(заметки для исследования)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2011
Луи Пьер Альтюссер (1918–1990) – французский философ-марксист, теоретик структуралистской версии марксизма. Член Французской коммунистической партии (1948–1980), профессор Высшей нормальной школы (Париж).
Луи Альтюссер
Идеология и идеологические аппараты государства (заметки для исследования)[1]
О воспроизводстве условий производства
В этой статье мы рассмотрим то, о чем уже говорили в другой работе в связи с необходимостью обновления средств производства, чтобы само это производство стало возможным. Тогда это было лишь небольшим замечанием. Теперь же мы рассмотрим это положение само по себе[2].
Как говорил Маркс, даже ребенку известно, что всякая общественно-экономическая формация, которая не воспроизводит условий производства одновременно с самим производством, не проживет и года[3]. Необходимое условие производства – это воспроизводство условий производства. Оно может быть “простым” (только воспроизводящим уже существующие условия производства) или “расширенным” (расширяющим эти условия). Оставим пока в стороне это различие.
Что же такое воспроизводство условий производства?
Здесь мы вступаем в достаточно известную (со времен публикации второго тома “Капитала”) и в то же время не так хорошо изученную сферу. Неоспоримая очевидность (идеологическая очевидность эмпирического типа) того, что на вещи надо смотреть с точки зрения производства и даже просто производственной практики (абстрактной по отношению к самому процессу производства), настолько слилась с нашим повседневным “сознанием”, что становится чрезвычайно трудно, если не невозможно, встать на точку зрения воспроизводства. А ведь если не смотреть на вещи именно с этой точки зрения, все так и останется абстрактным (не просто наполовину абстрактным, а искаженно абстрактным), даже на уровне производства и уж тем более на уровне обычной практики.
Попробуем последовательно изучить этот вопрос.
Чтобы упростить изложение, и раз уж мы считаем, что всякая общественно-экономическая формация зависит от преобладающего в ней способа производства, мы можем сказать, что процесс производства использует существующие производительные силы в определенных производственных отношениях.
Из этого следует, что для того, чтобы могла существовать некая общественно-экономическая формация, она должна вместе со своим производством и ради того, чтобы быть в состоянии производить, воспроизводить условия своего производства. А следовательно, она должна воспроизводить:
1. производственные силы;
2. существующие производственные отношения.
Воспроизводство средств производства
Благодаря Марксу, то есть второму тому “Капитала”, сегодня всем ясно (включая буржуазных экономистов, которые работают в народнохозяйственном учете, или современных “макроэкономических теоретиков”), что производство невозможно без обеспечения воспроизводства материальных условий производства, то есть воспроизводства средств производства.
Любой экономист, который в этом смысле не отличается от капиталиста, знает, что необходимо ежегодно производить замену того, что износилось или пришло в негодность во время производства: сырья, помещений (например зданий), инструментов производства (станки) и так далее. Мы сказали, что любой экономист схож с капиталистом, потому что оба они являются выразителями точки зрения предприятия, ограничиваясь обычным толкованием терминов его бухгалтерско-финансовой деятельности.
Но благодаря Кенэ[4], который первым заговорил о том, что просто “колет глаза”, и гению Маркса, эту проблему разрешившему, мы знаем, что воспроизводство материальных условий производства может мыслиться не только на уровне предприятия, поскольку в реальности оно осуществляется вне его границ. То, что происходит на уровне предприятия, – всего лишь следствие, которое дает нам представление о необходимости воспроизводства, но никоим образом не позволяет мыслить его условия или механизмы.
Чтобы в этом убедиться, достаточно простого примера. Господин Х, капиталист, который производит на своей прядильной фабрике шерстяную ткань, должен “воспроизводить” сырье, станки и так далее. Но он не производит сырья для своего производства – это делают другие капиталисты: крупный австралийский овцевод – господин Y; крупный производитель станков – господин Z и так далее и тому подобное. Но эти господа, чтобы производить ту продукцию, которая обуславливает воспроизводство условий производства господина Х, тоже должны воспроизводить условия своего собственного производства. И так до бесконечности, причем в таких пропорциях, чтобы спрос на средства производства (для воспроизводства) мог быть удовлетворен предложением в пределах национального, если не мирового, рынка.
Чтобы понять механизм, обеспечивающий работу этой “бесконечной цепочки”, необходимо посмотреть на “глобальный” подход Маркса к данному вопросу, в частности изучить отношения оборота капитала между I (производство средств производства) и II (производство средств потребления) подразделениями, а также реализацию прибавочной стоимости, что изложено во втором и третьем томах “Капитала”.
Воспроизводство рабочей силы
Тем не менее, кое-что может вызвать удивление читателя. Мы говорили о воспроизводстве средств производства, а не о воспроизводстве производительных сил. То есть мы прошли мимо воспроизводства того, что отличает производительные силы от средств производства, а именно – воспроизводства рабочей силы.
Наблюдение за тем, что происходит на предприятии, в частности, изучение бухгалтерско-финансовой практики амортизации и практики инвестирования, могло дать нам приблизительное представление о существовании материального процесса воспроизводства. Теперь же мы вторгаемся в такую сферу, где подобное наблюдение, если не совершенно невозможно, то, по крайней мере, почти невозможно, и на то есть веская причина: воспроизводство рабочей силы происходит главным образом вне предприятия.
Как же тогда обеспечивается воспроизводство рабочей силы?
Оно обеспечивается тем, что рабочей силе дается материальное средство воспроизводства: зарплата. Зарплата фигурирует в бухгалтерии каждого предприятия, только в качестве “капитала, затрачиваемого на оплату рабочей силы”[5], а не в качестве условия материального воспроизводства рабочей силы.
А ведь заработная плата “функционирует” именно так, поскольку представляет собой только часть производимой рабочей силой стоимости, необходимой для ее воспроизводства: то есть необходимой для воссоздания рабочей силы трудящегося (чтобы ему было, где жить, что надеть и поесть, короче говоря, чтобы завтра – на каждое данное нам богом завтра – он снова смог придти на работу). И, добавим: необходимой для воспитания и образования детей, в которых пролетариат воспроизводится как рабочая сила (в х экземплярах, где х может равняться 0, 1, 2 и так далее).
Напомним, что эта величина стоимости (зарплата), необходимая для воспроизводства рабочей силы, обусловлено не только потребностью в каком-нибудь “биологическом” минимальном размере оплаты труда, но и сложившимися предпочтениями (Маркс замечает: английскому рабочему нужно пиво, а французскому пролетарию – вино), то есть в историческом отношении потребностями вариативными.
Отметим также, что эти предпочтения являются вдвойне историчными. Они не определяются историческими потребностями рабочего класса, признаваемыми за ним классом капиталистическим. При этом они определяются историческими потребностями, которые навязываются в пролетарской классовой борьбе (причем двойной: против увеличения длительности трудового дня и против уменьшения заработной платы).
И все же рабочей силе для ее воспроизводства недостаточно обеспечить только материальные условия. Мы говорили[6] о том, что наличная рабочая сила должна быть “компетентной”, то есть способной функционировать в сложной системе производственного процесса. Развитие производительных сил и их исторически сформировавшийся тип на данный момент приводят к тому, что рабочая сила должна обладать (различной) квалификацией и воспроизводиться как таковая. Различной в том смысле, что соответствует требованиям социально-технического разделения труда, по “должностям” и “профессиям”.
Но как обеспечивается это воспроизводство (различных) квалификаций рабочей силы при капитализме? В отличие от рабовладельческой и крепостной общественно-экономических формаций, воспроизводство квалифицированной рабочей силы при капитализме имеет тенденцию (речь идет об определенном законе) обеспечиваться не “на месте” (обучение на производстве), а все чаще – вне производства: в школьной капиталистической системе или в других инстанциях и общественных институтах.
Но чему нас учат в школе? Мы все больше и больше учимся: учимся чтению, письму, счету, то есть некоторым техническим навыкам, и еще многому другому, включая некоторые элементы (зачаточные или, наоборот, углубленные) “научной” или “литературной” культуры, которые могут непосредственно использоваться в различных уровнях включенности в производство (для рабочих – одно образование, для технических работников – другое, для инженеров – третье, для управленцев – четвертое и так далее). То есть нас учат некоторым “практическим навыкам”.
Но вместе с этими знаниями и навыками мы усваиваем в школе и “правила” хорошей службы, то есть приличия, необходимо соблюдаемые в зависимости от той должности, которую “призван” занимать в будущем всякий служащий согласно установленному разделению труда. Это правила морали, гражданского и профессионального сознания, то есть, другими словами, правила соблюдения социально-технического разделения труда, а в конечном счете, правила порядка, установленные господствующим классом. Кроме того, мы учимся “правильно говорить на родном языке”, хорошо “писать”, то есть в сущности (для будущих капиталистов и их подчиненных) – “правильно распоряжаться”, или (в идеальном случае) “правильно говорить” с рабочими.
Чтобы перевести эти утверждения на более научный язык, скажем, что воспроизводство рабочей силы требует не только воспроизводства рабочей квалификации, но и воспроизводства ее подчинения правилам установленного порядка. То есть воспроизводства подчинения господствующей идеологии у рабочих и воспроизводства способности правильно манипулировать господствующей идеологией у эксплуататоров, чтобы они и “на словах” тоже обеспечивали доминирование господствующего класса.
Иначе говоря, школа (а также другие государственные и церковные учреждения или иные аппараты, такие, как армия) учит “навыкам” и делает это в тех формах, которые обеспечивают подчинение господствующей идеологии или овладение “практикой” такого подчинения. Все участники производства, эксплуатации и угнетения, не говоря уже о “специалистах по идеологии” (Маркс), должны в той или иной степени “проникнуться” этой идеологией, чтобы “сознательно” исполнять свои обязанности: либо эксплуатируемых (пролетариат), либо эксплуататоров (капиталисты), либо сотрудников эксплуатации (кадровые служащие), либо первосвященников господствующей идеологии (ее “функционеры”) и так далее.
Таким образом, воспроизводство рабочей силы неизбежно ведет к воспроизводству не только ее “квалифицированности”, но и подчиненности господствующей идеологии или “практике” этой идеологии. Уточним, что будет недостаточным сказать “не только… но и…”, ведь все указывает на то, что воспроизводство квалифицированной рабочей силы обеспечивается именно в формах идеологического подчинения.
Но ведь тем самым мы признаем действенное существование новой реальности – идеологии.
Тут нужно сделать два замечания.
Первое подведет итог нашему анализу воспроизводства.
Мы наскоро изучили формы воспроизводства производительных сил, то есть средств производства – с одной стороны, и рабочей силы, – с другой.
Но мы еще не коснулись вопроса о воспроизводстве производственных отношений. А ведь он является коренным вопросом марксистской теории типов производства. Обойти его – значит, совершить теоретическую оплошность, нет, хуже того: допустить серьезную политическую ошибку.
И мы об этом поговорим. Но, чтобы мы могли это сделать, нам нужно совершить еще один обходной маневр.
Второе же замечание состоит в том, что для того, чтобы совершить этот маневр, мы вынуждены вновь задать себе старый вопрос: что такое общество?
Инфраструктура и суперструктура
Мы уже говорили о революционном характере марксистской концепции “социального целого” в связи с его отличием от гегелевской “тотальности”[7]. Мы говорили о том (и этот тезис только воспроизводит известные положения исторического материализма), что у Маркса структура всякого общества состоит из “уровней”, или “инстанций”, сочлененных в специфическую установку: инфраструктуру, или экономический базис (“единицу” производительных сил и производственных отношений), и суперструктуру, которая заключает в себе два “уровня”, или “инстанции”: юридически-политическую (государство и право) и идеологическую (различные идеологии – религиозные, нравственные, юридические, политические и так далее).
Помимо теоретико-педагогического интереса (который показывает нам отличие Маркса от Гегеля), это положение представляет собой фундаментальное теоретическое преимущество: оно позволяет включить в теоретический аппарат основных понятий то, что мы назвали коэффициентом воздействия одной структуры на другую. Что следует под этим понимать?
Каждый может легко убедиться, что представление о структуре всякого общества как о здании с базисом (инфраструктурой), на котором возвышаются два “этажа” надстройки, является метафорой, а точнее, пространственной метафорой – метафорой топики[8]. Как и всякая метафора, она дает нам что-то понять, на что-то нам указывает. На что же? А вот на что: верхние этажи не могут самостоятельно “висеть” (в воздухе), если у них нет основания.
Метафора здания прежде всего имеет своей целью представить нам “обусловленность [надстройки] в конечном счете” этим экономическим базисом. В результате данная пространственная метафора дает базису коэффициент воздействия, который заключается в обусловленности в конечном счете того, что происходит на “этажах” (надстройки) тем, что происходит в экономическом базисе.
На основании этого коэффициента воздействия “в конечном счете” “этажи” надстройки, по всей очевидности, получают различные коэффициенты воздействия. Но что это за коэффициенты?
Можно сказать, что “этажи” надстройки не являются определяющими в конечном счете, но что они обусловлены воздействием базиса; что если они и являются определяющими на свой манер (мы еще не знаем какой), то они являются таковыми, поскольку обусловлены базисом.
Их коэффициент воздействия (или обусловленности) в качестве обусловленных базисом, согласно марксистской традиции, может рассматриваться в двух формах: 1) существует “относительная автономия” надстройки по отношению к базису; 2) существует “обратное воздействие” надстройки на базис.
Таким образом мы можем сказать, что важное теоретическое преимущество марксистской топики, то есть пространственной метафоры здания (базиса и надстройки), заключается в том, что она позволяет увидеть, что вопросы об обусловленности (или коэффициенте воздействия) являются капитальными. Также она позволяет увидеть, что именно базис в конечном счете обусловливает все здание и, как следствие, вынуждает нас поставить теоретическую проблему о типе “побочного” влияния, присущего надстройке, то есть вынуждает нас рассматривать то, что в марксистской традиции обозначается терминами “относительной автономии” надстройки и “обратного воздействия” надстройки на базис.
Основной недостаток этого представления о структуре всего общества как здания, по всей своей очевидности, заключается как раз в его метафоричности: то есть в том, что оно дескриптивно.
Теперь можно, и даже желательно, представить вещи иначе. Условимся о следующем: мы никоим образом не отвергаем эту классическую метафору, потому что она сама вынуждает нас к ее преодолению. И преодолеваем мы ее не для того, чтобы отбросить как отжившую. Мы просто хотели бы попробовать рассмотреть, что она нам дает в своей дескриптивной форме.
Мы полагаем, что именно на основании воспроизводства можно и нужно рассматривать то, что характеризует самую суть существа и природы надстройки. Достаточно встать на точку зрения воспроизводства, чтобы прояснились многие вопросы, на существование которых указывала пространственная метафора здания, но не могла дать на них концептуальных ответов.
Наш основной тезис заключается в том, что ставить эти вопросы (а значит, и искать на них ответы) можно, только встав на точку зрения воспроизводства.
Мы вкратце рассмотрим право, государство и идеологию именно с этой точки зрения. И мы увидим, что происходит с точки зрения практической деятельности и производства, с одной стороны, и с точки зрения воспроизводства, с другой.
Государство
Марксистская традиция категорична: начиная с “Манифеста Коммунистической партии” и “Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта” (и во всех последующих текстах, прежде всего у Маркса о Парижской коммуне и у Ленина в “Государстве и революции”) государство понимается как репрессивный аппарат. Государство – это репрессивная “машина”, позволяющая господствующим классам (в XIX веке – буржуазии и крупным землевладельцам) обеспечивать свое господство над рабочим классом для того, чтобы подчинить его процессу извлечения прибавочной стоимости (то есть капиталистической эксплуатации).
Иными словами государство – это прежде всего то, что классики марксизма называли “государственным аппаратом”. Под этим термином понимается не только особенный аппарат (в узком смысле), существование и необходимость которого мы признаем исходя из требований юридической практики, то есть полиция, суды, тюрьмы. В этот термин включается еще и армия, которая (а пролетариат заплатил за этот опыт своей кровью) непосредственно проявляет себя как дополнительная репрессивная сила, когда полиция и ее специальные подразделения “не справляются с происходящим”. И вот над всем этим находится государство, правительство и администрация.
В этом виде “теория” марксистско-ленинского государства затрагивает самое главное, и нет оснований сомневаться в том, что оно заключается именно в этом. Государственный аппарат, определяющий государство как исполнительную и репрессивную силу, стоящую “на службе господствующих классов” в той классовой борьбе, которую буржуазия и ее союзники ведут с пролетариатом, как раз и является государством, и определяет его основную “функцию”.
От дескриптивной теории к теории как таковой
И все же тут снова, как мы уже заметили это в отношении метафоры здания (базис и надстройка), данное представление о природе государства страдает дескриптивностью.
Поскольку мы часто используем это прилагательное (“дескриптивный”), стоит сказать о нем несколько слов, чтобы избежать недоразумений.
Когда мы говорим о метафоре здания или о марксистской “теории” государства как о дескриптивных концепциях или представлениях, в этом нет какой-то критической подоплеки. Наоборот, мы склонны думать, что великие научные открытия не могут избежать этапа дескриптивных “теорий”. Это, кажется, первый этап всякой теории, по крайней мере, в той сфере, которая занимает нас (науки об общественно-экономических формациях). Как таковой этот этап можно – и даже, на наш взгляд, следует – рассматривать как переходный, но необходимый для развития самой теории. А раз он переходный, мы выражаем его термином “дескриптивная теория”, показывая самим сочетанием двух этих понятий некоторую их “противоречивость”. В самом деле термин “теория” немного “не вяжется” с прилагательным “дескриптивный”. Это значит, что 1) “дескриптивная теория”, вне всякого сомнения, является неотвратимым началом теории, но что 2) “дескриптивная” форма, в которую она облечена, в силу этой своей “противоречивости” требует некоторого развития теории, чтобы та смогла преодолеть свой “дескриптивный” этап.
Уточним свою мысль, вернувшись к предмету нашего рассмотрения – государству.
Когда мы говорим, что марксистская “теория” государства отчасти является “дескриптивной”, прежде всего это значит, что данная дескриптивная “теория”, вне всякого сомнения, является предварительной марксистской теорией государства и что она дает нам самое главное, то есть весомое основание для всякого последующего развития теории.
Действительно можно сказать, что дескриптивная теория государства совершенно справедлива, потому что с тем определением, которое она дает своему предмету, можно соотнести большую часть наблюдаемых в этой сфере явлений. Так, благодаря определению государства как государства классового, реализующегося в репрессивном государственном аппарате, можно ясно увидеть все, что происходит при репрессивной деятельности, какой бы ни была ее сфера: начиная с массовых убийств в июне 1848-го[9] и Парижской коммуны, “кровавого воскресенья” в мае 1905 года в Петрограде[10], движения Сопротивления во Франции и событий у станции метро “Шарон”[11] и так далее до простого (и относительно безобидного) вмешательства “цензуры”, запрещавшей “Монахиню” Дидро или пьесу Гатти о Франко[12]. Репрессивная деятельность высвечивает все прямые и косвенные формы эксплуатации и уничтожения народных масс (империалистические войны); высвечивает то незаметное повседневное господство, в котором, например, в формах политической демократии проявляется то, что Ленин вслед за Марксом называл диктатурой буржуазии.
Тем не менее, дескриптивная теория государства представляет собой этап конституирования такой теории, которая сама требует, чтобы ее “преодолели” на этом этапе. Ведь совершенно ясно, что раз данное определение дает нам возможность идентифицировать и признать факты угнетения со стороны государства, понимаемого как репрессивный государственный аппарат, то такое “установление отношений” приводит нас к одному очевидному факту, о котором мы еще скажем ниже несколько слов: “Да, именно так, так оно и есть!”[13]. Нагромождение примеров не позволит нам лучше определить государство, то есть выдвинуть некую научную теорию о государстве. Всякая краткая дескриптивная теория рискует таким образом “заблокировать” столь необходимое развитие теории как таковой.
Поэтому мы полагаем, что для того, чтобы превратить эту дескриптивную теорию в просто теорию, то есть чтобы лучше понять государственные механизмы в их функционировании, к классическому определению государства как государственного аппарата необходимо кое-что добавить.
Основные положения марксистской теории государства
Прежде всего сделаем одно уточнение: государство (и его существование как аппарата) приобретает смысл только в связи с государственной властью. Всякая политическая классовая борьба вращается вокруг государства. Другими словами – вокруг обладания государственной властью, то есть ее захвата и сохранения каким-то одним классом, союзом классов или фракциями класса. Это вынуждает нас различать государственную власть (сохранение или захват государственной власти), которая является задачей политической классовой борьбы, с одной стороны, и государственный аппарат, с другой.
Мы знаем, что государственный аппарат может остаться незыблемым, как это показали буржуазные “революции” XIX века во Франции (1830, 1848), государственные перевороты (2 декабря, май 1958-го[14]), распады государств (падение империи в 1870-м и Третьей республики в 1940-м) или увеличение политического влияния мелкой буржуазии (1890–1895 годы во Франции), то есть остаться не затронутым политическими событиями, непосредственно касающимися обладания государственной властью.
Даже после такой социальной революции, какая случилась в 1917 году в России, большая часть государственного аппарата осталась на том же месте, несмотря на захват государственной власти пролетариатом и беднейшими слоями крестьянства, – Ленин не раз говорил об этом.
Можно сказать, что данное различение государственной власти и государственного аппарата является частью “марксистской теории” государства начиная с работ Маркса “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта” и “Классовая борьба во Франции”.
Если попытаться коротко изложить “марксистскую теорию государства”, можно сказать, что классики марксизма всегда утверждали следующее: 1) государство – это репрессивный государственный аппарат; 2) следует различать государственную власть и государственный аппарат; 3) цель классовой борьбы непосредственно затрагивает государственную власть и тем самым подразумевает использование классами (или их союзами и фракциями) – в руках которых находится государственная власть – государственного аппарата согласно их классовым задачам; 4) пролетариат должен захватить государственную власть, чтобы разрушить существующий буржуазный государственный аппарат и для начала заменить его совершенно иным государственным аппаратом, пролетарским, а потом, в конечной фазе, запустить радикальный процесс разрушения государства (конец государственной власти и всякого государственного аппарата).
Следовательно, с этой точки зрения, то, что мы предложили бы добавить к “марксистской теории” государства, уже прописано в ней большими буквами. Но нам кажется, что эта теория, дополненная таким образом, все еще остается дескриптивной, хотя отныне и содержит в себе сложные дифференциальные элементы, функционирование которых нельзя понять, не прибегнув к дополнительным теоретическим изысканиям.
Идеологические аппараты государства
К “марксистской теории” государства следует добавить кое-что еще.
Здесь мы должны будем осторожно продвигаться вперед, потому что на самом деле классики марксизма уже писали об этом, но не систематизировали в теоретической форме опыт достигнутого. В сущности, этот опыт прежде всего касался политической практики.
Классики марксизма на самом деле (то есть в своей политической практике) подходили к государству как к куда более сложной реальности, нежели та, что предлагается нам соответствующим определением в “марксистской теории государства”, вводя при этом в определение государства то, о чем мы только что говорили. Они понимали всю его сложность на практике, но не выразили ее в соответствующей теории[15].
Мы хотели бы попробовать набросать в общем виде такую теорию. Для этого мы выдвинем следующий тезис.
Чтобы развить теорию государства, необходимо учитывать не только различение государственной власти и государственного аппарата, но и другую реальность, касающуюся непосредственно (репрессивного) государственного аппарата, но не смешивающуюся с ним. Эту реальность мы будем называть идеологическими аппаратами государства.
Что же такое идеологические аппараты государства (ИАГ)?
Они отличаются от (репрессивного) государственного аппарата. Напомним, что в марксистской теории государственный аппарат включает в себя правительство, администрацию, армию, полицию, суды, тюрьмы, которые как раз и составляют то, что мы будем называть “репрессивным государственным аппаратом”. Термин “репрессивный” указывает на то, что этот государственный аппарат “функционирует с применением насилия” или, по крайней мере, на грани насилия (ведь репрессия, например административная, может выражаться и в не физических формах).
Под идеологическими аппаратами государства мы понимаем некоторое количество таких реальных явлений, которые предстают непосредственному наблюдателю в форме различных специализированных общественных институтов. Мы предложим эмпирический список таких институтов, который, конечно же, надо будет внимательно изучить, проверить, выправить и переработать. На данный момент в качестве идеологических аппаратов государства мы можем рассматривать следующие общественные институты (порядок, в котором мы их перечисляем, не имеет особого значения):
– религиозный ИАГ (система различных церквей);
– школьный ИАГ (система различных “школ”, государственных и частных);
– семейный ИАГ[16];
– юридический ИАГ[17];
– политический ИАГ (политическая система, в которую входят и различные политические партии);
– профсоюзный ИАГ;
– информационный ИАГ (пресса, телевидение, радио и так далее);
– культурный ИАГ (изящная словесность, искусства, спорт и так далее).
Мы говорили, что ИАГ отличается от (репрессивного) государственного аппарата. В чем же заключается это различие?
Во-первых, мы можем видеть, что в то время, как существует некий (репрессивный) государственный аппарат, существуют и множество идеологических аппаратов государства. Но, даже если мы знаем, что они существуют, единство множественности этих ИАГ не так легко является глазу.
Во-вторых, можно констатировать, что если унифицированный (репрессивный) государственный аппарат целиком принадлежит общественной сфере, то значительная часть ИАГ (в своем очевидном рассредоточении), наоборот, относится к сфере частной. К этой сфере принадлежат церкви, партии, профсоюзы, семьи, некоторые школы, большинство газет, предприятий культуры и так далее.
Оставим пока в стороне наше первое наблюдение и поговорим о втором, задавшись вопросом о том, по какому праву мы можем рассматривать как идеологические аппараты государства те институты, которые в большинстве своем не обладают общественным статусом, а являются просто институтами сферы частного. Будучи сознательным марксистом, Грамши предвидел подобное возражение. Отличие общественного от частного является внутренним различием буржуазного права и относится к тем (подчиненным ему) сферам, в которых буржуазное право осуществляет свою “власть”. Сфера государства не подпадает под это право, потому что она находится “за пределами права”: государство, которое является государством господствующего класса, не является ни частным, ни общественным – оно является условием всякого различения между общественным и частным. Теперь выразим эту мысль, оттолкнувшись от идеологических аппаратов государства. При этом не важно, являются ли составляющие эти идеологические аппараты институты “частными” или “общественными”. Важно, как они функционируют. Частные институты могут прекрасно “функционировать” как идеологические аппараты государства. Чтобы это увидеть, достаточно взять пример любого такого ИАГ.
Теперь перейдем к самому главному. ИАГ от (репрессивного) государственного аппарата отличается следующим фундаментальным аспектом: репрессивный государственный аппарат “функционирует с применением насилия”, тогда как идеологические аппараты государства функционируют “с применением идеологии”.
Уточним этот аспект, углубив данное различие. На самом деле, всякий государственный аппарат, будь он репрессивным или идеологическим, “функционирует” и с применением насилия, и с применением идеологии, только с тем важным отличием, которое как раз и не позволяет нам смешивать их.
Дело в том, что (репрессивный) государственный аппарат функционирует в первую очередь репрессивным образом (в том числе и с применением физического насилия), а уж потом идеологически. (Чисто репрессивного аппарата не существует.) Примеры: армия и полиция функционируют в том числе и с применением идеологии, чтобы обеспечивать собственную сплоченность и воспроизводство, а также нести свои “ценности” вовне.
И, напротив, можно сказать, что идеологические аппараты государства в первую очередь функционируют с применением идеологии, а уж потом репрессивным образом, то есть на грани репрессии, достаточно незаметной, даже, можно сказать, – символической. (Не существует чисто идеологического аппарата.) Так, школа и церковь “дрессируют” не только собственных служащих, но и паству, применяя различные санкции, исключения, селекции и так далее. То же самое происходит в семье. То же самое – в культурном ИАГ (упомянем хотя бы цензуру).
Нужно ли говорить, что такое двойное “функционирование” (первичное и вторичное) с применением насилия и идеологии – смотря по тому, идет ли речь о (репрессивном) государственном аппарате или об идеологических аппаратах государства, – позволяет нам увидеть, что (репрессивный) государственный аппарат и идеологические аппараты государства плетут между собой тонкую сеть явных или неявных отношений? Повседневность дает нам много примеров, которые надо будет внимательно рассмотреть, чтобы наше простое наблюдение стало чем-то бóльшим.
Итак, мы начинаем понимать, что составляет единство этого на первый взгляд расчлененного тела ИАГ. Раз ИАГ “функционируют” с преобладанием идеологии, то именно это функционирование связывает их в единое целое, поскольку идеология, с которой они функционируют, в сущности всегда одна и та же, несмотря на различия и противоречия этих ИАГ, находящихся под влиянием господствующей идеологии, которая является идеологией “господствующего класса”. Если мы считаем, что в принципе “господствующий класс” обладает государственной властью (в явной форме или чаще всего посредством классовых союзов или фракций) и, следовательно, располагает (репрессивным) государственным аппаратом, значит, мы можем допустить, что этот самый господствующий класс и является активным деятелем идеологических аппаратов государства, поскольку, в конечном счете, именно через противоречия ИАГ реализуется господствующая идеология. Конечно, есть существенная разница между воздействием (репрессивного) государственного аппарата посредством законов и указов и “воздействием” идеологических аппаратов государства через господствующую идеологию. Нужно правильно понять это различие, но оно не может утаить от нас реальность их внутренней тождественности. Нам известно, что ни один политический класс не может длительное время удерживать государственную власть, не осуществляя при этом своего господствующего влияния на идеологические аппараты государства. Приведу в доказательство только один пример: Ленин усердно заботился о реформировании школьного идеологического аппарата государства (помимо прочих), дабы позволить советскому пролетариату, захватившему государственную власть, обеспечить будущую диктатуру пролетариата и последующий переход к социализму[18].
Теперь мы понимаем, что идеологические аппараты государства могут быть не только целью, но и местом классовой борьбы, и часто даже борьбы яростной. Находящийся у власти политический класс (или классовый союз) не так уж легко устанавливает свои законы в идеологических аппаратах государства, как он это делает в (репрессивном) государственном аппарате. Это происходит не только потому, что старые господствующие классы могут еще долгое время сохранять в ИАГ свою сильную позицию, но и потому, что сопротивление классов эксплуатируемых может обрести в них средства и возможности для своего самовыражения, либо используя существующие в них противоречия, либо с помощью борьбы отвоевывая в них свои позиции[19].
Подведем итог нашим наблюдениям.
Если выдвинутый нами тезис имеет основания, мы вынуждены пересмотреть классическую марксистскую теорию государства, уточнив одно ее положение. Следует различать государственную власть (и ее удержание…), с одной стороны, и государственный аппарат, с другой. Добавим также, что государственный аппарат включает в себя два корпуса институтов: институты, которые представляют собой репрессивный государственный аппарат, и институты, которые представляют собой совокупность идеологических аппаратов государства.
Если все так, то, даже несмотря на весьма общий характер наших замечаний, следует задаться следующим вопросом: какова же действительная роль идеологических аппаратов государства? Почему они так важны? Иными словами: с чем соотносится “функция” идеологических аппаратов государства, работающих идеологическим, а не репрессивным образом?
О воспроизводстве производственных отношений
Итак, теперь мы можем ответить на наш центральный вопрос, остававшийся некоторое время без ответа: как обеспечивается воспроизводство производственных отношений?
На языке топики (базис и надстройка) мы скажем так: в большей степени[20] оно обеспечивается юридически-политической и идеологической надстройкой.
Но, раз мы посчитали необходимым преодолеть этот дескриптивный язык, мы скажем следующее: в большей степени оно обеспечивается исполнением государственной власти в аппаратах государства, то есть в (репрессивном) государственном аппарате, с одной стороны, и в идеологических аппаратах государства, с другой.
Нужно будет учесть и то, о чем мы говорили ранее и что теперь мы можем выразить в трех положениях:
1. Все аппараты государства функционируют репрессивным и идеологическим образом, с той разницей, что (репрессивный) государственный аппарат функционирует в основном репрессивным образом, а идеологические аппараты государства – идеологическим.
2. Если (репрессивный) государственный аппарат является неким организованным целым с единым центром управления, то есть центром управления политикой классовой борьбы, обеспечивающейся политическими представителями господствующих классов, в руках которых находится государственная власть, то идеологических аппаратов государства много, и все они различны, “относительно автономны” и являются объективным полем тех противоречий, которые в крайних, умеренных или иных формах выражают столкновения класса капиталистов и класса пролетариев.
3. Если единство (репрессивного) государственного аппарата обеспечивается его централизованностью, поддерживаемой находящимися у власти классами, осуществляющими политику классовой борьбы, то единство различных идеологических аппаратов государства обеспечивается господствующей идеологией, то есть идеологией господствующего класса, реализующейся чаще всего в достаточно противоречивых формах.
Учитывая эти положения и следуя логике “разделения труда”, можно представить воспроизводство производственных отношений[21] следующим образом.
Роль репрессивного государственного аппарата, как аппарата репрессивного, в основном заключается в насильственном обеспечении (физическом или нет) политических условий воспроизводства производственных отношений, которые, в конечном счете, являются отношениями эксплуатации. Государственный аппарат не только в значительной степени способствует собственному воспроизводству (в капиталистическом государстве существуют династии политиков, военных и так далее), но и репрессивным образом (от применения грубой физической силы до издания банальных декретов и административных запретов, наличия явной или неявной цензуры и так далее) обеспечивает политические условия функционирования идеологических аппаратов государства.
На самом деле именно они в большей степени обеспечивают воспроизводство производственных отношений, прикрываясь “щитом” репрессивного государственного аппарата. Именно здесь играет свою важную роль господствующая идеология, то есть идеология находящегося у власти господствующего класса. Именно посредством господствующей идеологии обеспечивается “гармония” (иногда не очень стройная) функционирования репрессивного государственного аппарата и идеологических аппаратов государства, а также “гармония” различных идеологических аппаратов государства.
Таким образом, в силу разнообразия идеологических аппаратов государства и той роли, которую они сообща играют, мы вынуждены рассмотреть следующую гипотезу воспроизводства производственных отношений.
Мы уже перечислили достаточно большое количество идеологических аппаратов государства, существующих в современных капиталистических общественно-экономических формациях: школьный аппарат, религиозный аппарат, семейный аппарат, политический аппарат, профсоюзный аппарат, информационный аппарат, “культурный” аппарат и так далее.
А ведь в общественно-экономических формациях “крепостного” производства (или, как чаще говорят: феодального) мы констатируем тот факт, что, хотя в них и существовал единый репрессивный государственный аппарат, с формальной точки зрения (не только со времен абсолютизма, но и начиная с первых известных нам древних государств) весьма похожий на тот аппарат, что есть у нас, число идеологических аппаратов государства было не столь велико и они обладали иными характеристиками. Например, можно отметить, что в Средние века церковь (религиозный идеологический аппарат государства) выполняла гораздо больше функций, которые сегодня отошли к другим идеологическим аппаратам государства, то есть к новым идеологическим аппаратам по отношению к тому прошлому, о котором мы говорим, – в частности речь идет о школьных и культурных функциях. Рядом с церковным аппаратом существовал семейный идеологический аппарат государства, который играл куда более важную роль, нежели он играет сегодня в капиталистических общественно-экономических формациях. Но церковь и семья были не единственными идеологическими аппаратами государства, как это может показаться поначалу. Существовал еще и политический идеологический аппарат государства (Генеральные штаты, парламент, различные группировки и политические лиги, предшественники современных политических партий, и целая политическая система вольных общин, а затем и вольных городов). Существовал также мощный “допрофсоюзный” идеологический аппарат государства, если мы можем позволить себе это весьма анахроничное выражение (влиятельные ассоциации купцов, банкиров, а также различные товарищества и так далее). Издательское дело и распространение информации тоже получили значительное развитие: так, например, театральные представления, которым сначала покровительствовала церковь, постепенно приобретали все большую от нее независимость.
Тем не менее, в этом докапиталистическом историческом периоде, о котором мы говорим тут в очень общих чертах, по всей видимости, существовал один господствующий идеологический аппарат государства: церковь, которая концентрировала в себе функции не только религиозные, но также школьные и большую часть информационных и “культурных”. И ведь не случайно, что вся идеологическая борьба с XVI по XVIII век, то есть начиная с первых потрясений Реформации, концентрировалась в антиклерикальной и антирелигиозной борьбе. Это произошло как раз в связи с господствующей позицией религиозного идеологического аппарата государства.
Французская революция прежде всего имела своей целью не только передачу государственной власти от феодальной аристократии в руки торгово-капиталистической буржуазии, то есть частичное разрушение старого репрессивного государственного аппарата и его замену на новый (например возникновение народной национальной армии), но и разрушение главного идеологического аппарата государства – церкви. Вот почему возникает система назначения духовенства светскими лицами, происходит конфискация церковных владений и создаются новые идеологические аппараты государства, призванные подорвать господствующую роль религиозного идеологического аппарата.
Естественно, не все прошло гладко, о чем свидетельствуют Конкордат, Реставрация и длительная классовая борьба между землевладельческой аристократией и промышленной буржуазией в XIX веке за установление гегемонии последней в тех функциях, которые раньше выполняла церковь: речь прежде всего о школе. Можно сказать, что буржуазия опиралась на новый политический, демократически-парламентский идеологический аппарат государства, зародившийся в первые годы Французской революции, который затем, в результате ожесточенной борьбы, в 1848 году был восстановлен на несколько месяцев, а позднее еще на десяток лет во время падения Второй империи. Этот аппарат был призван бороться против церкви, чтобы отнять у нее идеологические функции, короче говоря, чтобы обеспечить не только политическую гегемонию правящих классов, но и гегемонию идеологическую, необходимую для воспроизводства капиталистических производственных отношений.
Поэтому мы рискнем выдвинуть следующий тезис. Мы полагаем, что идеологическим аппаратом государства, занявшим господствующие позиции в зрелых капиталистических общественно-экономических формациях в результате ожесточенной политической и идеологической классовой борьбы против старого господствующего идеологического аппарата государства, является школьный идеологический аппарат.
Этот тезис может показаться парадоксальным, ведь всем кажется (в том идеологическом представлении, которое буржуазия стремилась дать самой себе и эксплуатируемым классам), что господствующий в капиталистической общественно-экономической формации идеологический аппарат государства – не школа, а политический идеологический аппарат государства, то есть режим парламентской демократии с его всеобщим избирательным правом и партийной борьбой.
Тем не менее, даже недавняя история показывает, что буржуазия очень хорошо умела приспосабливаться к различным политическим идеологическим аппаратам государства в условиях парламентской демократии. Приведем примеры из французской истории: Первая и Вторая империи, конституционная монархия (Людовик XVIII, Карл X), парламентская монархия (Луи Филипп), президентская демократия (де Голль). В Англии это видно еще лучше. Английская революция была особенно “успешной” с точки зрения буржуазии, потому что, в отличие от Франции, где буржуазия из-за глупости мелкого дворянства вынуждена была прийти к власти “революционным путем”, то есть с помощью крестьянства и простолюдинов, что ей весьма дорого обошлось, английская буржуазия сумела “заключить союз” с аристократией и “поделить” с ней государственную власть и использование государственного аппарата на очень длительное время (полный лад между всеми людьми доброй воли господствующих классов!). В Германии все было еще удивительнее, потому что империалистическая буржуазия с шумом ворвалась в историю в форме того политического идеологического аппарата государства, в котором императорские юнкера (символ Бисмарка) с их армией и полицией служили ей щитом, “пережившим” Веймарскую республику и, в конце концов, обратившимся к нацизму.
Таким образом, похоже, существуют достаточно серьезные основания полагать, что в результате этой борьбы, происходившей на авансцене истории, буржуазия установила в качестве главного, господствующего идеологического аппарата государства школьный идеологический аппарат, в сущности заменивший по своим функциям старый религиозный идеологический аппарат государства – церковь. Можно даже сказать, что пара школа–семья заменила пару церковь–семья.
Почему же именно школьный аппарат является господствующим идеологическим аппаратом государства в капиталистических общественно-экономических формациях и как он функционирует?
Скажем пока следующее:
1. Все идеологические аппараты государства, каковы бы они ни были, ведут к одному и тому же результату: воспроизводству производственных отношений, то есть отношений капиталистической эксплуатации.
2. Каждый из них способствует достижению этого результата на свой манер. Политический аппарат, подчиняя индивидуумов политической идеологии государства, идеологии “демократической”, “непрямой” (парламентской) или “прямой” (плебисцитной или фашистской). Информационный аппарат, пичкая своих “граждан” через прессу, телевидение и радио ежедневными дозами национализма, шовинизма, либерализма, морализма и так далее. То же относится и к культурному аппар ату (в шовинизме спорт занимает одно из первых мест). Религиозный аппарат, напоминая нам в своих проповедях и прочих церемониях, таких, например, как церемониях рождения, бракосочетания и смерти, что человек – только пепел, если не умеет любить своих братьев до такой степени, что готов подставить им под удар другую щеку. Семейный аппарат… Не будем тут всего перечислять.
3. В этом хоре доминирует один голос, иногда обеспокоенный какими-нибудь противоречиями (остатков старых господствующих классов, пролетариев и их организаций): голос идеологии господствующего класса, который вводит в свою песню великую тему гуманизма наших великих предков, которые еще до установления христианства явили нам греческое чудо, величие Рима, этого “вечного города”, тему общественного и личного интереса. Национализм, морализм и экономизм.
4. Тем не менее, в этом хоре очень важную роль играет один идеологический аппарат государства, к которому мы недостаточно прислушиваемся: настолько тихо он поет свою песню! Речь идет о школе.
Она принимает детей, принадлежащих ко всем общественно-политическим классам, начиная с детского сада, и уже с этой ступени своими новыми и старыми методами в течение долгих лет – то есть лет, когда ребенок наиболее “уязвим” и зажат между семейным и школьным аппаратами государства – вдалбливает в них ряд “практических навыков” (родной язык, счет, естественную историю, науки, литературу), обернутые в фантики господствующей идеологии, или даже просто господствующую идеологию в чистом виде (мораль, обязанности гражданина, философия). Где-то к шестнадцати годам основная масса детей попадает “на производство”: это рабочие или крестьяне. Другие продолжают обучение и кое-как добираются до постов мелких и средних работников управления, служащих, государственных чиновников, становятся всякого рода мелкими буржуа. Наконец, третьи поднимаются до следующих высот, чтобы стать кем-то вроде интеллектуальных полубезработных, либо, пойдя выше “интеллектуалов коллективного труда”, стать действующими лицами эксплуатации (капиталистами, менеджерами), субъектами репрессии (военными, полицейскими, политиками, административными служащими и так далее) или профессиональными идеологами (священниками, большинство которых являются убежденными “мирянами”).
Каждая последовательно отпадающая на этом школьном пути совокупность людей практически обеспечена той идеологией, которая подходит к ее роли в данном классовом обществе: роли эксплуатируемого (с сильно “развитым” аполитическим, “нравственным”, “гражданским”, “национальным” и “профессиональным” сознанием), роли действующего лица эксплуатации (умение говорить с рабочими и управлять ими, то есть умение работать с “человеческими ресурсами”), агента репрессии (умение командовать и “без обсуждения” подчинять себе, овладение демагогической риторикой политических руководителей) или профессионала идеологии (умение уважительно обращаться с сознанием, то есть умение презирать, применять шантаж и демагогию, делая акцент на морали, добродетелях, “трансцендентности”, нации, роли Франции в мире и так далее).
Конечно, многие их этих контрастирующих друг с другом добродетелей (скромность, покорность судьбе и подчинение, с одной стороны, цинизм, презрение, высокомерие, самоуверенность, самовозвеличивание, и даже красноречие, ловкость, с другой) усваиваются в семье, в церкви, в армии, через иллюстрированные альбомы, фильмы и даже на стадионах. Но все же ни один идеологический аппарат государства не имеет в своем распоряжении столько обязательного (и, стоит ли об этом напоминать, бесплатного…) времени присутствия всего множества детей: пять или шесть дней из семи, по восемь часов в день.
А ведь именно в обучении этим навыкам идеологии господствующего класса в основном и воспроизводятся производственные отношения капиталистической общественно-экономической формации, то есть отношения эксплуатируемых к эксплуататорам и отношения эксплуататоров к эксплуатируемым. Механизмы, производящие этот жизненно важный для капиталистического режима результат, естественно, находятся под покрывалом идеологии повсеместно царствующей школы, поскольку она-то и является одной из важнейших форм господствующей буржуазной идеологии, представляющей ее как некое нейтральное место, лишенное всякой идеологии (потому что она… светская), где уважающие “сознание” и “свободу” вверенных (действительно, при полном доверии) им “родителями” (которые тоже свободны, то есть являются хозяевами своих чад) детей учителя ведут их к взрослой свободе, нравственности и ответственности собственным примером, благодаря знаниям, литературе и “эмансипаторным” добродетелям.
Прощу прощения у учителей, которые в ужасных условиях пытаются обратить против этой идеологии, всей системы и ее практики то оружие, что могут обрести в “преподаваемой” ими истории и прочих науках. Это герои. Но их немного, а у скольких (у большинства) нет даже и тени подозрения к той “работе”, которую вынуждает их делать поглощающая и подавляющая система, или, хуже того: они вкладывают всю душу и талант, чтобы в высшей степени сознательно выполнять эту работу (с применением известных новых методик!). Они и не подозревают, что своими стараниями способствуют поддержанию и подпитке того идеологического представления о школе, которое сегодня превращает ее в настолько же “естественную” и полезно-необходимую, даже благотворную для наших современников, каковой была церковь для наших предков еще несколько веков назад.
Школа действительно заменила сегодня церковь в роли господствующего идеологического аппарата государства. Она тесно связана с семьей, как в былые времена была связана с семьей церковь. Так что можно утверждать, что глубокий и не имеющий себе равных кризис, сотрясающий по всему миру школьные системы стольких государств, – и который часто связан с тем кризисом (уже заявленным в “Манифесте Коммунистической партии”), что сотрясает систему семьи, – обретает политический смысл, если предположить, что школа (а также пара школа–семья) является господствующим идеологическим аппаратом государства, играющим определяющую роль в воспроизводстве производственных отношений, характерных для того способа производства, который поставлен под угрозу мировой классовой борьбой.
Об идеологии
Выдвинув концепцию идеологического аппарата государства и уточнив, что ИАГ “функционируют идеологически”, мы сослались на некую реальность, то есть идеологию, о которой надо сказать несколько слов.
Известно, что понятие “идеология” было выработано Пьером Кабанисом, Дестютом де Траси и их друзьями, которые положили в качестве его объекта (врожденную) теорию идей. Когда 50 лет спустя Маркс употребляет этот термин, то уже в своих ранних работах он дает ему совершенно иное значение. Идеология – это система идей, представлений, которые владеют умом человека или социальной группы. Идеологическо-политическая борьба, которую Маркс вел уже в своих статьях для “Рейнской газеты”, должна была быстро столкнуть его с этой реальностью и вынудить пересмотреть свои изначальные представления о ней.
Тем не менее, мы сталкиваемся тут с достаточно удивительным парадоксом. Кажется, все вело Маркса к тому, чтобы сформулировать теорию идеологии. Действительно, в “Немецкой идеологии”, написанной после “Экономическо-философских рукописей 1844 года” нам предлагается такая теория, но… она не марксистская (скоро мы увидим почему). А что касается “Капитала”, хотя в нем и содержатся многочисленные намеки на теорию идеологий (самая очевидная из которых – идеология заурядных экономистов), в нем все же нет самой этой теории, которая в значительной степени зависит от теории идеологии как таковой.
Я возьму на себя риск предложить первый и весьма схематичный набросок такой теории. Конечно, выдвигаемые мною тезисы продуманы, но их можно подтвердить, то есть доказать и подправить, только в более глубоком и обширном исследовании.
У идеологии нет истории
Прежде всего, надо представить основную причину, которая, как мне кажется, если не обосновывает, то, по крайней мере, позволяет выдвинуть идею теории идеологии как таковой, а не теории каких-либо частных идеологий, всегда выражающих некоторые классовые позиции, какова бы ни была их форма (религиозная, нравственная, юридическая, политическая).
По всей очевидности, следует углубиться в теорию идеологий в том двойственном отношении, на которое мы только что указали. Тогда мы увидим, что теория идеологий в конечном итоге покоится на истории общественно-экономических формаций, то есть на сочетающихся в них способах производства и развивающейся в них классовой борьбе. В этом смысле понятно, что здесь не может стоять вопроса о теории идеологий как таковой, поскольку идеологии (понимаемые в указанном двойственном отношении, то есть как региональные и классовые) обладают историей, обусловленность которой в конечном счете, видимо, лежит вне отдельных идеологий, хотя и затрагивает их.
И, напротив, если я могу выдвинуть проект теории идеологии как таковой и если эта теория является одним из тех элементов, от которых зависят теории частных идеологий, то на первый взгляд то, что я сейчас скажу, будет выглядеть довольно парадоксально: у идеологии нет истории.
Как мы знаем, эта формулировка присутствует в “Немецкой идеологии”. Маркс выдвигает ее в связи с метафизикой, у которой, как он говорит, не больше истории, чем у морали (подразумевается: и у других форм идеологии).
В “Немецкой идеологии” эта формулировка фигурирует в откровенно позитивистском контексте. Идеология понимается здесь как чистая иллюзия, греза, то есть ничто. Вся ее реальность лежит вне ее самой. Идеология понимается таким образом как воображаемая конструкция, статус которой схож с теоретическим статусом сновидения у предшественников Фрейда. Для таких авторов сновидение было чисто воображаемым эффектом (то есть ничем) “остатков дневных впечатлений”, представленных в произвольном виде, иногда “обратном”, короче говоря, “в беспорядке”. Для них сновидение было пустым и никчемным воображением, произвольно “состряпанным” с закрытыми глазами из остатков единственно настоящей и позитивной реальности – реальности дневного времени суток. Таков статус философии и идеологии (поскольку философия является идеологией по определению) в “Немецкой идеологии”.
Идеология понимается Марксом как воображаемая конструкция (bricolage), чистая греза, пустая и напрасная, состоящая из “дневных остатков” единственно полной и позитивной реальности, реальности конкретной истории конкретных, материальных индивидуумов, материально производящих свое существование. Именно поэтому в “Немецкой идеологии” у идеологии нет истории, ведь ее история лежит вне ее, там, где есть единственно существующая история, история конкретных индивидуумов. В “Немецкой идеологии” тезис о том, что у идеологии нет истории, является таким образом чисто негативным, поскольку означает две вещи:
1. Идеология – ничто, поскольку это чистая греза (порождаемая неизвестно какой силой, если не отчуждением разделения труда, а это и будет ее негативным определением).
2. У идеологии нет истории, что вовсе не значит, что в ней нет истории (как раз наоборот, ведь она является всего лишь бледным, пустым и инверсивным отражением реальной истории); это значит, что у нее нет своей истории.
А ведь тезис, который я хотел защищать, пользуясь формальной терминологией “Немецкой идеологии” (“у идеологии нет истории”), радикально отличается от позитивистски-исторического тезиса “Немецкой идеологии”.
Ведь, с одной стороны, я полагаю, что смогу утверждать, что у идеологий есть своя история (хотя, в конечном счете, она и обусловливается классовой борьбой), а с другой, – я полагаю, что смогу в то же время утверждать, что у идеологии как таковой нет истории, не в негативном смысле (ее история лежит вне ее самой), а в смысле абсолютно позитивном.
Это позитивный смысл, если верно, что идеологии свойственно обладать некоей структурой и функционированием, которые превращают ее в неисторическую реальность, то есть все-историческую, в том смысле, что эти структура и функционирование являются в некоторой своей форме неизменными и наличными в том, что мы называем цельной историей, как она понимается в “Манифесте Коммунистической партии”, то есть как история классовой борьбы, история классовых обществ.
Чтобы у нас был какой-то теоретический ориентир, я сказал бы, приведя пример сновидения, только на этот раз в его фрейдистской концепции, что наше положение (“у идеологии нет истории”) может и должно (и таким образом, в котором нет ничего произвольного, но который, как раз наоборот, является теоретически необходимым, потому что между обоими этими положениями существует органическая связь) быть непосредственно связано с положением Фрейда о том, что бессознательное вечно, то есть у него нет истории.
Если “вечное” означает не трансцендентное по отношению ко всякой (временной) истории, но вездесущее, трансисторическое, а значит, неизменное в своей форме на всем протяжении истории, я могу слово в слово повторить здесь формулировку Фрейда: идеология вечна, как бессознательное. И добавлю, что это сравнение в теоретическом отношении кажется мне оправданным, потому что вечность бессознательного имеет некоторое отношение к вечности идеологии как таковой.
Вот почему я полагаю, что могу предложить теорию идеологии как таковой в том смысле, в котором Фрейд предложил теорию бессознательного как такового.
Дабы упростить эту мысль и учитывая то, что было уже сказано об идеологиях, условимся использовать термин “идеология” для обозначения идеологии как таковой, у которой, как я уже сказал, нет истории, или, что одно и то же, которая вечна, то есть вездесуща в своей неизменной форме во всей истории (= истории общественно-экономических формаций, включающих в себя общественно-экономические классы). Я пока ограничусь “классовыми обществами” и их историей.
Идеология – это “представление” о воображаемых отношениях индивидуумов с реальными условиями их существования
Чтобы подойти к нашему главному тезису о структуре и функционировании идеологии, сначала я выдвину два других тезиса, один из которых будет негативным, другой – позитивным. Первый касается того объекта, который “представлен” в воображаемой форме идеологии, второй – в материальности идеологии.
Тезис I: идеология представляет собой воображаемые отношения индивидуумов с реальными условиями их существования.
Обычно о религиозной, нравственной, юридической, политической и так далее идеологии говорят, что это “концептуальные представления о мире”. Конечно, мы допускаем (если только не пребывать в одной из этих идеологий как в истине, то есть, например, если “верить” в бога, долг, справедливость и так далее), что идеология – о которой тогда говорят с критической точки зрения, исследуя ее, как этнолог исследует мифы “примитивных обществ”, – по большей части является воображаемой конструкцией, то есть “не соответствуют реальности”.
Тем не менее, допуская, что идеологии не соответствуют реальности, то есть, что они являются иллюзией, мы допускаем, что они намекают на реальность и что достаточно их “истолковать”, чтобы в воображаемом представлении о мире можно было обнаружить настоящую реальность этого мира (идеология = иллюзия/аллюзия).
Существуют различные типы толкований, самые известные из которых: механистическое, популярное в XVIII веке (Бог – это воображаемое представление о реальном Короле), и “герменевтическое”, выработанное первыми святыми отцами церкви и подхваченное Фейербахом и теолого-философской школой, которую он после себя оставил, например, теологом Карлом Бартом и прочими (для Фейербаха, например, Бог – это сущность реального человека). Теперь самое главное: если толковать воображаемую транспозицию (и инверсию) идеологии, мы придем к заключению, что в идеологии “человек представляет себе в воображаемой форме свои реальные условия существования”.
К сожалению, такое толкование не решает одной проблемы: зачем “нужна” человеку эта воображаемая транспозиция своих реальных условий существования, чтобы “представить себе” эти реальные условия существования?
Первый ответ на этот вопрос (в XVIII веке) предлагает нам простое решение: во всем виноваты попы и деспоты. Они “придумали” всю эту ложь, чтобы человек, веря в свое послушание Богу, на самом деле подчинялся попам и деспотам, которые в большинстве случаев в этом надувательстве являются союзниками, поскольку попы служат деспотам или наоборот, в зависимости от политических позиций самих “теоретиков”. Иными словами, есть причина такой воображаемой транспозиции условий реального существования: наличие небольшого числа циников, которые устанавливают свое господство и эксплуатируют “народ” согласно тому ложному представлению о мире, которое они вообразили себе, дабы поработить человеческие умы, завладев их воображением.
Второй ответ (ответ Фейербаха, слово в слово воспроизведенный Марксом в его ранних работах) более “глубокомысленный”, то есть тоже совершенно ложный. В нем также ищется и находится причина такой транспозиции и воображаемой деформации реальных условий существования человека: речь идет об отчуждении представления об условиях существования человека в воображаемое. Эта причина теперь не в попах и деспотах, не в их активном воображении и пассивном воображении их жертв. Эта причина – в материальном отчуждении, царствующем в условиях существования самого человека. Именно так в “Еврейском вопросе” и других работах Маркс защищает идею Фейербаха о том, что человек обладает отчужденным (= воображаемым) представлением об условиях своего существования, потому что эти условия существования сами отчуждены (или как это происходит в “Экономическо-философских рукописях 1844 года”, где эти условия подчинены одной сущности отчужденного общества: “отчужденному труду”).
Таким образом, все эти толкования принимают за чистую монету тот тезис, который сами полагают и на котором основываются: воображаемое представление о мире, свойственное какой-либо идеологии, отражает условия существования человека, то есть его реальный мир.
Здесь можно вернуться к тезису, который я уже выдвигал: в идеологии “человек представляет себе” не свои реальные условия существования, то есть реальный мир, а прежде всего – свое отношение к этим условиям существования. Именно это отношение находится в самом сердце всякого идеологического, то есть воображаемого, представления о реальном мире. Именно в этом отношении лежит та “причина”, которая должна объяснить воображаемую деформацию идеологического представления о реальном мире. Или точнее, чтобы отойти от идеи о причине, следует выдвинуть тезис о том, что именно воображаемая природа этого отношения поддерживает всякую воображаемую деформацию, которую можно наблюдать (если мы не живем в некоей идеологической истине) в любой идеологии.
Говоря марксистским языком, если верно, что представление о реальных условиях существования индивидуумов – занимающих различные посты деятелей производства, эксплуатации, репрессии, идеологизации и научной практики – в конечном счете связано с отношениями производства и теми отношениями, что зависят от отношений производства, мы можем сказать следующее: всякая идеология в своей необходимо воображаемой деформации представляет не существующие отношения производства (и отношения, зависящие от них), а прежде всего – все (воображаемое) отношение индивидуумов к производственным отношениям и вытекающим из них отношениям. Таким образом, в идеологии представлена не система реальных отношений, которым подчинено существование индивидуумов, а воображаемое отношение этих индивидуумов к реальным отношениям, в которых они живут.
Если все так и есть, то вопрос о “причине” воображаемой деформации реальных отношений в идеологии отпадает сам собой и его следует заменить другим: почему данное индивидуумам представление об их (индивидуальном) отношении к тем социальным отношениям, которым подчинены условия их существования, а также коллективная и индивидуальная жизнь, является непременно воображаемым? И какова природа этого воображения? Поставив вопрос таким образом, мы отметаем идею о “клике”[22] индивидуумов (попов и деспотов), авторов этой великой идеологической мистификации, а также идею об отчужденном характере реального мира. В продолжении нашей работы мы увидим почему. А пока остановимся на этом.
Тезис II: идеология обладает материальным существованием.
Мы уже затрагивали этот тезис, говоря о том, что “идеи”, или “представления”, из которых, как кажется, и состоит идеология, обладают не идеальным, концептуальным или духовным существованием, а существованием материальным. Мы даже полагали, что идеальное, концептуальное или духовное существование “идей” связано исключительно с идеологией “идеи” и идеологией идеологии, и, добавим, идеологии того, что, как кажется, “основывает” эту концепцию со времен возникновения наук, то есть того, что ученые в своей спонтанной идеологии представляют себе как ложные или верные “идеи”. Разумеется, представляя этот тезис в виде утверждения, мы еще ничего не доказываем. Мы просто хотим, чтобы, скажем, во имя материализма он встретил благоприятный прием. Чтобы защитить его, нам понадобится более детальное рассмотрение.
Этот предполагаемый тезис о недуховном, материальном существовании “идей” или иных “представлений” на самом деле необходим, чтобы мы могли развивать свой анализ природы идеологии. Или, вернее, он будет нам полезен, чтобы можно было яснее увидеть то, что всякий более или менее серьезный анализ какой-либо идеологии сразу же эмпирически открывает более или менее критическому наблюдателю.
Говоря об идеологических аппаратах государства и их практиках, мы утверждали, что каждая из них является реализацией какой-либо идеологии (поскольку единство этих различных локальных идеологий – религиозных, нравственных, юридических, политических, этических и так далее – обеспечивается подчинением господствующей идеологии). Напомним этот тезис: идеология всегда существует в некоем аппарате, в его практической деятельности или практиках. Это существование материально.
Разумеется, материальное существование идеологии в некоем аппарате и его практической деятельности не обладает той же модальностью, что материальное существование булыжника мостовой или ружья. Но, даже рискуя быть обвиненными в неоаристотелизме (напомним, что Маркс очень высоко ценил Аристотеля), мы будем утверждать, что “материя может пониматься в нескольких смыслах” или, вернее, что она существует в различных модальностях, каждая из которых, в конечном счете, коренится в “физической” материи.
А раз так, сократим наш путь и посмотрим, что происходит в тех “индивидуумах”, которые живут в идеологии, то есть в детерминированном представлении о мире (религиозном, нравственном и так далее), воображаемая деформация которого зависит от их воображаемого отношения к условиям своего существования, то есть, в конечном счете, к производственным и классовым отношениям (идеология = воображаемое отношение к реальным отношениям). Скажем, что это воображаемое отношение само обладает материальным существованием.
Теперь можно констатировать следующее.
Человек верит в бога или в долг, справедливость и так далее. Эта вера происходит (для всех, то есть для всех тех, кто живет в идеологическом представлении об идеологии, которая редуцирует идеологию к идеям, по определению, обладающим духовным существованием) из идей этого индивидуума, то есть от него самого как субъекта, обладающего сознанием, в котором содержатся идеи о его веровании. Из чего, то есть из установления этого “концептуального” и чисто идеологического механизма (субъект обладает сознанием, в котором он свободно формирует и признает те идеи, в которые верит), (материальное) поведение этого субъекта вытекает совершенно естественным путем.
Такой индивидуум ведет себя тем или иным образом, то есть выбирает то или иное практическое поведение, а также принимает участие в некоторых установленных практиках, являющихся практиками того идеологического аппарата, от которого “зависят” те идеи, которые он свободно выбрал в своем сознании в качестве субъекта. Если он верит в бога, он ходит в церковь на мессу, становится на колени, молится, исповедуется, искупает свои грехи (раньше этот процесс был материальным[23]), естественно, раскаивается и так далее. Если он верит в долг, у него будет и соответствующее поведение, являющееся частью ритуальных практик, “сообразных с добрыми нравами”. Если он верит в справедливость, он будет безоговорочно подчиняться правовым нормам и может протестовать, если они нарушены, подписывать петиции, участвовать в демонстрациях и так далее.
Таким образом, можно констатировать, что идеологическое представление об идеологии само вынуждено признавать, что всякий “субъект”, обладающий сознанием и верящий в те “идеи”, которые внушает ему собственное сознание и которые он свободно принимает, должен “действовать в согласии со своими идеями”, то есть должен вписывать в свою материальную практическую деятельность собственные идеи свободного субъекта. Если этого не происходит, “это не хорошо”.
На самом деле, если он не делает того, что должен делать согласно своей вере, – значит, он делает что-то другое, что согласно той же идеалистской схеме показывает нам, что в голове у него не те идеи, о которых он заявляет, и что ведет он себя согласно этим другим идеям, то есть либо “бессознательно” (“нельзя быть плохим по собственной воле”), либо цинично, либо порочно.
В любом случае, несмотря на свою воображаемую деформацию, идеология идеологии таким образом признает, что “идеи” человеческого субъекта существуют в его поступках или должны существовать в его поступках, и, если это не так, она приписывает ему другие идеи, соответствующие его поступкам (даже порочным). Эта идеология говорит нам о поступках, мы же будем говорить о поступках, являющихся частью практической деятельности. И мы увидим, что эта практическая деятельность подчиняется ритуалам (частью которых она являются) материального существования идеологического аппарата, даже если речь идет о совсем незначительной части этого аппарата: короткой мессе в небольшой церкви, погребении, каком-нибудь матче в спортивном клубе, дне занятий в школе, собрании или митинге политической партии и так далее.
Впрочем, благодаря защитной “диалектике” Паскаля с ее блестящими формулировками мы можем вывернуть наизнанку понятийную схему идеологии. Паскаль говорил примерно следующее: “Встаньте на колени, прошепчите молитву – и вы уверуете”. Паскаль скандальным образом опрокидывает порядок вещей, неся с собой, как Христос, не лад, а разлад – и вдобавок к этому, что еще менее по-христиански, скандал (потому что горе тому, кто несет с собою скандал!). Блажен скандал, благодаря янсенистскому вызову которого Паскаль указывает нам на саму реальность.
Позволим себе оставить Паскаля с его аргументами и их идеологической борьбой с религиозным идеологическим аппаратом государства того времени. И заговорим на более марксистском языке, потому что мы затрагиваем здесь еще недостаточно изученные сферы.
Итак, рассматривая некоего субъекта (каковым является индивидуум), мы будем утверждать, что существование идей о его веровании материально, потому что его идеи – это его материальные поступки, входящие в материальную практическую деятельность, регулируемую материальными ритуалами материального идеологического аппарата, от которого происходят идеи данного субъекта. Конечно, четыре прилагательных “материальный”, фигурирующие в нашем утверждении, соотносятся с разными модальностями, поскольку материальность передвижения, необходимого, чтобы пойти на мессу, коленопреклонения, наложения на себя крестного знамения или покаяния, произносимых слов, молитвы, раскаяния, искупления грехов, взглядов, молитвенно сложенных ладоней, внешней или “внутренней” (сознание) речи не является одной и той же материальностью. Но мы пока оставим в стороне теорию о различии модальностей материальности.
Как бы то ни было, в этом опрокинутом представлении о вещах перед нами вовсе не “опрокидывание”, поскольку можно констатировать, что некоторые понятия просто-напросто исчезли из нашего нового представления, а другие, наоборот, остались, при этом также возникли новые термины.
Исчезли: термин “идея”.
Остались: “субъект”, “сознание”, “вера”, “поступки”.
Появились: “практическая деятельность”, “ритуалы”, “идеологический аппарат”.
Таким образом, речь идет не об “опрокидывании” (в том смысле, в котором говорят, что опрокинуто правительство или бокал), а о перестановке (не министерского типа), довольно странной, потому что в результате мы приходим к следующему выводу.
Идеи исчезли как таковые (то есть как обладающие идеальным, духовным существованием), поскольку оказалось, что их существование является частью практических поступков, регулируемых, в конечном счете, ритуалами идеологического аппарата. Таким образом, оказывается, что субъект действует, потому что на него оказывает свое действие следующая система (выраженная в ее реальной обусловленности). В материальном идеологическом аппарате существует идеология, она предписывает некую материальную практическую деятельность, регулируемую материальными ритуалами, и эта практическая деятельность существует в материальных поступках субъекта, действующего в полном сознании и в согласии со своими верованиями.
В этом представлении у нас остались только следующие термины: “субъект”, “сознание”, “верование”, “поступки”. Обратимся к центральному и самому важному термину из этой четверки, от которого все как раз и зависит: “субъекту”.
И выдвинем два связанных друг с другом тезиса:
1. Практическая деятельность существует только в форме идеологии и зависит от нее.
2. Идеология существует только в субъекте и для субъекта.
Теперь мы можем вернуться к нашему центральному тезису.
Идеология обращается к индивидуумам как к субъектам
Этот тезис призван объяснить наше последнее предположение: идеология существует только в субъекте и для субъекта. Мы понимаем под этим то, что идеология существует только для конкретных субъектов и это назначение идеологии возможно только в субъекте: под категорией субъекта мы понимаем и его функционирование.
Тем самым мы хотим сказать, что, хотя она и возникает под этим именем (субъект) только вместе с появлением буржуазной идеологии, прежде всего с появлением идеологии юридической[24], категория субъекта (который может функционировать и под другими именами: например, у Платона это душа, Бог и так далее) является конститутивной категорией всякой идеологии, какова бы ни была ее принадлежность (локальная или классовая) и каковы бы ни были ее исторические рамки, поскольку у идеологии нет истории.
Мы сказали, что категория субъекта является конститутивной для всякой идеологии, но в то же время надо отметить, что категория субъекта является конститутивной для всякой идеологии только потому, что (определяющая) функция всякой идеологии – “конституировать” конкретных индивидуумов в субъектов. Именно в этом двойном процессе конституирования и осуществляется функционирование всякой идеологии, поскольку идеология есть не что иное, как функционирование в материальных формах существования этого функционирования.
Чтобы лучше понять дальнейшие выводы, следует напомнить, что тот, кто пишет эти строки, и его читатель тоже являются субъектами, то есть идеологическими субъектами (тавтологическое утверждение); это значит, что автор, как и читатель этих строк, “спонтанно” или “естественно” живут в идеологии, в том смысле, в котором мы говорим, что “человек по своей природе является идеологическим животным”.
То, что автор, раз он пишет эти претендующие на научность строки, как “субъект” совершенно отсутствует в “своем” научном дискурсе (так как всякий научный дискурс – это, по определению, дискурс без субъекта, ведь “субъект науки” существует только в идеологии этой науки) – это уже другой вопрос, который мы пока оставим в стороне.
Как восхитительно говорит апостол Павел, именно в “логосе”, то есть в идеологии, мы обладаем “бытием, движением и жизнью”. Из этого следует, что для вас, как и для меня, категория субъекта является первой “очевидностью” (очевидности всегда первые): ясно, что и вы, и я – все мы – являемся субъектами (свободными, юридическими и так далее). Как и все очевидности, включая ту, согласно которой слово “обозначает какую-то вещь” или “обладает каким-то значением” (то есть включает в себя очевидность “прозрачности” языка), эта очевидность, что вы и я являемся субъектами – и что это не является для нас проблемой, – есть идеологический эффект, элементарный идеологический эффект[25]. Идеологии свойственно навязывать (не акцентируя на этом внимания, поскольку речь идет об “очевидностях”) очевидности как очевидности, которые мы не можем не узнать и сталкиваясь с которыми мы неизменно и самым естественным образом восклицаем (вслух или в “тишине нашего сознания”): “Это же очевидно! Все так! Так оно и есть!”
В этом восклицании осуществляется функция идеологического узнавания, которая является одной из двух функций идеологии как таковой (поскольку ее обратная сторона – функция непризнавания).
Возьмем конкретный пример. У всех у нас есть друзья, которые, постучав в дверь и услышав наш вопрос “Кто там?”, отвечают (поскольку для них “это очевидно”): “Это я!”. А мы, в свою очередь, их узнаем: это “она” или “он”. Мы открываем дверь, и перед нами, действительно, “он” или “она”. Возьмем другой пример. Увидев на улице кого-то, кого мы (у)знаем, мы делаем знак, что узнали его (и что признали, что он нас узнал), говоря ему: “Привет, дружище!” – и пожимая его руку (практический материальный ритуал идеологического узнавания в повседневной жизни, по крайней мере, во Франции; в других странах есть другие ритуалы).
Этим предварительным замечанием и его конкретными иллюстрациями я хочу только отметить, что вы и я всегда уже являемся субъектами и в качестве таковых без устали практикуем ритуалы идеологического узнавания, гарантирующие нам, что мы действительно являемся конкретными, отдельными субъектами, которых невозможно спутать и (естественно) заменить. То, что я в данный момент пишу, и то, что вы в данный момент читаете[26], тоже в этом отношении является ритуалом идеологического узнавания, включая ту “очевидность”, с которой вам может навязываться “истина” моих измышлений или “ошибок”.
Но признание того, что мы являемся субъектами и что мы функционируем в практических ритуалах самой элементарной повседневности (пожатие руки; тот факт, что вас зовут по имени; факт осознания – даже если я этого не замечаю, – что у вас “есть” имя собственное, по которому вас узнают как сингулярного субъекта и так далее), дает нам лишь “осознание” нашей непрекращающейся (вечной) практики идеологического узнавания – ее осознание, то есть признание, – но оно ни в коем случае не дает нам (научного) знания о механизме этого узнавания. А ведь именно к этому знанию следует прийти, если мы хотим, держа свою речь в идеологии, то есть внутри этой идеологии, выработать такой дискурс, который бы порвал с идеологией, чтобы отважиться положить начало научному дискурсу (лишенному субъекта) об идеологии.
Итак, чтобы понять, почему категория субъекта является конститутивным элементом идеологии, которая существует, только конституируя конкретных субъектов в субъектов, я использую необычный способ изложения, достаточно “конкретный”, чтобы его узнали, но достаточно абстрактный, чтобы его можно было мыслить и осмыслять ради получения нового знания.
Для начала я бы сказал следующее: всякая идеология обращается к конкретным индивидуумам как к конкретным субъектам через функционирование категории субъекта.
Это утверждение предполагает, что мы на данный момент будем различать конкретных индивидуумов, с одной стороны, и конкретных субъектов, с другой, хотя на этом уровне и есть только конкретный субъект, выраженный конкретным индивидуумом.
Итак, мы полагаем, что идеология “действует”, или “функционирует”, таким образом, что “вербует” субъектов в среде индивидуумов (она вербует их всех) или “трансформирует” индивидуумов в субъектов (она трансформирует их всех), то есть тем самым образом, который мы называем “обращением” (l’interpellation) и который можно себе представить в виде самого банального, ежедневного обращения полицейского (или кого-то другого): “Эй, вы, там!”[27].
Раз мы полагаем, что воображаемая теоретическая сцена протекает на улице, к нам оборачивается индивидуум, которого окликнули. В результате этого простого разворота своего тела на 180 градусов он становится субъектом. Почему? Потому что он признает, что обращение адресовано “именно” ему и что “это обратились именно к нему”, а не к кому-то другому. Опыт показывает, что практическая коммуникация обращения такова, что обращение практически никогда не минует того, на кого оно направлено: будь это окрик или свисток, окликаемый всегда узнает, что обращаются именно к нему. И все же это довольно странный феномен, который, несмотря на большое число тех, которым “есть, в чем себя упрекнуть”, необъясним одним только “чувством вины”.
Конечно же, ради удобства и ясности изложения нашей небольшой теоретико-театральной зарисовки мы вынуждены были представить вещи в форме небольшого отрывка, имеющего свое начало и конец, то есть в форме временнóй последовательности. Есть прогуливающиеся индивидуумы. Где-то, обычно за их спиной, раздается окрик: “Эй, вы, там!”. Один индивидуум (на 90% это будет тот, к кому обращались) оборачивается, полагая/подозревая/зная, что речь идет о нем, то есть признавая, что обратились “именно к нему”. Но в реальности все происходит не в линейной последовательности, то есть одно после другого. Существование идеологии и обращение к индивидуумам как к субъектам – одно и то же.
Можно добавить: то, что, как нам кажется, происходит вне идеологии (в данном случае на улице), на самом деле происходит в идеологии. То есть то, что в реальности происходит в идеологии, кажется, происходит вне нее. Поэтому те, кто находятся в этой идеологии, по определению, полагают себя вне идеологии. Это один из эффектов идеологии, практическое отрицание идеологического характера идеологии самой же идеологией, ведь она никогда не скажет: “Я идеологична”. Нужно оказаться вне идеологии, то есть в научном знании, чтобы можно было сказать: “Я пребываю в идеологии” (случай, совершенно исключительный) или “Я пребывал в идеологии” (случай, более распространенный). Хорошо известно, что обвинение в принадлежности к идеологии имеет значение только по отношению к другим, никогда по отношению к самому себе (если только не быть действительно спинозистом или марксистом, что в этом отношении одно и то же). Это значит, что для идеологии нет ничего внешнего (по отношению к ней самой), но что в то же время она целиком находится вовне (для науки и для реальности).
Спиноза это прекрасно объяснил двумя веками ранее Маркса, который исходил из такого понимания, не вдаваясь в детали. Тем не менее, оставим этот момент, хотя он и важен не только теоретически, но и непосредственно политически, потому что, например, вся теория критики и самокритики, этого золотого правила практики марксистско-ленинской классовой борьбы, зависит от него.
Итак, идеология обращается к индивидуумам как к субъектам. Так как идеология вечна, нам теперь следует избавиться от той формы темпоральности, в которой мы представили функционирование идеологии, и сказать следующее: идеология всегда-уже обращается к индивидуумам как к субъектам, что значит, что индивидуумы всегда-уже обращены идеологией в субъектов, и это неизбежно ведет нас к последнему утверждению: индивидуумы всегда-уже являются субъектами. Следовательно, индивидуумы “абстрактны” по отношению к субъектам, которыми они всегда-уже являются. Это утверждение может показаться парадоксальным.
То, что индивидуум всегда-уже является субъектом, еще до своего рождения, – это простая реальность, доступная каждому, в ней нет ничего парадоксального. Фрейд показал, что индивидуумы всегда “абстрактны” по отношению к тем субъектам, которыми они всегда-уже являются, обратив внимание на то, каким идеологическим ритуалом окружено ожидание “рождения” – этого “счастливого события”. Каждый знает, насколько ждут рождения ребенка. Что на языке прозы означает (если отбросить в сторону “сантименты”, то есть те формы семейной отеческой/материнской/супружеской/братской идеологии, в которой ожидается рождение ребенка), что результат заранее достигнут, что ребенок будет носить фамилию своего отца, у него будет своя идентичность и она будет незаменима. Таким образом, до своего рождения ребенок – это всегда-уже субъект, предписанный бытию особой семейной идеологической конфигурации, в которой его “ждали” после того, как он был зачат. Стоит ли говорить о том, что эта семейная идеологическая конфигурация структурирована в своем целом и что именно в этой неумолимой и более или менее “патологической” (если можно употребить тут этот термин) структуре упомянутый будущий-субъект должен “найти” “свое” место, то есть “стать” тем сексуальным субъектом (мальчиком или девочкой), которым он уже заранее является. Понятно, что эта идеологическая необходимость и предустановление, а также все ритуалы семейного воспитания и образования имеют некоторое отношение к тому, что Фрейд изучал в форме догенитальных и генитальных “фаз” сексуальности, то есть в “виде” того, что он определил как бессознательное. Но не будем больше об этом говорить.
Сделаем еще один важный шаг. Теперь наше внимание будет привлечено к тому, как “участники” этой мизансцены обращения и их соответствующие роли рассматриваются в самой структуре идеологии.
Пример: религиозная идеология христианства
Так как формальная структура любой идеологии всегда одна и та же, мы ограничимся анализом одного примера, доступного всем, – примера религиозной идеологии, уточнив, что то же самое можно сказать по поводу идеологии нравственной, юридической, политической, эстетической и так далее.
Итак, рассмотрим религиозную идеологию христианства. Для этого мы “заставим говорить” одну риторическую фигуру, то есть соберем в нашем фиктивном дискурсе то, что она “говорит” не только в обоих своих “Заветах”, теологиях, проповедях, но и в своих практиках, ритуалах, церемониях и таинствах. А говорит она примерно следующее.
Она говорит: я обращаюсь к тебе, человеческий индивидуум, которого называют Петром (всякий индивидуум зовется по своему имени в пассивном смысле, то есть он никогда не дает имени самому себе), чтобы сказать тебе, что Бог есть и что ты ему должен дать отчет. К этому она добавляет: Бог обращается к тебе моим голосом (в Священном писании собрано Слово Божие, переданное Традицией и навсегда скрепленное папской непогрешимостью там, где есть “деликатные” моменты). Она говорит: вот кто ты: ты – Петр! Вот каково твое происхождение, ты сотворен Богом из вечности, хотя ты и родился в 1920 году после Рождества Христова! Вот каково твое место в этом мире! Вот, что ты должен делать! В результате чего, если ты будешь блюсти “завет любви”, ты спасешься, Петр, и станешь частью блаженного Тела Христова! И так далее и тому подобное.
Это совершенно банальный и хорошо известный нам дискурс, но в то же время весьма удивительный.
Удивительный потому, что если мы считаем, что религиозная идеология обращается именно к индивидуумам, чтобы “преобразовать их в субъектов”, окликает индивидуума Петра, чтобы сделать из него субъекта, свободного подчиняться или не подчиняться этому призыву, то есть приказам Божьим; если она зовет их по имени, признавая тем самым, что они всегда-уже обращены в субъектов, обладающих собственной идентичностью (Христос Паскаля даже говорит: “Это ради тебя я пролил такую-то каплю крови”); если она обращается к ним таким образом, что субъект отвечает: “Да, это я!”; если она добивается от них признания того, что они занимают в этом мире именно то фиксированное место, на которое она им указала: “Это полная правда, я тут, рабочий, хозяин, солдат!” в этой долине слез; если она добивается от них признания их предназначения (вечной жизни или вечного проклятия), согласно тому почтению или пренебрежению, с которым они относились к “Божиим заповедям”, Закону, ставшему Любовью; если все это происходит именно так (в известных ритуальных практиках крещения, конфирмации, причастия, исповеди, соборования и так далее), то следует отметить, что вся эта “процедура”, в которой выводятся на сцену религиозные субъекты христианства, подчинена одному довольно странному феномену: дело в том, что подобное множество возможных религиозных субъектов может существовать только при том абсолютном условии, что существует Другой Субъект, единственный и абсолютный, то есть Бог.
Договоримся о том, что будем обозначать этого нового и сингулярного Субъекта написанием Субъект с большой буквы, чтобы отличать его от обычных субъектов без большой буквы.
Итак, похоже, что обращение к индивидуумам как субъектам предполагает “существование” Другого Субъекта, единственного и самого главного, во Имя которого религиозная идеология обращается ко всем индивидуумам как к субъектам. Все это ясно изложено в том, что как раз и называется “Писанием”: “В это самое время Бог (Иегова) заговорил с Моисеем из облака. И призвал Господь Моисея: Моисей! Вот (он) я, отвечал Моисей, я – Моисей, служитель твой, говори и буду слушать тебя! И заговорил Господь с Моисеем, и сказал ему: Я есть Тот, кто Есть”[28].
Таким образом, Бог определяет сам себя как Субъекта в полном смысле этого слова, то есть как того, кто есть через самого себя и для самого себя (“Я есть Тот, кто Есть”), и того, кто взывает к своему подданному субъекту, индивидууму, подчиненному ему в самом этот обращении, то есть индивидууму, которого зовут Моисей. И Моисей, призванный-названный по своему имени, признав, что “именно” его назвал Бог, признает, что он является субъектом, субъектом Бога, субъектом, подчиненным Богу, субъектом через Субъекта и подчиненным Субъекту. Доказательство: он подчиняется ему и подчиняет свой народ приказаниям Бога.
Таким образом, Бог – это Субъект, а Моисей и многочисленные субъекты богоизбранного народа – это собеседники Бога, к которым Бог обратился, его зеркала, его отражения. Не был ли человек сотворен по образу Божию? Как показывает теологическая рефлексия, хотя Он “мог бы” обойтись и без этого… Бог нуждается в человеке, Субъекту нужны субъекты, как и человеку нужен Бог, субъектам нужен Субъект. Или еще лучше: Богу, великому Субъекту субъектов, нужен человек, даже в случае ужасного извращения Его образа в нем (когда субъекты погрязают в пороке, то есть во грехе).
Скажем еще лучше: Бог сам собою раздваивается и посылает своего Сына на землю, как простого “оставленного” им субъекта (долгая жалоба в Гефсиманском саду заканчивается распятием), то есть субъекта и в то же время Субъекта, человека и в то же время Бога, чтобы исполнить то, что приуготовлено конечным искуплением, искуплением Христа. То есть Богу самому нужно “сделаться” человеком, Субъекту нужно стать субъектом, чтобы эмпирически, видимым для глаз и осязаемым на ощупь для субъектов образом (см. Фому Аквинского) показать, что раз они являются субъектами, подчиненными Субъекту, то только для того, чтобы, в конце концов, прийти в Судный день в лоно Господне, как и Христос, то есть как Субъект[29].
Идеологические аппараты государства
Переведем теперь на теоретический язык эту удивительную необходимость раздвоения Субъекта на субъектов и самого Субъекта на субъекта-Субъекта.
Можно констатировать, что структура всякой идеологии, обращающейся к индивидуумам как к субъектам от имени единственного и абсолютного Субъекта, зеркальна, то есть имеет структуру зеркал, и зеркальна вдвойне: это зеркальное удвоение является конститутивным элементом идеологии и обеспечивает ее функционирование. Что означает, что всякая идеология центрирована, что абсолютный Субъект занимает в ней единственное центральное место и обращается к бесчисленному количеству индивидуумов как к субъектам в двойном зеркальном отношении, потому что оно подчиняет субъектов Субъекту, при этом в лице Субъекта, в котором всякий субъект может созерцать свой собственный образ (настоящий и будущий), давая им гарантию того, что речь ведется именно о них и о Нем и что, поскольку все происходит в Семье (Святом семействе: семья свята по своей сути), “Бог узнает в них своих”, то есть тех, кто признал Бога и узнал в нем себя, – они-то и спасутся.
Подведем итоги того, что мы узнали об идеологии как таковой.
Удвоенная зеркальная структура идеологии обеспечивает следующее:
1) обращение к “индивидуумам” как к субъектам;
2) их подчинение Субъекту;
3) взаимное узнавание между субъектами и Субъектом и между самими субъектами, а в конечном итоге и узнавание субъекта самим собой[30];
4) абсолютная гарантия того, что все обстоит именно так и что при условии, что субъекты признают то, чем они являются, и ведут себя соответствующим образом, все будет хорошо: “Да будет так!”.
Результат: попавшие в эту четверичную систему обращения в субъектов, подчинения Субъекту, универсального узнавания и абсолютной гарантии, субъекты “маршируют” и в большинстве случаев, за исключением “плохих субъектов”, которые в таких случаях вызывают вмешательство того или иного отдела (репрессивного) аппарата государства, “маршируют сами по себе”. Но это огромное число (хороших) субъектов марширует именно “само по себе”, то есть согласно идеологии (конкретные формы которой реализуются в идеологических аппаратах государства). Они являются составной частью практической деятельности, подчиненной ритуалам ИАГ. Они “признают” существующее положение вещей (das Bestehende), что “все обстоит действительно так и не иначе”, что нужно слушаться Бога, своего сознания, попа, де Голля, хозяина предприятия, инженера, что нужно “любить своего ближнего, как самого себя”, и так далее. Их конкретное, материальное поведение является всего лишь вписыванием в жизнь чудесного завершения их молитвы: “Да будет так!”.
Да, субъекты “маршируют сами по себе”. Вся загадка этого заключена в двух первых элементах той четверичной системы, о которой мы говорили, или, если угодно, в амбивалентности термина “субъект”. В обычном своем значении “субъект” означает: 1) свободную субъективность: центр инициатив, действующее лицо, ответственное за свои поступки; 2) существо, подчиненное, послушное высшей власти, а значит, лишенное всякой свободы, если только оно само свободно не выбрало своего подчинения. Последнее замечание дает нам смысл этой амбивалентности, которая является всего лишь отражением того результата, который ее же и производит: к индивидууму обращаются как к (свободному) субъекту, чтобы он свободно подчинялся приказаниям Субъекта, а значит, (свободно) принимал свое подчинение, то есть чтобы он “самостоятельно осуществлял” свое подчинение. Субъекты существуют только в подчинении и ради их подчинения. Поэтому они “маршируют сами по себе”.
“Да будет так!..” Это выражение, фиксирующее тот результат, который нужно получить, доказывает, что происходит это не “естественным образом” (“естественным образом”, то есть вне данной молитвы, то есть вне идеологического вмешательства). Оно доказывает, что необходимо, чтобы все было так, для того, чтобы все было так, как должно быть. Для того, скажем прямо, чтобы воспроизводство производственных отношений, вплоть до процессов производства и оборота капитала, каждый день обеспечивалось в “сознании”, то есть в поведении индивидуумов-субъектов, занимающих те посты, которые социально-техническое разделение труда присвоило им в производстве, эксплуатации, репрессии, идеологизации, научной практике и так далее. О чем же на самом деле идет речь в этом механизме зеркального узнавания Субъектом и индивидуумами, обращенными в субъекты, и в механизме гарантии, даваемой Субъектом своим субъектам, если они свободно приняли свое подчинение его “приказам”? Реальность, о которой идет речь в этом механизме, – это неизбежно непризнанная реальность в самих формах этого (при-, у-)знавания (идеология = (у-, при-)знавание / (непри-, неу-)знавание), в конечном счете, является воспроизводством производственных отношений и тех отношений, которые из них вытекают.
Январь–апрель 1969 года
P.S. Если эти схематичные тезисы и позволили нам прояснить некоторые аспекты функционирования суперструктуры и способов ее вторжения в инфраструктуру, то они по всей своей очевидности абстрактны и, конечно же, не решают многих важных проблем, о которых надо сказать несколько слов:
1) Проблема всей совокупности процесса реализации воспроизводства производственных отношений.
ИАГ, как элементы этого процесса, способствуют этому воспроизводству. Но их собственный вклад в этот процесс слишком абстрактен.
Только в сердцевине производственных процессов и процессов товарообращения это воспроизводство может быть реализовано. Оно реализуется механизмом этих процессов, в котором “совершается” формирование рабочих, где им присваиваются различные должности, и так далее. Именно во внутреннем механизме этих процессов осуществляется результат различных идеологий (прежде всего – юридически-нравственной идеологии).
Но и это все еще довольно абстрактно. Ведь в классовом обществе производственные отношения являются отношениями эксплуатации, то есть отношениями антагонистических классов. Воспроизводство производственных отношений, главная задача господствующего класса, не может быть простой технической операцией, формирующей и распределяющей индивидуумов по различным постам “технического разделения” труда. На самом деле “техническое разделение” труда существует только в идеологии господствующего класса: всякое “техническое” разделение труда, всякая “техническая” его организация является формой и маской социального (= классового) разделения и организации труда. Таким образом, воспроизводство производственных отношений может быть только классовой деятельностью. Оно реализуется посредством классовой борьбы, в которой господствующий класс противостоит классу эксплуатируемому.
Совокупность процесса реализации воспроизводства производственных отношений все равно будет абстрактным, пока мы не встанем на точку зрения этой классовой борьбы. То есть встать на точку зрения воспроизводства, в конечном счете, значит встать на точку зрения классовой борьбы.
2) Проблема классовой природы идеологий, существующих в некоей общественно-экономической формации.
“Механизм” идеологии как таковой – это одно дело. Мы видели, что он сводится к нескольким принципам, заключающимся в нескольких словах (настолько же “бедных”, как и те, что определяли производство как таковое у Маркса или бессознательное как таковое у Фрейда). Если и существует какая-либо истина, то она в том, что этот механизм абстрактен на взгляд любой реальной идеологической формации.
Мы выдвинули идею о том, что идеологии реализуются в различных общественных институтах, их ритуалах и практиках, в ИАГ. Мы видели, что в этом отношении они способствуют той форме классовой борьбы, жизненно важной для господствующего класса, которой является воспроизводство производственных отношений. Но и это все, как бы оно ни было реально, еще абстрактно.
На самом деле государство и его аппараты приобретают смысл только с точки зрения классовой борьбы как ее аппарата, обеспечивающего классовое угнетение и гарантирующего условия эксплуатации и ее воспроизводства. Но не бывает классовой борьбы без антагонистичных классов. Кто говорит “классовая борьба господствующего класса”, говорит “сопротивление, восстание и классовая борьба класса подчиненного”.
Поэтому ИАГ не являются ни реализацией идеологии как таковой, ни даже бесконфликтной реализацией идеологии господствующего класса. Идеология господствующего класса становится господствующей не по благословению небес или в результате захвата государственной власти. Именно в ИАГ, в которых реализована и реализуется эта идеология, она становится господствующей. А ведь установление ИАГ осуществляется не само собой, оно, как раз наоборот, является задачей тяжелой и продолжительной классовой борьбы: сначала против старых господствующих классов и их позиций в старых и новых ИАГ, затем против класса эксплуатируемого.
Но и этот взгляд на классовую борьбу в ИАГ все еще абстрактен. На самом деле классовая борьба в ИАГ является одним из аспектов классовой борьбы, иногда важным и симптоматичным: например, антирелигиозная борьба в XVIII веке, “кризис” школьного ИАГ во всех капиталистических странах сегодня. Но классовая борьба в ИАГ является всего лишь аспектом той классовой борьбы, которая больше самих ИАГ. Идеология, которую находящийся у власти класс делает господствующей в ИАГ, “реализуется” именно в этих ИАГ, но она больше этих ИАГ, потому что приходит в них извне. Точно так же, как и та идеология, которую в этих ИАГ и вопреки этим ИАГ защищает эксплуатируемый класс, больше этих ИАГ, потому что и она приходит извне.
Только с точки зрения классов, то есть с точки зрения классовой борьбы, можно понять существующие в некоей общественно-экономической формации идеологии. Именно так нужно пытаться мыслить реализацию господствующей идеологии в ИАГ и те формы классовой борьбы, задачей и местом которых являются эти ИАГ. Именно так можно попытаться понять, откуда происходят те идеологии, которые реализуются и сталкиваются друг с другом в этих ИАГ. Ведь если верно, что ИАГ представляют собой ту форму, в которой непременно должна реализовываться идеология господствующего класса, и ту форму, в которой непременно должна сталкиваться с ней и меряться с ней силами идеология класса подчиненного, то эти идеологии “зарождаются” не в ИАГ, но в социальных классах, находящихся в классовой борьбе: из условий их существования, практической деятельности, опыта этой борьбы и так далее.
Апрель 1970 года
Перевод с французского Сергея Рындина
Научная редакция Ильи Калинина и Владислава Софронова
____________________________________________________
1) Впервые опубликовано в журнале “La Pensée” (1970. № 151. Juin); данная статья составлена из фрагментов изначально более обширного исследования. Перевод выполнен по: Althusser L. Idéologie et appareils idéologiques d’Etat // Althusser L. Positions (1964–1975). Paris: Les Éditions sociales, 1976. Р. 67–125.
2) Речь идет о рукописном варианте работы “Sur la reproduction” (“О воспроизводстве”), которая к моменту написания и выхода в свет статьи “Идеология и идеологические аппараты государства” еще не была опубликована и вышла только после смерти Альтюссера. – Примеч. ред.
3) См.: Маркс К. Письмо к Людвигу Кугельману в Ганновер. 11 июля 1868 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Издательство политической литературы, 1964. Т. 32. С. 460.
4) Франсуа Кенэ (1694–1774) – французский экономист, основоположник школы физиократов. – Примеч. ред.
5) Маркс определил его как “переменный капитал”.
6) Речь идет об упомянутой в сн. 2 работе “Sur la reproduction”. – Примеч. ред.
7) См.: Althusser L. Pour Marx. Paris: François Maspero, 1965 (рус. перев: Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006); Idem. Lire le Capital. Paris: François Maspero, 1965.
8) “Топика” – от греческого “topos”, то есть “место”. В определенном пространстве топика представляет собой соответствующие места, занятые той или иной реальностью: так, экономическая реальность находится внизу (базис), а надстройка – наверху.
9) Имеется в виду жестокая расправа над парижскими рабочими в июне 1848 года, восставшими против закрытия “Национальных ателье”. – Примеч. перев.
10) Ошибка Альтюссера: в 1905-м город еще именовался Санкт-Петербургом. – Примеч. перев.
11) Речь идет о манифестации 8 февраля 1962 года, организованной левыми против войны в Алжире и против военной праворадикальной и нелегальной “Секретной вооруженной организации”. Акция была жестоко подавлена по приказу префекта парижской полиции Мориса Папона, в результате чего девять манифестантов, спасаясь от полиции, погибли в давке у станции метро “Шарон”. – Примеч. перев.
12) Речь идет о пьесе Армана Гатти “Страсти по генералу Франко” (1968), запрещенной к постановке во Франции тогдашним министром иностранных дел Мишелем Дебре. – Примеч. перев.
13) См. ниже главу “Об идеологии”.
14) 2 декабря 1851 года произошел государственный переворот, положивший конец Второй республике, в результате которого Наполеон III стал императором Второй империи. В мае 1958-го состоялось возвращение к власти генерала де Голля, которое не все историки склонны называть государственным переворотом в собственном смысле слова, поскольку де Голля призвали вернуться к власти и положить конец разгоревшемуся (в том числе из-за вооруженного восстания в Алжире) государственному и политическому кризису Четвертой республики. Но левой интеллигенцией эти события рассматривались как государственный переворот, см., например, книгу Франсуа Миттерана “Непрекращающийся государственный переворот” (1964), критикующую генерала де Голля и Конституцию 1958 года. – Примеч. перев.
15) Насколько нам известно, Антонио Грамши был единственным, кто предпринял такую попытку. Он выдвинул идею о том, что государство не сводится к (репрессивному) государственному аппарату, а заключает в себе некоторое количество институтов “гражданского общества”: церкви, школы, профсоюзы и так далее. К сожалению, Грамши не систематизировал свои наблюдения, которые так и остались в виде проницательных, но незавершенных набросков (см.: Gramsci A. Œuvres choisies. Paris: Editions sociales, 1959. Р. 290, 291 (n. 3), 293, 295, 436; а также: Idem. Lettres de la Prison. Paris: Editions sociales, 1953. Р. 313).
16) Очевидно, что семья выполняет и другие “функции”, помимо функций ИАГ. Она играет важную роль в воспроизводстве рабочей силы. В зависимости от форм производства она также является производственной единицей и (или) единицей потребления.
17) “Право” относится к системе ИАГ и в то же время – к (репрессивному) государственному аппарату.
18) В одном эмоциональном тексте 1937 года Крупская рассказывает об отчаянных попытках Ленина реформировать школьную систему, которые она считала провалившимися (“Пройденный путь”).
19) То, что здесь кратко говорится о классовой борьбе в ИАГ, конечно же, далеко не исчерпывает проблемы классовой борьбы. Говоря об этом, следует держать в голове два принципа.
Первый принцип был сформулирован Марксом в предисловии “К критике политической экономии”: “При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче, от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение” (Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч. Т. 13. С. 7). То есть классовая борьба выражается и осуществляется в идеологических формах, в том числе в идеологических формах ИАГ. Но классовая борьба выходит далеко за пределы этих форм, и именно поэтому борьба эксплуатируемых классов может осуществляться и в формах ИАГ, то есть обращать идеологическое оружие против господствующих классов.
И второй принцип: классовая борьба выходит за рамки ИАГ, потому что она коренится не в идеологии, а в базисе, в производственных отношениях, которые являются отношениями эксплуатации и лежат в основе классовых отношений.
20) В большей степени, потому что производственные отношения прежде всего воспроизводятся материальностью процесса производства и процесса обращения капитала. Но нельзя забывать о том, что идеологические отношения присутствуют непосредственно в самих этих процессах.
21) Это касается только части воспроизводства производственных отношений, которому способствуют репрессивный государственный аппарат и идеологические аппараты государства.
22) Я намеренно использую этот современный термин. Ведь даже в среде коммунистов “объяснение” тех или иных политических отклонений (оппортунизма правых и левых) через влияние “клики”, к несчастью, является разменной монетой.
23) Грешников могли временно отлучить от церкви, они должны были соблюдать посты, молиться, им запрещали жениться и так далее. Кроме того, они должны были всячески умерщвлять свое тело. – Примеч. перев.
24) Которая использует юридическую категорию “правового субъекта”, чтобы сделать из нее идеологическое понятие: человек по своей природе является субъектом.
25) Лингвисты и те, кто в различных целях призывают на помощь лингвистику, зачастую игнорируют воздействие идеологического эффекта на дискурс, включая сюда и научный дискурс.
26) Заметьте: это двойное употребление выражения “в данный момент” является еще одним доказательством того, что идеология “вечна”, ведь оба этих “данных момента” могут быть отделены друг от друга любым временным интервалом: я пишу эти строки 6 апреля 1969 года, вы же будете читать их, не знаю когда.
27) Обращение, эта ежедневная практика, подчиненная особенному ритуалу, принимает совершенно “особенную” форму в полицейской практике “обращения”, при которой окликают “подозреваемых”.
28) Я цитирую не буквально, но в согласии “с духом и истиной” (Альтюссер цитирует отрывки из книги “Исход” (3:4-14): “И воззвал к нему Бог из среды куста и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я! […] Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий” (здесь цитируется синодальный перевод Библии). – Примеч. перев.).
29) Догма о Троице является теорией этого раздвоения Субъекта (Отца) на субъекта (Сына) и их зеркального отношения (Святого Духа).
30) Гегель, не ведая того, оказался превосходным “теоретиком” идеологии как “теоретик” универсального узнавания, которое, к несчастью, заканчивает свой путь в идеологии абсолютного знания. Фейербах – превосходный “теоретик” зеркального отношения, которое, к сожалению, приводит к идеологии человеческой сущности. Чтобы можно было развить теорию гарантии, нужно вернуться к Спинозе.