,
Бегу на крыльцо и хватаюсь за дверь,
А мне сторожиха кричит: “Дурачок!
Она заперта изнутри на крючок!
Зазря к продавцу ты нагрянул с визитом.
Сейчас он снабжает друзей дефицитом”.
И тут я в беспамятстве крикнул: “А ну!” –
За ручку схватился и дверь как рвану,
А мне продавец заявляет со злом:
“Разбойник! Судить тебя надо за взлом!”
И он дефицит защитил своим телом.
“Не видишь? Я занят ответственным делом”.
Пришлось удалиться, сердясь и горюя.
С тех пор я в сельмаг ни ногой. Не курю я.
Отвык от куренья – в том нету беды,
С соседом вот хуже: отвык от еды[22].
Действительно, продавец напрямую обвиняется в незаконном распределении, однако вопрос о том, почему, собственно, граждане могут достать необходимый товар только по блату, здесь не ставится.
Итак, в источниках, посвященных блату напрямую, это явление предстает как отрицательное, пусть часто и с довольно иронически-добродушным отношением. Осуждается прежде всего некая идеология расчета: человек должен помогать другим бескорыстно, а не ожидая ответных благ. Интересно, что тут во вполне свойственной позднесоветскому дискурсу манере “мораль” прикрывает несовершенство системы. Блат был механизмом, корректировавшим недостатки советского распределения и ценообразования, позволявшим тем самым преодолевать дефицит, однако в официальной риторике это явление переводится исключительно в “нравственную” сферу, – что, как будет показано ниже, свойственно для официального разговора о практиках потребления в целом.
Для анализа того, как изображен блат в советской повседневной культуре конца 1960-х – начала 1980-х, полезно обратить внимание на кинофильм “Ты – мне, я – тебе” (1976), посвященный именно этой проблематике. Здесь создается то же отношение к людям, пользующимися своими связями, – как к махинаторам, не верящим в бескорыстные, честные человеческие отношения. Главный герой фильма работает банщиком и благодаря тому, что его услугами пользуются многочисленные “люди со связями”, имеет невероятное количество благ и может с помощью связей оказывать громадное количество услуг (доставать редчайшие дефицитные товары – черную икру или импортный шампунь, способствовать принятию в университет, попадать без очереди в театр). При этом главный герой представлен как персонаж отрицательный, его шикарная жизнь комична – по стенам в его квартире висят как знак престижа иконы, по блату он отправляется на концерт классической музыки и безмерно там скучает.
Главному отрицательному герою противопоставлен герой положительный – его брат. Он трудится на благо родины, для себя никогда ничего не просит (не соглашается даже переселиться в ту квартиру, которую ему предлагают выделить по работе), живет небогато, но достойно. По законам победы добра над злом в конце фильма отрицательный герой “исправляется”, понимает, что лучше жить честно, как брат. Казалось бы, идеология взаимных услуг и “красивой жизни” поругана, а ценность честности и бескорыстности побеждает – и в бане принимает теперь всех не по блату, а “в порядке общей очереди”. И все же, несмотря на всю порочность жизни героя до исправления, в ней есть своя привлекательность. Невольно встает вопрос о том, почему, собственно, ездить на собственных “Жигулях”, иметь в достатке дефицитные товары и спокойно попадать в театр может только отрицательный герой.
Еще одним способом доставания дефицитных благ был “черный рынок”. Если гражданин не располагал знакомствами в сфере торговли, он мог купить необходимое тайком у продавца по завышенной цене (последние часто “откладывали” товар для этих целей), а также у фарцовщиков: они распространяли товары, или добытые у иностранцев, или привезенные контрабандой из-за рубежа, или изготовленные подпольным образом[23]. Частные производство и торговля стали в рассматриваемый период довольно важным сектором экономики, однако по советским законам вся эта сфера, за исключением сельскохозяйственного производства на приусадебных участках и продажи этой продукции на колхозных рынках, оставалась полностью незаконной.
Первым анализировать так называемую “вторую”, “подпольную”, “параллельную” экономику СССР начал американский экономист Грегори Гроссман[24]. Он отмечает, что важной характеристикой “второй” экономики была ее неотделимость от “первой”, основной экономики СССР, – они тесно переплетались и в каком-то смысле не могли существовать друг без друга. С ним согласна и Виктория Тяжельникова, считающая, что ““черный рынок” и воровство с производства выступали долгие годы в качестве основного источника домашнего самообеспечения”[25].
Интересно посмотреть, насколько и в какой форме в условиях широкой распространенности черного рынка, с одной стороны, и уголовного преследование за участие в нем, с другой, это явление получало освещение в повседневной культуре. Можно сказать, что существование подобной практики, безусловно, признавалось[26]. Например, в одном фельетоне приводится следующий диалог между продавцом и покупателем в магазине:
““Будьте добры, дайте, пожалуйста, меду! – Мед? А что это такое? – Такая штука, которую любят медведи. – Ах, да, припоминаем. Но у нас его нет”. Прославленный артист перешел на шепот “А под прилавком? – Нету, честное пионерское””[27].
Из этого примера видно, что покупка из-под полы представляется постыдным поступком, но вместе с тем является вполне обычной практикой, напрямую вытекающей из-за проблемы дефицита: если товара нет на полке, можно попытаться купить его из-под прилавка. Очевиден из подцензурных источников и тот факт, что нужный товар можно получить, приплатив за него: польский гарнитур стоит “восемьсот рублей плюс двадцать сверху”[28].
А вот как реагирует на проблему дефицита пропагандистская литература:
“Разве мы не встречаем людей, готовых буквально горы свернуть, чтобы раздобыть неправедным путем дефицит? Можно ли назвать их активными? Сил они тратят много. Но лишь для того чтоб урвать побольше для себя”[29].
Получается, что “черный рынок” – это “неправедный путь”, однако раздобыть с его помощью можно не то чтобы что-то запретное или порочное, а просто дефицитные товары, которых нет в магазинах. Этот неприятный факт в официальном дискурсе снова маскируется под “проблемы морали”: те, кто достает дефицит, – индивидуалисты, а желание “урвать” что-то для себя – серьезный нравственный порок, что как будто оттеняет саму проблему плохого государственного снабжения.
Характерно при этом, что в источниках повседневной культуры получают свое отражение не только случаи разовых преступлений, совершаемых конкретными лицами, терпящими за это законное наказание, но и безнаказанная частнопредпринимательская деятельность, совершаемая при попустительстве властей. Следующим образом, например, описывается ситуация в городе Бронницы, под Москвой:
“В десяти шагах от нас, не стесняясь милиционера, яркий представитель современной барахолки предлагал новую дубленку. […] В следующий миг меня оттеснили к зеленому “Фольксвагену”: его владельца буквально разрывали на куски. Многочисленные импортные товары были разложены на разных частях кузова, как на полках. […] Представители всех незаконных рыночных “специальностей” чувствовали себя настоящими хозяевами хитрого рынка. […] Зайдя к “отцам города”, я задал ряд вопросов и получил ряд ответов. Мне назвали цифры материальных убытков, которые терпит город. Моральные потери цифрами измерить было нельзя! […] Барахольные рынки возникают стихийно. В Бронницах более десяти лет процветала махровая спекуляция, а местные власти все не могли решить, какие принять меры. Хотя, казалось бы, как просто: на месте изживших себя барахолок открыть скупочные и комиссионные магазины. Только и всего”[30].
Тем самым открыто признается не только существование “черного рынка”, но и полное равнодушие к этому со стороны властей, стыдливо прикрываемое в процитированной статье некоей “нерешительностью”. Не только в вышеприведенном отрывке, но и в других источниках можно увидеть, что частное предпринимательство “чуждо социалистическим принципам, так как оно обогащает частного предпринимателя, а социалистическому обществу причиняет моральный и материальный вред”[31]. И если материальный вред, хотя бы теоретически, можно себе представить (ведь частнопредпринимательская деятельность “препятствует выполнению экономических задач, стоящих перед социалистическими предприятиями и организациями”[32]), то, что именно подразумевается под моральным вредом, остается только гадать. Представляется, что именно соблазнительность “черного рынка”, где можно, в отличие от государственного распределения, достать многие нужные товары, и была “моральным” вредом.
Еще одним способом достать необходимую вещь было воровство на месте работы. При этом использовалось оно как для личных нужд – когда человек просто брал то, что “плохо лежит”, – так и для мелкого предпринимательства. Во втором случае тоже можно выделить два возможных способа реализации украденного. Во-первых, это собственно перепродажа товаров (о которой шла речь выше), во-вторых, это использование государственных ресурсов для изготовления собственной продукции и дальнейшей ее продажи. Воровство на месте работы строилось на том, что государственное имущество никем особенно не защищалось, а главное, не воспринималось как чье-то, а следовательно, его использование в личных целях не ощущалось как настоящее воровство. Интересно при этом, что некоторые исследователи, говоря о воровстве “государственной собственности” в условиях дефицита, имеют в виду не только кражу собственно товаров или сырья, но также время, которое граждане, будучи на государственной службе, тратили на собственные нужды[33].
Интересно посмотреть, насколько подпольное производство, а также другие формы хищения госсобственности упоминаются в текстах повседневной культуры. Действительно, кража у государства воспринимается как некое общее место:
“По-вашему, по-мещанскому, если человек – работник торговли, то он обязательно вор и взяточник? Что она может украсть на рынке? Это же не магазин, в конце концов!”[34]
Данное утверждение содержит в себе своеобразную трехслойную конструкцию. Первый слой – это идея о том, что работники торговли занимаются воровством казенного имущества; второй слой – опровержение этого факта и, наоборот, обвинение тех, кто так считает, в мещанстве, и, наконец, третий слой – это подтверждение того, что уж сотрудники магазина воруют точно.
В подцензурных источниках существуют два основных модуса разговора о хищениях госимущества. Первый – резко осуждающий, трактующий кражу как уголовное преступление. Он, прежде всего, применяется, когда речь идет о воровстве в особо крупных размерах. Тогда в дискурсе обязательно присутствует доблестный ОБХСС, разоблачающий врага. Другой модус – иронический и “компанейский”, – подразумевающий, что “все мы так делаем”. Например, карикатура в журнале “Крокодил” изображает человека, выходящего со швейной фабрики, одетого одновременно в брюки, юбку, шляпку, пояс и другие дефицитные предметы одежды. На проходной он говорит охраннику: “Ну! Убедились теперь, что я ничего не выношу?”
Здесь одновременно высмеивается и невнимательность охранника, и изобретательность вора, но характерно, что последний изображен без малейшего осуждения, скорее с симпатией к тому факту, что он смог так эффективно вынести с фабрики такое количество вещей. Интересно отметить и появление в рассматриваемый период в словаре “Новых слов и значений” статьи “Несун”: о том, кто “совершает мелкие хищения, унося что-л. с места работы”[35].
Последний способ доставания дефицитных товаров в СССР, который рассматривается здесь, – это привилегированное распределение. Действительно, в СССР существовала особая прослойка людей – номенклатура, – которая имела прямой доступ к дефицитным товарам через закрытые распределители и систему спецзаказов[36]. Еще одним видом привилегированного снабжения были “сертификатные” магазины. В Москве, Ленинграде, столицах союзных республик и крупных областных центрах СССР существовали розничные магазины “Березка”, где дефицитные, в основном импортные, товары продавались за специальные сертификаты Внешпосылторга советским гражданам, имевшим по тем или иным причинам право на владение валютой.
В идеологической литературе дифференциация снабжения не признается вовсе:
“Попытка идеологов буржуазии изобразить советскую интеллигенцию как особый, якобы привилегированный, класс нашего общества, пользующийся какими-то преимуществами перед другими социальными группами, преследует цель вызвать недовольство у трудящихся СССР интеллигенцией, поссорить ее с рабочим классом. […] Советская интеллигенция не имеет никаких политических или экономических преимуществ перед рабочим классом и крестьянством”[37].
Можно заметить, что, с одной стороны, привилегии отрицаются, но, с другой стороны, власть считает необходимым отвечать на подобную критику. Пусть и в изложении “идеологов буржуазии”, но привилегии получают некоторую огласку. В источниках же повседневной культуры упоминаний об особом распределении среди номенклатуры практически нет. Один фельетон описывает секретаршу министра, перед которой открыты все двери:
“В магазин “1000 мелочей” секретарша министра примчалась на белом “Москвиче” и сразу же нырнула за малиновые портьеры: “Срочно нужна мастика!” Заведующий секцией Могилевич засуетился, поднял на ноги людей, и дело было сделано”[38].
Вместе с тем никакого намека на привилегии для министров со стороны государства здесь нет, скорее критикуется преклонение работников торговли перед чинами.
В фильме “Ты – мне, я – тебе” к главному герою-банщику приходят париться высокопоставленные чиновники. В благодарность за отличную работу клиенты приносят дефицитные блага – черную икру и импортные шампуни. Должности парящихся не называются, но очевидно, что благодаря высокому положению они имеют специальный доступ к дефициту, и герой использует связь с ними для получения редких товаров.
Единственное упоминание магазинов “Березка” в массовых источниках, которое удалось найти, – это уже цитировавшаяся выше статья о барахолке в городе Бронницы[39]. В ней приведен пересказ диалога автора статьи с продавцом дефицитных товаров: “Интересуюсь ценой. – Семь с половиной бумаг! – коротко бросает он. – А если дешевле? – Дешевле в “Березке””. Никакого объяснения о том, что такое “Березка”, не следует, однако из контекста видно, что это средоточие дефицитных благ по высокой цене, хорошо известное читателю.
Итак, можно сказать, что если о блате, “черном рынке” и воровстве на месте работы имеется множество упоминаний в рассматриваемом здесь круге источников, то каналы привилегированного снабжения практически не упоминаются вовсе. Причина довольно очевидна: если упомянутые выше способы обойти дефицит можно было всегда списать на “моральную неустойчивость и незрелость” отдельных личностей, умалчивая о неэффективности плановой экономики в целом, то распределители и “Березки” были государственными институциями, то есть их существование безоговорочно должно было свидетельствовать о несовершенствах советской системы снабжения.
III. Образ отечественных и западных товаров в свете дефицита
Разговор о дефиците, об отсутствии в магазинах необходимых вещей, поднимает и вопрос о качестве производимой в СССР продукции. Действительно, какие-то вещи почти всегда можно было найти в продаже, проблема однако часто заключалась в качестве этих товаров. Под “хорошей вещью” обычно подразумевалась вещь импортная. Интересно в связи с этим посмотреть, насколько идея о плохом качестве советских товаров и хорошем – западных проникала в подцензурную повседневную культуру.
Как ни странно, тема плохого качества советской продукции получает в рассматриваемый период широкое освещение в повседневной культуре. Упоминаются случаи откровенного брака на производстве: человек покупает холодильник и обнаруживает, что “на заводе одну деталь не поставили. Ерундовая деталь, маленькая, но без нее холода не получается, одно тепло”[40]. В этом же фельетоне говорится о том, что пришедший к покупателю мастер сказал, что недостающую деталь он поставить не может, так как завод эти детали в мастерские не поставляет, так что “попробуйте достать сами”[41].
Купленные продукты питания часто оказываются испорченными. Признается не только плохое качество, но и отсталость производства, например, одежды: подпись к карикатуре, изображающей директора магазина, разговаривающего со своими подчиненными, гласит: “Нам повезло! Мосфильм закупил одежду последних моделей для съемок исторического фильма”[42].
При этом плохое качество товаров не сводится к мелким неприятностям – признается, что это серьезная и всеобъемлющая проблема:
“…проблемы, связанные с качеством и ассортиментом бытовой техники, близко касаются каждой семьи. […] Главное управление Госинспекции по качеству товаров и торговле Минторга УССР проверило продукцию донецкого производственного объединения “Электробытмаш”: в среднем каждый четвертый холодильник не способен нормально работать. […] Большинство машин и приборов, выходящих из строя, не те, что отслужили свой век, а новенькие, только что из магазина”[43].
В журнале “Крокодил” приводится следующий рассказ потребителя:
“У меня шесть пар обуви: одна пара импортная и пять пар отечественного производства. К импортной паре у меня никаких претензий нет. Зато остальные пять пар постоянно портят мне настроение. То вдруг в самое неподходящее время отвалится подошва, то вдруг вылезает гвоздь, то неожиданно оказывается, что прочные на вид, непотопляемые, словно современные ракетоносцы, осенние туфли начинают течь от попадания даже в самую незначительную лужицу […] В чем же тогда выход? Наверное, в том, чтобы предприятие и морально, и материально было заинтересовано в выпуске высокопрочных, непотопляемых, непромокаемых, в конце концов, просто нормальных башмаков”[44].
Прежде всего, хочется отметить противопоставление отечественной и западной продукции, о чем подробней пойдет речь ниже. Однако интереснее всего последний вывод – предприятия не заинтересованы в выпуске качественной продукции: получается, если предприятия материально поощрять, работать они будут лучше, а это уже признание преимуществ капитализма.
Такого же рода “крамолу” можно заметить и в другом пласте текстов, противопоставляющих государственную и частную продукцию. Так, в одном фельетоне рассказывается, что овощи у “бабушки Теклэ на базаре в Тбилиси” значительно выше качеством, чем во всех овощных магазинах города. Автор статьи издевается над тем, что магазины тратят деньги на бессмысленные украшательства и увеличение кадров, а о продукции не думают:
“Мы ведем тяжелую конкурентную борьбу с базаром. Бьем частников современными интерьерами и новейшими схемами расстановки руководящих кадров. Что? Нет, капустой и редиской мы пока их не бьем. Не все сразу…”[45]
Будто сами того не понимая, авторы фельетонов рассказывают о том, что частная инициатива работает гораздо эффективней государственной, причем это утверждение распространяется не только на законные колхозные рынки, но и на теневую экономику. Так, в другом фельетоне рассказывается о том, как в какую-то квартиру пришли мастера ремонтировать паркет. Пришедшие сказали, что они из ЖЭКа, во что жильцы не поверили: рабочие были невероятно вежливы, сняли обувь при входе и отлично выполнили всю работу. Потом мастеровые были арестованы, поскольку оказались незаконно подрабатывающими студентами. “Когда другие люди будут честно выполнять свою прямую работу, тогда исчезнет “левая” работа”[46], – следует неожиданный вывод. Автор статьи тем самым призывает читателей осуждать не нарушающих советские законы преступников, а законопослушных халтурщиков, тогда как преступниками как раз остается только восхищаться: работают ведь они гораздо лучше, чем государственные служащие.
Очевидно, что в условиях дефицита и плохого качества советских товаров, невольно вставал вопрос о западных товарах. Нужно отметить, что они появляются в подцензурных источниках довольно часто, притом всегда во вполне хвалебном контексте; часто западные товары выступают символом комфорта и достатка: “Он получил аванс за свой роман и купил шикарную югославскую спальню”[47]. В фельетоне, описывающем незаконную торговлю на барахолке, воспроизводится следующий диалог в “галантерейно-парфюмерном ряду”: “Да у вас косметика со всех континентов мира – сплошь иностранная, – обратился я к одной из них. – Да уж, ясное дело, не отечественная, – отрезала стоящая рядом с ней подружка”. Западные товары здесь выступают атрибутами “преступников”, показанных нарочито неодобрительно, однако при этом описывается большой спрос на эти товары. Слова о том, что западная парфюмерия лучше отечественной, вкладываются в уста отрицательной героини, однако явным образом посетителей барахолки “безнравственность” (и даже в каком-то смысле антисоветскость!) продавцов не смущает. Моральный облик продавцов барахолки явно не перевешивает желания купить у них заветный дефицит.
Западные товары выступают также как символ престижа – недаром упомянутому выше банщику из фильма “Ты – мне, я – тебе” высокопоставленные посетители дарят импортные нейлоновые веники, английские шампуни, американский виски и жевательную резинку. Западные товары как атрибут высокого статуса отражены и в фильме “Гараж”:
“Он делает доклад для симпозиума в Париже, а едете за шмотками вы, товарищ Аникеева! А моего Гуськова вместо Парижа отправляют в Нижний Тагил. – Я все деньги потратила на научные книги. – А кассетный магнитофон кто привез?”
Париж противопоставлен Нижнему Тагилу, и на какой стороне находятся предпочтения героев фильма, его режиссера и зрителей, очевидно.
Заключение
В идеологии государства, которое провозглашает своей главной целью построение коммунистического общества, то есть достижение некого социально-политического абсолюта, нет места быту. Однако на деле даже советский человек остается человеком, а значит, так или иначе обустраивает свою повседневную жизнь. В ходе развития советского государства роль идеологии ослабевала, а люди все больше стремились к материальному благосостоянию. В этих условиях власти приходилось выдумывать какие-то способы разговора о сфере потребления, к тому же вставал вопрос, в чем отличие советского отношения к вещам от западного. В результате официальный дискурс по вопросам потребления представлял собой сложный и противоречивый набор идеологем. В государственной риторике существовали два мира: западный, с “потребительской идеологией”, низкими духовными запросами, “красивой жизнью”, и советский, где люди всем обеспечены, но у них не существует привязанности к вещам, так как на первом месте находится “развитие личности”[48]. Существовало также некое меньшинство советских граждан, подверженных западной пропаганде, “основанной на приукрашенной подаче потребительских идеалов буржуазного образа жизни”[49].
Поскольку оставалось непонятным, почему на Западе люди живут хорошо, а в СССР – нет, в официальную риторику по вопросам потребления были введены такие категории, как “культура”, “нравственность”, “интерес к жизни и работе”, “душевные человеческие отношения”. Предполагалось, что все эти ценности существуют в СССР и отсутствуют на Западе, где, вместо них, – сплошная “красивая жизнь”. Духовность в СССР должна была заменить собой интерес к вещам:
“…Забота государства о материальном благосостоянии трудящихся, о том, чтобы каждая семья жила в удобной квартире, чтобы был у нее и холодильник, и телевизор, и полный набор разной бытовой техники, и автомобиль, наконец, кому того хочется, – это не стремление к буржуазному эталону “приличной жизни”. Количество вещей, их стоимость никогда не станут у нас ценностной меркой человека. Мерка у нас совсем иная – степень развития личности, духовное богатство. Поэтому, думая о бытовых благах, мы непременно прикидываем, сколько времени освободят эти блага человеку. Чтобы он мог больше читать, больше знать, больше видеть”[50].
В свете вышесказанного важно отметить, что изображение дефицита, очередей, различных способов добывания товаров в обход пустующих магазинов, выстраивание образа западных товаров в подцензурных текстах – все это существовало в контексте описанного официального дискурса. Но просачивавшиеся в журналы и кинофильмы свидетельства о недостатках социалистического образа жизни хотя и оттенялись “нравственными” соображениями и противопоставлялись “бездуховному” Западу, однако занимали все более прочное место в массовой культуре, подтачивая официальную идеологию.
_______________________
1) Статья написана при поддержке Фонда имени Герды Хенкель.
2) См., например: Бирман И. Экономика недостач. Нью-Йорк, 1983; Millar J. The Little Deal: Brezhnev’s Contribution to Acquisitive Socialism // Slavic Review. 1985. № 44. Vol. 4. P. 694–706; Корнаи Я. Дефицит. М., 1990.
3) Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Эпоха Брежнева. М., 2003. С. 321–322.
4) Там же. С. 355.
5) Титов Р. Компенсация // Крокодил. 1973. № 3. С. 8–9.
6) Крокодил. 1966. № 9. С. 2.
7) Художественный фильм “Ты – мне, я – тебе” (1976, режиссер Александр Серый).
8) Художественный фильм “Детский мир” (1982, режиссер Валерий Кремнев).
9) Все были полны собственного достоинства // Огонек. 1974. № 2. С. 30.
10) Николаев В. Советская очередь: Прошлое как настоящее // Неприкосновенный запас. 2005. № 5(43). С. 55–61.
11) Баринов Ю. Ради жены // Крокодил. 1966. № 6. С. 2–3.
12) См., например: Герасимова Е., Чуйкина С. Общество ремонта // Неприкосновенный запас. 2004. № 2(34). С. 75.
13) Там же.
14) Панков В. Житие великомученика Козыриса // Крокодил. 1966. № 2. С. 9.
15) Исакова Е. За спиной у дефицита // Работница. 1981. № 2. С. 22.
16) Художественный фильм “Детский мир”.
17) Александрова Т. Подход к доходу // Работница. 1972. № 4. С. 22.
18) Ledeneva A. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchanges. Cambridge, 1998; Idem. Continuity and Change of Blat Practices in Soviet and Postsoviet Russia // Bribery and Blat in Russia. London, 2000. P. 183–206.
19) Художественный фильм “Детский мир”.
20) Художественный фильм “Люди и манекены” (1974, режиссеры Виктор Храмов и Аркадий Райкин).
21) В 1972 году первый секретарь ЦК КП Грузии Василий Мжаванадзе был смещен со своего поста из-за обвинения в коррупции; сменивший его Эдуард Шеварднадзе объявил о начале кампании по борьбе с коррупцией и теневой экономикой.
22) Полуян В. Однажды в студеную зимнюю пору… // Крокодил. 1976. № 1. С. 6.
23) Подробнее об этом см.: Романов П., Суворова М. “Чистая фарца”: социальный опыт взаимодействия советского государства и спекулянтов // Неформальная экономика в постсоветском пространстве. Проблемы исследования и регулирования. СПб., 2003. С. 148–163.
24) Grossman G. The “Second Economy” of the USSR // Problems of Communism. 1977. September–October. P. 25–40.
25) Тяжельникова В.С. Домохозяйство горожан в 1960–1980-е годы: структура и стратегии экономического поведения // Отечественная история. 2006. № 4. С. 38.
26) Деннис О’Херн в своей статье о размерах и роли потребительского сектора теневой экономики в позднем СССР в качестве основного источника использует именно советскую прессу, поясняя: “Удивительно, но официальные советские источники знают о “второй экономике” больше, чем западные исследователи” (O’Hearn D. The Consumer Second Economy: Size and Effects // Soviet Studies. 1980. Vol. 32. № 2. Р. 219).
27) Котенко В. Медведь на пасеке // Крокодил. 1973. № 7. С. 7.
28) Художественный фильм “Ирония судьбы, или С легким паром!” (1975, режиссер Эльдар Рязанов).
29) Иконникова С.Н., Лисовский В.Т. На пороге гражданской зрелости. Об активной жизненной позиции современного молодого человека. Л., 1982. С. 154.
30) Придворов С. Бесхитростная история хитрого рынка // Крокодил. 1976. № 4. С. 7.
31) Бартновская Г. Квалификация частнопредпринимательской деятельности // Социалистическая законность. 1972. № 9. С. 52–53.
32) Там же.
33) См., например: Cassel D. Funktionen der Schattenwirtschaft im Koordinationsmechanismus von Markt- und Plan-wirtschaften // ORDO. Jahrbuch fur die Ordnung von Wirtschaft und Gesellschaft. Bd. 37. 1986. S. 81.
34) Художественный фильм “Гараж” (1979, режиссер Эльдар Рязанов).
35) Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 1970-х годов. М., 1984. С. 416.
36) Подробнее об этом: Восленский М. Номенклатура. М., 2005 (1-е изд.: Мюнхен, 1980); Кондратьева Т.С. От царской подачи к кремлевскому распределителю // Одиссей: человек в истории. 1999: Трапеза. М., 1999; Митрохин Н. Аппарат ЦК КПСС в 1953–1985 годах как пример “закрытого” общества // Новое литературное обозрение. 2009. № 100; Matthews M. Privilege in the Soviet Union. London, 1978.
37) Структура советской интеллигенции. Минск, 1970. С. 38.
38) Борисов Б., Незнанский Ф. Привет из министерства // Крокодил. 1966. № 9. С. 11.
39) Придворов С. Указ. соч.
40) Лабковский Н. Деталь // Крокодил. 1966. № 7. С. 5.
41) Там же.
42) Крокодил. 1966. № 7. С. 8.
43) Михайлова Т., Русакова В. Быт и дефицит // Работница. 1981. № 7. С. 3–4.
44) Крокодил. 1976. № 8. С. 1.
45) Портнов Р. Интерьеры и капуста // Крокодил. 1969. № 1. С. 6.
46) Егоров Б. Дядьки в ватниках // Крокодил. 1969. № 16. С. 11.
47) Поляков В. Необыкновенное чудо // Крокодил. 1976. № 7. С. 7.
48) Ольга Гурова пишет о том, что западной моде в официальном дискурсе противопоставлялся “советский вкус” и “чувство меры” советского человека (Гурова О. Идеология потребления в советском обществе // Социологический журнал. 2005. № 4. С. 126–127).
49) Иконникова С.Н., Лисовский В.Т. Указ. соч. С. 78.
50) Александрова Т. Подход к доходу // Работница. 1972. № 4. С. 22.