Несколько трансформаций и одна нормализация
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2011
Александр Евгеньевич Бобраков-Тимошкин (р. 1978) — филолог-богемист, переводчик, докторант Института чешской литературы и теории литературы философского факультета Карлова университета (Прага).
Александр Бобраков-Тимошкин
Почему в Чехии не было модернизации?
Несколько трансформаций и одна нормализация
Перемены в странах бывшего СССР и советского блока после распада социалистического лагеря и самого Советского Союза привлекли внимание экономистов, политологов, социологов с первых дней своего осуществления. Процессы социальной трансформации, которыми неизбежно сопровождались политические и экономические реформы, продолжаются и сейчас, когда (во всяком случае, в государствах Центральной и Восточной Европы, вступивших в Европейский союз) бóльшая часть институциональных реформ позади.
Велик соблазн описать эти процессы с точки зрения теории модернизации, приобретшей новую актуальность во второй половине XX века, когда множество стран так называемого “третьего мира” пережили “догоняющую модернизацию” — комплексное изменение социальной структуры, общественных институтов, стиля жизни населения, “правил игры” в экономике. При более пристальном взгляде на посткоммунистические страны, однако, становится очевидным, что процессы трансформации в них имеют несколько иную природу:
“Наиболее обоснованной теорией посткоммунистической трансформации, несомненно, является [концепция] path dependency, или зависимость от предшествующего развития. Эта теория… указывает на силу инерции общественного развития…”[1]
Применительно к Чехии анализ в рамках этой теории весьма продуктивен.
***
“В своих кабинетах на Пражском Граде я не нашел ни одних часов. Я чувствую, что в этом есть некая символика: долгие годы там… время стояло. Тем быстрее история сегодня… мчится вперед, как будто догоняет что-то, от чего она отстала”.
Метафора Вацлава Гавела, употребленная в первом его выступлении в парламенте после избрания президентом Чехословакии (23 января 1990 года), отражала тогдашние настроения чешского общества. Переживаемые события воспринимались как возвращение страны, будто “выпавшей” за годы правления Коммунистической партии из европейской истории, в историческое время.
Если, однако, проследить за политическими программами протагонистов многочисленных в чешской истории XX века смен режимов и радикальных социальных перемен, можно заметить, что они в большей степени опираются на идеи возвращения, реставрации, логику исторического развития, чем на радикальный разрыв с традицией и новизну. Иными словами, модернизация как таковая, за редкими исключениями, не воспринималась чешским обществом как чистая ценность, как политический проект — и, следовательно, как объект осмысления. “Причины… необходимо искать в специфических чертах чешской истории”, — отмечает социолог Павел Махонин[2].
Налицо парадокс: страна вполне очевидно пережила переход к индустриальному, а затем и к постиндустриальному обществу, однако эта модернизация Чехии являлась реализацией какой-либо заявленной или подразумеваемой политической программы (или общественного консенсуса) и потому будто “скрыта” от глаз исследователя.
Начало модернизационных процессов во владениях австрийских Габсбургов традиционно связывается с правлением Марии Терезии, и в особенности Иосифа II (вторая половина XVIII века). Проведенные этими “просвещенными государями” реформы — наряду с влиянием извне — подтолкнули процесс экономической, а впоследствии и гражданской эмансипации в чешских землях. Европейское Просвещение, зарождение романтического национализма в Германии, распространение панславистской идеи — все эти факторы способствовали возникновению проекта национального строительства, получившего впоследствии обозначение чешского “национального возрождения”.
Главное содержание проекта состояло в восстановлении прерванной традиции. На первых этапах “возрождения”, которые можно охарактеризовать как филологические, основное внимание уделялось древности культуры и языка чехов. Наиболее известный пример этой “борьбы за вчерашний день”[3] — история Краледворской и Зеленогорской рукописей. Литературный чешский язык был фактически воссоздан Йозефом Юнгманом на основании текстов конца XVI века с привлечением данных исторической грамматики славянских языков, немецкой лексики и правил словообразования. Формирование литературного языка нации — явление, бесспорно, модернизационное, однако характер этого языка оказался архаичным, и этот пример весьма типичен для Чехии.
С развитием проекта национального строительства и укреплением национальной мифологии все большее значение приобретает история. Ян Коллар переосмысляет историко-философские идеи Иоганна Готфрида Гердера в панславистском ключе (“Дочь Славы”). Лучшие времена чешской истории — в прошлом, “когда на Граде сидели чешские короли” или когда гуситы “защищали правду Божью против всех”. Период чешской истории после битвы на Белой горе (1620) объявляется “столетиями тьмы”. “Возрождение” (в XIX веке употреблялся еще более характерный термин “воскрешение”) народа — а на самом деле создание политической нации на этнокультурном фундаменте (важную роль в этом процессе сыграло размежевание с немцами — не только с австрийцами, но и с немецкоязычными жителями чешских земель) — было по сути модернизационным процессом. Сам он, однако, декларировался как возвращение к утраченной норме, отмена двухсот лет “тьмы”, исключение их из национальной истории.
Вторая половина XIX века в Чехии проходит под знаком ускоренного экономического развития, индустриализации, урбанизации, что привело к изменению социальной структуры населения, стиля жизни. Чешские земли становятся в силу географического положения, имеющихся природных ресурсов и уже достигнутого уровня развития локомотивом индустриализации Австрии:
“На рубеже XIX-XX веков началась вторая фаза индустриализации чешских земель… Быстро начали развиваться новые отрасли промышленности — машиностроение, химия, электротехника… Чехословакия унаследовала от Австро-Венгерской монархии большую часть ее промышленного потенциала (60-75%)”[4].
Как ни парадоксально, одной из движущих сил экономики становится и окончательно оформившееся в это время разделение на чешскую и немецкую общины — в особенности в многонациональных городских центрах, более всего — в сфере услуг. Индустриализация сопровождается именно развитием сектора услуг, и в основном это касается Праги, которая “стала настоящей европейской столицей, где было… создано специфическое пространство для действительно современной культуры и стиля жизни”[5].
Модернизация, через которую прошла Чехия в конце XIX — начале XX веков, не была, однако, реализацией осознанных консолидированных усилий “возрожденной” нации. Осмысление социально-экономических процессов отставало от них самих. Господствующий общественный дискурс к концу XIX века был глубоко архаичен — при том, что чешская политика зашла в тупик в борьбе за так называемое “государственное право”. Речь идет не только о политических проблемах (явным стало “противоречие между фактическим экономическим положением чешских земель… культурной, просветительской и демократизирующей продуктивностью гражданско-буржуазных кругов чешского общества и их реальными политическими возможностями”[6]), но и о необходимости перестройки национального сознания. Мифология “национального возрождения” препятствовала модернизационным тенденциям; столкновение было неизбежно — но его главным содержанием вновь стали “бои за вчерашний день”.
Содержание начатой в 1886 году так называемой “борьбы за рукописи” (оспаривания подлинности Краледворской и Зеленогорской рукописей на основании не только филологических, но в первую очередь исторических и социологических аргументов) Милош Гавелка определяет как “противопоставление великолепия традиции величию правды, что сделало возможным переход к иным, лучше отвечающим новой ситуации нации формам самосознания”[7]. Одним из активных участников борьбы становится Томаш Гарриг Масарик, который оказывается в эпицентре дискуссий и в последующие годы. В работах рубежа веков (прежде всего “Чешский вопрос”, “Наш нынешний кризис” и “Ян Гус”) Масарик формулирует свой взгляд на философию чешской истории и выдвигает программу “малых дел”, “реализма”, отказа от некритического восприятия национальной мифологии. Масарик, впрочем, выстраивает свой миф — об особой этической миссии чешской нации. Ключевым в нем становится понятия “правды” как манифестации воли Провидения и “демократии” как “религии правды”. При этом демократия понимается Масариком не столько как политический режим, сколько как социальный феномен, гуманизация общества на основании равенства и солидарности граждан. Привлекая чешскую историю в свидетели, Масарик обосновывает самобытность нации через ее демократизм и правдолюбие, а ее роль в мировой истории — как “участие в мировой борьбе за правду, право и человечность, инициативное участие в европейской истории”.
“Первая мировая война означает [для Масарика] мировую революцию, итогом которой будет модернизационное и демократическое перерождение мира”[8]. Масарик борется с Австрией не как националист, а как ученый, открывший закономерности развития общества. Первая мировая война видится ему схваткой демократии и теократии; в этом контексте чешская независимость — продукт хотя и желанный, но, скорее, побочный. Вся историческая логика ведет чешский народ к тому, чтобы вместе с державами Запада бороться “за демократию и свободу — с каждым днем все большую и большую”.
О так называемой Первой Чехословацкой республике (1918-1938), смеси естественных факторов и конструкций, идеологических и сугубо практико-политических, мы говорили в другой работе[9]. Здесь важно отметить, что Первая республика воспринималась ее создателями как заключительный акт драмы чешской и мировой истории. Как только реализация проекта будет закончена, настанет царство Божье, не нуждающееся более в проектах. Первая республика — грандиозная “отмена” постбелогорского этапа чешской истории, то есть, опять-таки, “спрямление” исторического пути, “возвращение” к норме, но не стартовая площадка для рывка в будущее. Историзм и традиционализм (пусть традиция и понимается иначе, чем в консервативных обществах) по-прежнему господствуют в эпоху Первой республики в общественном сознании.
Первая Чехословацкая республика не была модернизационным проектом, в отличие, например, от современных ей кемалистской Турции или СССР. Экономическая и во многом социальная модернизация в Чехии, как мы отметили ранее, произошла еще в эпоху австрийского “ярма”. Независимая республика сохранила множество “австрийских” элементов, включая, например, систему права, школьного образования и даже партийно-политическую систему. Под радикальными модернизационными лозунгами в Первой республике выступал вовсе не политический мейнстрим, а крайне левые силы во главе с коммунистами. Левыми интеллектуалами сама “прогрессивная” Первая республика воспринималась как реакционная среда.
Ряд проправительственных интеллектуалов обращал внимание на опасность социальной стагнации. Недаром влиятельное общественно-политическое издание Фердинанда Пероутки именовалось “Přítomnost” (“Настоящее”) — издатель призывал обратиться к актуальным проблемам современности, в частности к отказу от стереотипов по отношению к самим себе и другим народам Чехословацкой республики (судетским немцам). Книга Пероутки “Каковы мы” является отчасти попыткой развенчать чешские мифы, в том числе и государствообразующий: в ней звучит призыв порвать с традицией, заново построить фундамент “чешскости”.
“Долго, слишком долго мы радовались, когда откапывали где-нибудь древний поврежденный шлем или находили истлевшие старочешские кости… Прошлое, которым мы столь долго питались, убивало в нас понимание настоящего”[10].
Тормозом на пути социальной модернизации стал также чешско-немецкий конфликт: богемские немцы не чувствовали себя “своими” в новом государстве. Попыток системного решения проблемы не предпринималось до самых последних лет существования республики.
Кратко упомянем здесь о проблеме модернизации Словакии, к моменту создания Чехословацкой республики еще во многом сохранявшей черты традиционного общества. Социокультурные контрасты между чехами и словаками за годы Первой республики так и не удалось сгладить. Объективно модернизационный процесс создания словацкой политической нации проходил в условиях внутрисловацкой борьбы “чехословакистов” и традиционалистов-клерикалов, причем первые — признавая за словаками роль “младшего брата” в совместном с чехами проекте — оказывались в заведомо невыгодном положении. Разная скорость модернизации двух частей республики (и разное содержание этого процесса), естественно, не способствовали ее стабильности.
Бесславный конец Первой республики привел политических лидеров чешского Сопротивления к идеям о необходимости изменения строя по окончании Второй мировой войны. Невозможность возврата к политическому и социальному устройству Первой республики открывала, казалось бы, путь к выработке общенациональной модернизационной программы. Большинство голосов на выборах в 1946 году получили коммунисты. Однако риторика и программа послевоенной Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ) наряду с модернизационными элементами характеризовались и сильным традиционализмом. Коммунисты апеллировали к двум традициям: русофильской и чешской националистической. По сути, в основу идеологии КПЧ в 1945-1948 годах был положен все тот же национальный миф, в котором надлежащим образом были переставлены акценты. Коммунисты — в межвоенные годы радикальные интернационалисты — самоопределялись теперь как “наследники великих традиций чешского народа”. Гусизм, “национальное возрождение” и более позднее мифотворчество объявлялись ступенями уже не на пути к царству демократии, но к построению “славянского социалистического государства”.
За февральским переворотом 1948 года следовало не только установление монополии коммунистов на власть, но и очередная корректировка их позиции. Сталинский СССР был объявлен абсолютным образцом для подражания. Проведенная в Чехословакии в начале 1950-х годов “новая индустриализация уже индустриализированной экономики”[11], сопровождаемая “строительным” пафосом, оказалась, по сути, псевдомодернизацией:
“Три шага в духе социальной инженерии сформировали экономическое будущее. Первым было решение о принципиальной перестройке структуры экономики, строительство гипертрофированного сектора тяжелой промышленности. […] Вторым… копирование методов планирования по советскому образцу… Третьим — национализация предприятий и банков… доведенная до абсурда”[12].
Повторение пути “социалистического строительства”, пройденного СССР, выдавалось за невиданный экономический и социальный прогресс. Между тем, было очевидно, что до начала этого строительства Чехословакия была гораздо более модернизированной страной, чем СССР. Если в сфере социальной защиты населения можно говорить о каких-то достижениях, то в плане общественно-политическом режим был безнадежно архаичен. С позиции же экономики “вторая волна экстенсивной индустриализации” оказалась “полностью нефункциональной с точки зрения необходимости дальнейшей модернизации страны”[13]. Произошел разгром аграрного сектора экономики, затормозилось развитие сферы услуг. По оценке Павла Махонина, “для достижения отдельных, кажущихся модернизационными, целей”, были использованы “варварские средства”[14].
Вскоре стало очевидно, что внедренная модель неэффективна. Начало 1960-х годов в Чехословакии, в условиях политической “оттепели”, ознаменовалось первым сознательным обращением представителей научной элиты к проблематике модернизации — как общественных институтов, так и экономики. Возникла концепция реформы Оты Шика (основанная на внедрении хозрасчета, легализации малого бизнеса, либерализации внешней торговли), развитие получают идеи научно-технической революции (Радован Рихта) и конвергенции. Научно-техническая революция рассматривается в кругу чехословацких интеллектуалов 1960-х как средство создания технократического и гуманистического общества, в котором должны понемногу стираться различия между капитализмом и социализмом. Необходимость перемен ощущалась тем более сильно, что на Западе именно в это время начался переход к постиндустриальному обществу (Дэниел Белл), характеризующемуся развитием сферы услуг и информационных технологий[15]. Трансформации же Чехословакии мешала неудачная “модернизация” начала 1950-х. Было бы упрощением, однако, говорить, что модернизационные идеи легли в основу идеологии Пражской весны — как таковая, эта идеология просто не успела сформироваться. Общество же видело в ожидаемых реформах возвращение к “истинному” социализму, пострадавшему от “деформаций”.
Поражение Пражской весны положило конец этим надеждам. Режим “реального социализма”, или “нормализации” (1969-1989), может быть охарактеризован как реакция части чехословацких элит на так называемую “доктрину Брежнева”, предусматривающую ограниченный суверенитет европейских сателлитов СССР. Единственной возможной стратегией стало обеспечение устойчивости политической ситуации в стране — за счет экстенсивного развития экономики: “Стагнация цивилизационного и культурного развития стала основной тенденцией национального развития”[16]. Ограничения на общественную деятельность, любую публичную активность вели к атомизации общества, разрушению горизонтальных структур.
Под “нормой” идеологи нормализации понимали уже не идеалы прошлого, а саму нормализацию — ситуацию, когда общественные институты и экономические отношения, не говоря о политической системе, консервируются, скрепляются “молчаливым договором” властей с обществом. Речь не шла ни о будущем (которое очевидно пугало “нормализаторов”), ни о связи с традицией. “Нормализация” — это “зависание” в вечном настоящем, то самое выпадение из истории, о котором говорил Вацлав Гавел.
Старт очередной трансформации дала “бархатная революция” (1989), восстановившая демократию в стране. Идеей, объединившей общество, стало “возвращение в Европу”, понимаемую скорее абстрактно — как пространство с высоким уровнем жизни и без идеологического давления. Люди старшего поколения ассоциировали “Европу” с мифологизированной Первой республикой. Таким образом, и в новых исторических условиях лозунг “возвращения” звучал сильнее требования модернизации.
После непродолжительных споров верх одержали сторонники Вацлава Клауса, предложившие программу радикальных и быстрых рыночных преобразований. Однако, как отмечает Павел Махонин, “одновременно с победой неолиберальных правых сил… проблематика модернизации практически исчезла из публичного дискурса”[17].
““Главной целью чешской трансформации стало догнать Запад в развитии экономики; главным образом, посредством изменений в ее институциональной структуре и экспорта новых технологий…” в основе чего была скрыта презумпция того, что “произойдет автоматическая и требуемая адаптация социальных отношений, норм и ценностей к новым условиям, продиктованным технологическим и экономическим развитием”. […Вследствие этого] политические и экономические реформы в Чешской республике сопровождались не развитием, а все более явным отсутствием общественной модернизации, и именно это стало одним из главных факторов, тормозящих весь процесс трансформации”[18].
Идеология реформ вызвала критику Вацлава Гавела и его окружения. Спор между Гавелом и Клаусом — главными антагонистами чешской “постбархатной” эпохи — можно также охарактеризовать как борьбу за традицию. Гавел, как и Масарик, став президентом прямиком из диссидентов, в первом обращении к нации (на новый, 1990, год) заявил:
“Наш первый президент [Масарик] писал: “Иисус, а не Цезарь…” Сегодня эта идея опять в нас ожила. Я отважусь утверждать, что мы даже можем распространять ее и дальше и внести тем самым новый элемент в европейскую и мировую политику. Из нашей страны, если мы этого захотим, может — теперь уже постоянно — исходить свет любви, стремления к пониманию, сила духа и мышления. Этот свет может быть именно тем, что мы можем предложить в качестве нашего оригинального вклада в мировую политику”.
В словах Гавела, таким образом, содержится прямая, демонстративная присяга на верность идеалам Первой республики. Речь вновь идет об утопии, предвидении “конца истории”. Налицо даже текстуальное сходство с построениями Масарика. Что же касается Клауса, то Первая республика для него — прежде всего вариант нормы, к которой необходимо вернуться, должное положение вещей, нарушенное “коммунистическим экспериментом”. В еще большей степени для Клауса “нормой” является классический либеральный капитализм Чикагской школы.
Павел Фрич характеризует спор Гавела и Клауса как “конфликт между ориентацией на экономическую суперэффективность и на качество жизни”[19]. Вопрос, однако, в том, можно ли назвать подходы обоих антагонистов “модернизационными”, если и Гавел, и Клаус столь большое внимание уделяют традиции, соответствию ей и возвращению к утраченной норме.
Можно констатировать, что перед чешским обществом (после 20 лет трансформации) стоит достаточное число модернизационных вызовов. Политическая система весьма ригидна (выборы 2010 года, завершившиеся относительным провалом “традиционных” партий, вряд ли приведут к кардинальному изменению положения дел). Серьезные реформы ожидают сферу образования, сохранившую множество реликтов еще с австрийских времен. Мобильность населения, уровень владения иностранными языками — ниже, чем в сопоставимых по уровню развития государствах Западной Европы, уровень коррупции, напротив, выше. Иными словами, в то время, как экономическая трансформация в Чехии в основном завершена, социальная модернизация — непременный атрибут “новой волны”, которая на Западе “сопровождалась не только лавинообразным ростом информатизации, но и глубинными и пока, очевидно, не завершившимися процессами социальной трансформации”[20], — до сих пор не окончена.
Можно сделать вывод, что экономическое развитие Чехии долгое время опережало развитие общественно-политическое. Затем процесс экономической модернизации замедлился; в 1950-е фактически произошел регресс. В 1960-е общество осознало необходимость глубоких экономических и социальных перемен, однако в ход событий вмешались внешние силы. В конце же 1980-х экономическая трансформация виделась реформаторам как главный приоритет — но при этом речь шла не о модернизации, а о возврате к норме, к той Чехословакии, какой она могла бы быть без “коммунистического эксперимента”. Реформаторы (в отличие от их оппонента Гавела) при этом рвут с традицией — они уже не хотят учить мир добру и справедливости, речь идет только о повышении эффективности экономики, которая должна была “подтянуть” за собой и остальные сферы общественной жизни.
Сама тема модернизации оставалась на периферии общественных дискуссий на протяжении новой чешской истории. Если и выдвигалась общественно-политическая программа модернизационного характера — как в случае с Масариком или коммунистами, — она непременно опиралась на логику традиции, оперировала понятием возвращения к норме и в целом служила скорее увенчанием прошлого, нежели прорывом в будущее. Было бы, конечно, преувеличением сказать, что чешский обыватель жил все эти годы, не замечая перемен. Но уровень преемственности и поступательности развития чешского общества гораздо выше, чем может представляться внешнему наблюдателю. И в этом смысле модернизации в Чехии не было.
______________________________
1) Matějů P., Večerník V. Zpráva o vývoji české společnosti, 1989-1998. Praha: Academia, 1998. S. 12.
2) Machonin P. Teorie modernizace a česká zkušenost // Mlčoch L., Machonin P., Sojka M. Ekonomické a společenské změny v České společnosti. Praha: Karolinum, 2000. S. 101. Ср. там же: “Скромное внимание, уделяемое теме модернизации в чешской среде, противоречит довольно быстрому росту интереса к теории модернизации в европейских и североамериканских общественных науках, прежде всего в социологии, который характерен для последнего десятилетия” (s. 100).
3) По аналогии с названием сборника эссе Фердинанда Пероутки (1895-1975, один из наиболее приближенных к первому президенту Чехословакии Томашу Масарику публицистов) “Борьба за завтрашний день”.
4) Kubů E. České (československé) transformační kontinuity 20 století. Problémy struktury ekonomiky, technicko-technologické vyspělosti a podnikatelsko-manažerských elit // Acta Oeconomica Pragensia. 2005. Vol. 13. № 3. S. 232-233.
5) Machonin P. Op. cit. S. 103.
6) Havelka M. Spor o smysl českých dějin 1895-1938. Praha: Torst, 1995. S. 12.
7) Ibid. S. 11.
8) Šrubar I. Max Weber a Tomáš Garrigue Masaryk. Dvě diagnózy evropských společností na počátku 20 století // Sociologický časopis. 1998. Vol. 34. № 4. S. 421.
9) Бобраков-Тимошкин А. Проект “Чехословакия”. М.: Новое литературное обозрение, 2008.
10) Peroutka F. Jací jsme. Praha: Obelisk, 1924. S. 8-9.
11) Kubů E. Op. cit. S. 234.
12) Turek O., Pick M. Čím byla a co znamenala ekonomická reforma šedesátých let? // Perspektivy. 2008. № 6 (www.sds.cz/view.php?cisloclanku=2008051301).
13) Machonin P. Op. cit. S. 106.
14) Ibid.
15) Frič P., Potůček M. Model vývoje české společnosti a její modernizace v globálním kontextu // Sociologický časopis. 2004. Vol. 40. № 4. S. 416-417.
16) Machonin P. Op. cit. S. 108.
17) Ibid. S. 111.
18) Frič P., Potůček M. Op. cit. S. 423-424.
19) Ibid. S. 423.
20) Machonin P. Op. cit. S. 200.