Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2011
Лев Борисович Усыскин (р. 1965) — писатель, журналист, консультант по связям с общественностью.
Лев Усыскин
Реплика по поводу статьи Никиты Соколова ““Русская модернизация”
от Медного всадника до железного Феликса”[1]
Сознаюсь: перечитав немало книг самых разных жанров и самого разного уровня о Петре I и его деяниях, считал, что меня удивить трудно. Но тут — не удивиться не мог, правда. Уж слишком оригинален тезис, высказанный автором. Тезис, состоящий в том, что предпринятые Петром преобразования России не являлись модернизацией вовсе.
В самом деле, разное доводилось читать и слышать — и про недоведенность петровской модернизации до конца, и про неправильное направление преобразований, и про неорганичность этих преобразований, создавшую общество и государство, противное самому духу русской ментальности[2], — но чтобы отрицался сам факт модернизации как таковой… такого не припомню.
Может быть, автор понимает под модернизацией что-то особенное? По счастью, он раскрывает употребляемые в статье дефиниции — утверждая, что понимает модернизацию культурологически, а именно, как перемену “способа мотивации жизненных целей и обоснования допустимых средств их достижения”, — от традиционного, где “все моральные правила такого рода описываются религией”, к “новой культуре”, где “принципиально не ограничен диапазон жизненных целей”. Для облегчения понимания приводится даже сводная таблица основных, по мнению автора, различий между традиционной и модернизированной культурой, в рамках которых он доказывает ничтожность петровских трансформаций.
Таблица различительных характеристик культуры, предложенная Никитой Соколовым[3].
|
Параметр |
Традиционное общество |
Открытое общество |
|
|
1 |
Основание формулировки жизненных целей и обоснование принятия решений |
Религиозный канон, иррациональная вера |
Рациональное опытное знание |
|
2 |
Характер культуры |
Замкнутый |
Открытый |
|
3 |
Место человека |
Ограниченный набор социальных ролей жестко задан происхождением |
Социальные роли, доступные человеку, разнообразны и вариативны |
|
4 |
Жизненный успех |
Безупречное исполнение наследственной роли |
Продвижение вверх по социальной лестнице |
|
5 |
Преобладающий тип личности |
Исполнитель |
Универсальный человек |
|
6 |
Общественная кооперация |
“Механическая” |
“Органическая” |
|
7 |
Адаптация к внешним переменам |
Спорадическая |
Перманентная |
Не ставя здесь под сомнение выбор определения и приоритетных свойств (это отдельная тема), попробуем разобрать, как автор проводит свои доказательства и нет ли значимых сущностей, ускользнувших от его глаз. Разве лишь договоримся использовать для аргументации исключительно широкоизвестные факты русской истории — настолько известные, что они не требуют каких-либо особых библиографических ссылок: любой заинтересовавшийся без труда обнаружит нужную научную литературу, в которой не встретит по данным вопросам существенных споров и разночтений.
Итак, первое и, пожалуй, главное сопоставление: религиозный канон, иррациональная вера vs. рациональное опытное знание. Вот, что пишет по этому поводу Соколов:
“Весьма значительная часть культурного обихода была освобождена от обязательной привязки и оглядки на церковные установления. Однако по существу рациональный опыт не пришел на смену вере. Добавились только новые догматы. Православные ритуалы были дополнены поклонением и жертвоприношениями “регулярному государству”, которое приобретало характер церкви. Оно провозглашалось единственным блюстителем “общего блага”, служение которому становилось главной обязанностью подданных”.
На наш взгляд, ошибкой автора здесь является то, что он переносит в начало XVIII века наши сегодняшние представления. Стоит задаться вопросом: а что еще, помимо регулярного государства, могло бы в те времена в России (да и не только в ней) быть блюстителем общего блага? И все становится ясно. Ну не было в той, институционально-бедной, среде русского XVII века иных пристойных способов организации социума, кроме как в рамках регулярного государства, — да и регулярного государства не было, но его хотя бы можно было создать (пусть через титанические усилия, но принципиально возможно). Вот Петр и прилаживал социум к государству — причем не так, чтобы социуму это всегда не нравилось.
Но вот отрицать заслугу Петра в обеспечении доступа русских людей к рациональному знанию — это как-то совсем уж странно. Ибо этих заслуг не счесть. От учреждения в России массы учебных заведений светского типа самых разных рангов (в том числе и высших: академического университета и Морской академии) до массовой отсылки подданных за границу для обучения. А как расценить немыслимое, по меркам допетровской Московии, количество переводной научно-технической и прочей светской литературы? Или Петр, лично раздававший поручения переводчикам и для пущего примера самостоятельно выполнивший перевод одного из технических трактатов, тут не при чем? А первые, практически, русские учебники светских дисциплин — математики, механики и так далее — они не чаяньем Петра явились на свет? А первый русский публичный (да и вообще) музей – Кунсткамера? А основание Академии наук? А всегдашние оговорки в контрактах иностранных специалистов, предусматривающие обучение русских себе на смену? Но даже не это главное — гораздо важнее именно внедрение определенных ценностей в довольно широкие слои общества. Так, мемуары русских деятелей XVIII века прямо-таки пестрят оценками людей по шаблону “Он был достойным адмиралом (генералом, губернатором и прочее), поскольку обладал огромными знаниями…” Или, напротив: “такой-то был невежествен, а потому — плох на своем месте”. Ничего подобного предыдущий век не знал.
Замкнутый vs. открытый характер культуры. Почему-то Соколов сводит оппозицию к проблеме свободы перемещения:
“Петровские реформы не облегчили, а существенно ограничили возможности российских граждан перемещаться в пространстве; между тем, этот фактор признается социологами важнейшим элементом новой культуры. Прежде внутри государства свободные российские подданные перемещались совершенно свободно и без каких-либо ограничений (благословение начальства требовалось исключительно для лиц духовного звания) — только для поездок за рубеж с XV столетия им требовались “проезжие грамоты””.
“Пресловутое петровское “окно в Европу” имеет наиболее точный аналог в арсенале современных биохимиков, изучающих разнообразные мембраны — сущности, пропускающие строго определенное вещество только в одну сторону. В московском государстве до Петра власти стремились ограничивать приток иностранцев. Петр облегчил въезд в Россию иноземцев, но российские подданные так и не получили права вольно ездить за рубеж, которого они безуспешно добивались с 1610 года”.
Попробуем разобраться, что здесь верно, а что нет? Верно то, что Петр действительно занимался регламентацией передвижения граждан, — современной свободы в этом плане подавляющее большинство категорий тогдашних россиян не имело. Но только не надо при этом идеализировать и допетровскую “старину”: какая еще свобода даже внутреннего передвижения в стране с крепостным правом? У кого? Или не стала одной из магистральных проблем русской административной работы в XVII веке забота о розыске и возврате беглых крестьян? Едва ли тут что-то серьезно изменилось, кроме одного — правила стараниями Петра стали четче, яснее, однозначнее, а значит, оставляли меньше места для чиновничьего произвола.
Иное дело — путешествия за рубеж. До Петра это был удел единиц. При Петре счет почти сразу пошел едва ли не на тысячи: в 1692 году первый русский человек отправляется из Москвы учиться в Падуанском университете — два года спустя он получит медицинский диплом. Несколько сотен русских отправились в 1697 году в так называемое Великое Посольство. Существенно расширился штат русских дипломатических сотрудников, постоянно или систематически живущих за границей. Стоит добавить к этому еще и массу русских людей, посылаемых учиться за рубеж в течение всего времени правления Петра (да и после — вплоть до конца XVIII века). И, наконец, добавим к этим, повидавшим заграничную жизнь русским людям, еще и десятки тысяч солдат и офицеров, входивших в состав воинских частей, задействованных на заграничных театрах военных действий: в Польше, Германии, Персии, Молдавии, Швеции, Дании. В сравнении с допетровским временем здесь не количественная, а именно что — качественная разница! Да, из всей этой массы лишь единицы были праздными туристами — остальные же получали опыт заграничных впечатлений в рамках государственных задач, но, как я уже сказал, как раз государство и было единственным агентом культурного преобразования[4].
Однако же открытость общества не исчерпывается расширением возможности передвижения его членов. Целый ряд иных преобразований был нацелен на снятие барьеров между Россией и окружающим миром, унификацию языка русской культуры с языком культуры европейской. К этому, помимо облегчения внешних контактов людей, можно отнести, например, следующее.
— Реформа алфавита — новый гражданский шрифт был родным братом европейской антиквы, существенно облегчившим чтение русских текстов и до некоторой степени подготавливающим русского читателя к чтению текстов на других европейских языках.
— Унификация форм бытования — от внешнего вида и одежды людей до архитектурных стилей и наименования должностей. Здесь важен даже не факт заимствования, а принципиальная установка на изменчивую современность — во всем этом (с разумными оговорками) предполагалось следовать текущей европейской моде и вообще — новейшим достижениям европейской мысли. Это ли не открытость?
— “Импорт” иностранных специалистов и их назначение на важные должности государственного аппарата.
— Качественный, в сравнении с предшествующей эпохой, рост числа иностранных промышленных предприятий в стране.
Ограниченный набор социальных ролей жестко задан происхождением vs. Социальные роли, доступные человеку, разнообразны и вариативны; Безупречное исполнение наследственной роли vs. Продвижение вверх по социальной лестнице. Соколов пишет об этом так:
“Принципиально не изменились и возможности для вертикального продвижения граждан. Превозносимая энтузиастами петровских реформ “Табель о рангах” предоставляла ход очень ограниченный, поскольку выслугой достигалось только личное дворянство, а пожалование в чины, дающие дворянство потомственное, зависело только от монаршей воли”.
“С введением подушной подати последовал решительный запрет принимать духовный сан людям податных сословий. В результате оказался закупорен важнейший прежде канал социального восхождения для простолюдина, а русское духовенство сделалось замкнутой наследственной кастой. Но особенно туго пришлось торгово-промышленным классам русского общества. “Пересаживая” на российскую почву передовые технологии производства, великий реформатор заставлял их функционировать по правилам крепостнической системы. Представление о свободном предпринимательстве глубоко чуждо петровскому законодательству. Характерен указ 1712 года, которым повелевалось завести казенные суконные фабрики и передать их “торговым людям, собрав компанию, буде волею не похотят, хотя в неволю”. Частный “бизнес” на поверку оказывался казенной повинностью”.
Начнем с конца. Анализировать степень благоприятности делового климата опять-таки стоит не из сравнения с сегодняшним его состоянием и проблемами. Что касается начала XVIII века, то не только в России, но и в Западной Европе производственный капитал был крайне слаб (говоря иначе, серьезные деньги в серьезное производство вкладывались весьма неохотно). А потому роль государства была иной, чем сегодня, и подчас — определяющей. Попросту инвестиционная привлекательность проекта в первую очередь зависела от двух вещей: от государственных гарантий сбыта и от государственных же субсидий. А уже потом от всего прочего — нюансов прав собственности, степени принуждения к инвестированию и так далее. Так вот, именно по части гарантий сбыта петровская эпоха породила для бизнеса прежде невиданные возможности, создавшие целые промышленные районы. Впрочем, и для традиционной торговли итог петровских реформ был весьма благоприятен — в интегральном смысле: с созданием Петербурга и завоеванием Прибалтики появились новые направления экспорта и импорта, был решительно сокращен список товаров, экспорт которых являлся государственной монополией, а кроме того, культурные изменения в обществе породили новый спрос, то есть создали новые рынки. Для деловых людей или же потенциальных деловых людей России спектр возможностей самореализации существенно расширился за свои традиционные рамки.
Теперь про социальные роли. Здесь автор тоже категорически не прав. Созданная Петром структура порождала социальные лифты, немыслимые в допетровские времена. Крепостной крестьянин, уходя по рекрутскому набору в армию, выходил из частной зависимости навсегда и, в принципе, мог выслужиться до офицерской должности, получить дворянство. Такие примеры имелись — но еще больше было примеров замечательного карьерного роста “солдатских детей”, то есть второго поколения этих самых бывших крепостных, ставших рекрутами. Другое окно социальной мобильности “с самого низа” — “указ о горной свободе”, закреплявший право на разработку недр за любым человеком (независимо от сословия), нашедшим залежи полезных ископаемых. При этом крепостной крестьянин получал личную свободу. Можно было сделать и гражданскую карьеру: так, кабинет-секретарь Петра Алексей Макаров — один из наиболее влиятельных людей того времени — был самого простого происхождения, и именно деловые качества обеспечили ему карьерный рост. Как и Алексею Курбатову, бывшему изначально вообще в крепостной зависимости у Бориса Шереметева. Сыном холопа, да еще и выкрестом, был Петр Шафиров; крайне малознатного происхождения — его главный враг, обер-прокурор Сената Григорий Скорняков-Писарев. И таких — немыслимых в царствование Алексея “Тишайшего” — примеров в верхах военной и гражданской бюрократии петровского времени было достаточно! Да, собственно, сам факт великолепных карьер немцев — из той же серии: чужаки не могли похвалиться ни знатностью рода, ни сильными связями, им приходилось рассчитывать лишь на свои деловые качества и образование. (Кстати говоря, еще в начале XIX века немцы — как российские, так и иностранные подданные, — заполняя в русской армии примерно десятую часть офицерского корпуса, в то же время составляли около трети генералитета.)
Что же до “Табели о рангах” — то вряд ли ее можно в чем-то упрекнуть. Сам дух этого закона — это дух равенства перед службой и принципиальной открытости служебного роста. А что некоторые пожалования делаются лично монархом — то такая у него работа. Собственно, ни одна система продвижения по карьерной лестнице в мире не предполагает гарантированного движения до самых верхних этажей исключительно благодаря выслуге лет: всегда начиная с какого-то уровня, все упирается в начальственное усмотрение.
Теперь про людей податных сословий, принимающих духовный сан. В стране, переживающей трудные времена, велик соблазн покинуть податное сословие каким-либо хитрым образом — например, уйдя в монастырь или приняв духовный сан. Понятно, что власти с этим должны и будут бороться. Наверное, как-то это сказывается на социальной мобильности: отбившийся от крестьянского мира человек теоретически мог сделать духовную карьеру, хотя в других обстоятельствах эти же “околоцерковные люди”, слоняющиеся по монастырям, “делали карьеру” на большой дороге… Но, как бы то ни было: и до Петра I духовенство в России было в основной своей массе наследственным. И после Петра данный “канал социального восхождения” не был полностью закупорен: достаточно вспомнить Ломоносова, оказавшегося в Москве как раз среди таких “околоцерковных людей” (“протоинтеллигенции”) — и выдавшего себя за одного из них при поступлении в Славяно-Греко-Латинскую академию. Но вот ситуации, при которых сельский священник находился бы в крепостной зависимости, Петр I действительно исключил напрочь.
Исполнитель vs. универсальный человек. Соколов пишет по этому поводу следующее:
“Петровское государство обнаруживало не слишком много признаков толерантности, но объектом особенно тяжелых притеснений с его стороны стали старообрядцы. Хотя в 1716 году “раскольникам” и разрешили легально жить в селениях и городах, их обязали выплачивать двойной оклад податей”.
Опять автор примеряет на старину сегодняшние одежды, а не те, что были тогда: ведь в допетровское время раскольникам и вовсе не “разрешали легально жить в городах и селениях”. И даже больше того — их зачастую казнили. Вообще, при Петре I были впервые в русской истории разрешены браки с иноверцами, были смягчены множество нелепых церковных ограничений на контакты с ними же, отменили, кстати, смертную казнь за курение табака и вообще гуманизировали наказание за целый ряд общеуголовных преступлений (отменив, например, казнь через закапывание в землю).
“Не полегчало при великом реформаторе и свободе слова. При нем в русских пределах впервые появляется государственная цензура. Справедливости ради надо признать, что до конца XVII столетия в Московском государстве существовала единственная типография, и та была казенной, так что в цензуре не было особой нужды. Но в ином положении находилась печать в Малороссии, в Киеве и Чернигове, где действовали частные “вольные типографии”. В 1721 году появился указ, подчинявший эти вольные типографии предварительной цензуре духовной коллегии”.
Право, нет повода восхищаться свободой книгоиздания в допетровской России! Но дело даже не в спонтанных кризисах и скандалах, связанных с тем или иным изданием духовных книг, и даже не в жестоких санкциях, накладываемых в ходе этих скандалов победителями на побежденных: в отсутствие правильно поставленной цензуры ответственность за издание несет непонятно кто и непонятно в какой момент. Важно другое: свобода слова состоит не только из свободы, но и из слова, языка. И вот именно русский язык благодаря реформам Петра как раз и вступил в период мощного развития, обогащаясь множеством новых слов, утрамбовывая заимствования, разводя стилистические слои и, в конце концов, превращаясь в один из немногих мировых языков, в котором действительно возможна свобода слова: то есть имеется инструментарий для выражения любых мыслей и идей. Ничего подобного русский язык конца XVII века не позволял.
“Коротко говоря, модернизация общества подразумевает расширение свобод автономной личности. В противоположность этому все социально значимые акции Петра имели целью ограничить эту свободу, подчинив личность государственному диктату, чего он сам совершенно не скрывал: “[Например] беседуя в токарной с Брюсом и Остерманом, с жаром говорил им: “Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Англинская вольность здесь не у места, как к стене горох”””.
И вновь автор допускает анахронизм — примеряет на современного человека петровские реформы и удивляется, не видя явного прогресса. А если сравнивать не с нашим временем, а с тем, с чем надо сравнивать: каков градиент свободы человека обозначился в ходе тех преобразований? На самом деле нельзя не заметить, что царь-реформатор так или иначе стремился создать для своих подданных некоторую сферу неприкосновенности, гарантий — того, что в одном из своих указов Петр назвал не как-нибудь, а “правами гражданскими”. Понималось это опять-таки как четкое очерчивание позиции человека относительно государства — через “Табель о рангах”, прочие регламенты, новации системы налогообложения. Все это в итоге приводило, как ни парадоксально, к повышению, а не к понижению интегрального уровня свободы в обществе. Так вроде бы чисто фискальное стремление разложить повинности на максимальное число налогоплательщиков (а стало быть, встроить в систему государственной ответственности как можно больше людей) автоматически привело к уничтожению наиболее одиозных категорий личной зависимости (холопства), очень близких к классическому рабству. Да, при Петре единственный вид человеческого достоинства, вид личной чести, понимавшийся и защищавшийся государством, состоял в достоинстве позиции человека относительно системы государственных учреждений — только его умаление рассматривалось судами в качестве предмета “дел о бесчестье”[5]. Как будто бы этого мало с нашей сегодняшней точки зрения, но ведь для жителя России конца XVII века едва ли существовал изначально какой-либо иной, да и вообще хоть какой-либо вид собственного достоинства — а стало быть, Петр в этом отношении уж всяко ничего не убавил! Именно так стоит понимать приводимое токарем Нартовым и цитируемое Соколовым сравнение с Англией: Петр управляет не личными рабами, но гражданами государства постольку, поскольку его указы несут этому государству добро.
Про строки 6 и 7 своей таблицы, то есть про общественную кооперацию и адаптацию к внешним переменам, автор, кажется, в статье так ничего и не сказал. Потому не будем ему и возражать, упомянув городовую реформу 1699 года и тому подобные материи. Похоже, уже сказанного достаточно.
_________________________________
1) См. в: Неприкосновенный запас. 2010. № 71. С. 151-161.
2) Это, напомню, лишь одно из мнений — сам я, допустим, считаю, что гораздо противнее основаниям отечественной ментальности было затхлое, отсталое и ригидное фундаменталистское государство двух первых Романовых).
3) Цит. по: Соколов Н. Указ. соч.
4) Напомним, что путешествия “торговых людей” за рубеж по частным делам не только не возбранялись, но и всячески поощрялись — в отличие от предшественников; как Петр, так и его преемники считали неблагоприятным тот факт, что русская внешняя торговля находится преимущественно в иностранных руках.
5) См.: Кошелева О. Люди Санкт-Петербургского острова петровского времени. М.: ОГИ, 2004. С. 383-408.