Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2011
Александр Кустарев
К новому человеку
Всякий образ жизни требует определенного типа личности, адекватного социального характера с адекватной “структурой чувствования”.
Переход от традиции к модерну был бы невозможен без глубокого перевоспитания если и не всего множества втянутых в него индивидов, то по крайней мере некоторой их критической массы. В деревенском аграрном обществе индивид не знал, что такое “свобода” и как ею пользоваться. Вся его жизнь регулировалась жестким регламентом, который в свою очередь был отражением жесткого графика сельскохозяйственных работ. Человек аграрного общества был фактически одним из компонентов биоценоза и ничем больше.
Традиционное общество не знает ни трудовой этики, ни концепции личной дисциплины или инициативы. Трудиться человека вынуждал системный (экологический) императив. В той мере, в какой, конечно, можно было удержать человека на месте. Если это не удавалось, то к нему применялось социальное принуждение, сводившееся к пресечению свободы передвижения.
Первые признаки трудовой этики появляются в христианстве — религии нижних городских слоев (Макс Вебер). Угроза (ремесленника) Павла “кто не работает, тот не ест” возникает именно в этой среде, и адресована тому, кто бросает свое ремесло и становится дармоедом (parasitietrender Schmarotzer, как выражается Вебер), добывая себе пропитание уличным миссионерством, — то есть люмпен-интеллигенции, говоря по-нашему. Но эта формула как моральный императив на отношение рядового человека к жизни никогда не влияла.
Такая формула была востребована не для воспитания личности, а для других целей. В деревне она оказывается актуальной в условиях аграрного перенаселения, когда у человека появляется возможность не работать, поскольку продуктивность биоценоза от его трудового вклада не зависит. На основании этой этики лишние рты выживались из деревни в инстинктивной попытке избежать скрытой безработицы. В городских предместьях аграрной эпохи с их фронтирным хаосом она оправдывала полное отсутствие какого бы то ни было социального страхования. А в новых промышленных поселениях индустриальной эпохи — фактически принудительный фабричный труд. И повсюду формула Павла использовалась неимущими как оправдание грабежа — будь то простое воровство, грабеж на большой дороге или спазмы идеологически мотивированных экспроприаций имущества “рентополучателей”.
Все резко изменилось, когда обнаружилось, что предприятию, ориентированному на расширение и прибыль в условиях конкуренции (в частности и за рабочую силу), нужны были работники, способные производить больше, чем нужно было им самим для простого выживания. Проблема воспитания масс существенно усложнилась и получила новый масштаб, когда была осознана проблема долгосрочного экономического развития наций.
Рутинная христианская проповедь как будто бы получала, наконец, исторический шанс из компенсаторного заклинания и инсургентского клича превратиться в инструмент воспитания, но в новых условиях она оказывается просто недостаточной. Наступает эпоха новых этических инициатив и педагогических практик. Конструируется поистине “новый человек”.
Главные педагогические кампании, расположившиеся на европейской магистрали всемирной новой истории, были связаны с: 1) церковной реформацией XVI-XVII веков; 2) викторианским XIX веком индустриализации; 3) строительством социализма в СССР; 4) неолиберальным коллективным выбором (public choice) в конце ХХ века.
В ходе церковной реформации мирскому индивиду впервые дали понять, что, появившись на свет, он еще не стал человеком и теперь должен им стать, развивая у себя новые привычки, отличные от тех, к которым он тяготел — в силу инстинктов (природа) или установок (культура), усвоенных ранее. Огромная пастырская литература и проповедь неустанно призывали индивида к “методическому” образу жизни, не оставлявшему места бездействию и неосмысленному действию. Жизнь, гласила новая мораль, — это дар Божий и не должна расходоваться впустую. Это была моральная мобилизация на жизнь как подвиг во славу Господа. Деятельная жизнь в миру была превращена в особую версию аскезы, сохранив важный элемент монастырской практики — чувственное и потребительское воздержание. В этом отношении к жизни и в этой жизненной практике впервые все формы принуждения заменялись самодисциплиной; самовоспитание должно было стать привычкой.
Пионерами этого отношения к жизни принято считать кальвинистов (пуритан), хотя многие авторы (реагируя на тезис Вебера, у которого им отведена главная роль), высказывали на этот счет различные сомнения. Но как бы далеко ни уходили корни этой педагогической кампании, именно начиная с пуританства она быстро пошла вширь, а в ходе реформирования уже самой католической церкви охватила всю христианскую Европу. Церковь (любой деноминации) и государство провели глубокую перевоспитательную работу в массах, именуемую теперь “конфессионализацией”[1].
К XIX веку эта кампания выдыхается в связи с секуляризацией. Но не только. Быстрый рост производительности труда позволил выпускать все больше благ, и главное, гораздо больше, чем человеку было нужно согласно стандартам того времени. Поэтому пришлось внести в программу достойной жизни свои коррективы. Этим занялись викторианские моралисты начиная с утилитаристов. Центральным понятием этой педагогической кампании был “характер”; индивида уговаривали работать над своим “характером”.
Викторианские моралисты отдавали себе отчет в том, что они обращаются к массе, у которой страх Божий уже сильно ослаб, если не атрофировался вовсе, и традиционная церковно-религиозная риторика на нее мало действует. Кроме того, они обращались уже не к бюргерству — то есть протокапиталистическому предпринимателю, как протестантские проповедники раннего модерна, — а к фабрично-городскому пролетариату.
Предприятие, ориентированное на доход, нуждалось в достаточно производительном труде, а для этого дисциплина была нужна не только на рабочем месте, но и за воротами предприятия. Как бы мало ни платили рабочему, он должен был получать минимум, необходимый для воспроизводства рабочей силы, а поскольку платили не натурой, а деньгами, нужно было еще, чтобы рабочий использовал эти деньги именно на восстановление своей работоспособности, а не на что-нибудь другое, прежде всего на пьянство — главный бич раннекапиталистического индустриального города. Поэтому воспитательные усилия викторианских моралистов-педагогов были направлены в основном на облагораживание быта. Речь шла не столько о потребительском воздержании, сколько о достойном человека потреблении материальных благ, то есть о “цивилизованности”.
Третья внушительная кампания по перевоспитанию масс была предпринята большевиками после октябрьской революции. По духовной напряженности она не уступает протестантской кампании, а по размаху сопоставима с конфессионализацией в целом. Интересно, что в сущности она была российской версией конфессионализации, поскольку церковно-государственная конфессионализация в России при Старом режиме так и не состоялась, хотя намеки на нечто подобное можно усмотреть в проектах Петра I и Феофана Прокоповича, тяготевших к протестантству, и Павла I, тяготевшего к католицизму и иезуитам, а затем в деятельности Синода под руководством Константина Победоносцева. Но к этому времени влияние церкви на массы, и без того всегда слабое в России, быстро шло на убыль, и российская общественность тогда скорее имитировала современный ей викторианский морализм. Но и это направление заметных результатов не дало, а революция его прервала, хотя и не навсегда. “Передовому отряду” пришлось восполнять этот пробел в истории цивилизирования общества.
К концу ХХ века и на Западе, и в России началась новая кампания по перевоспитанию человека и конструированию нового субъекта как “менеджера самого себя”. Этот проект вдохновляется поздним неолиберализмом, овладевшим умами истеблишмента к концу 1970-х. Адресатом проекта на этот раз стали “новые средние слои”. Эта кампания началась под фанфары политической пропаганды; фанфары потом поутихли, но сама кампания продолжается и сейчас; главным образом в сфере специализированного бизнес-образования, консультирования и во многих корпорациях — что называется, без отрыва от производства.
Эти педагогические кампании имеют и сходства, и различия.
В программе формования советского человека, в “кодексе строителя коммунизма” можно усмотреть важные параллели с пуританством. Знаменитая сентенция Николая Островского: “Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы”, — выглядит как буквальная цитата из пуританской проповеди. Революция большевиков вообще во многих отношениях напоминает религиозную революцию раннего модерна[2].
Бросается в глаза, что пуританский и большевистский проекты имеют ярко выраженный антипотребительский аскетический характер. Это сходство особенно впечатляет, если иметь в виду, что прямого заимствования тут не было. Опыт протестантизма (в отличие от идей просвещения и Французской революции) в России вообще был очень слабо отрефлексирован.
Показательно и то, что после острохаризматической фазы большевистской революции, в последующей сравнительно спокойной фазе систематического строительства социализма культурно-воспитательная политика партии стала поразительно похожа на политику викторианских моралистов, в которой было немало реминисценций протестантской революции.
Различия между пуританским и советским проектами тоже, конечно, очень существенны. Человек пуританского проекта — одинокий индивид, нонконформист. Ему соответствует бизнесмен-одиночка. По своей сути протестантская этика была, собственно, не трудовой, а хозяйственной (Вебер это все время подчеркивает), хотя в ней предпринимательство и неотличимо от трудовой деятельности. Субъект, конструируемый советской педагогикой, — это прежде всего участник большого производственного коллектива. Он посвящает свою жизнь не служению Богу, а служению “общему делу”, и это имеет много последствий.
Неолиберальный проект, конечно, — это еще одна реминисценция протестантизма, коль скоро он ориентирует субъект на неустанное творчески-трудовое предпринимательское усилие ради его успеха, то есть экономическую эффективность самореализации индивида на рынке[3]. Но в то же время он резко усиливает начавшуюся в викторианское время реабилитацию потребления, доводя ее до поощрения гедонизма, чего и следовало ожидать в условиях экономики, сознательно разогреваемой потреблением (demand side economy). А это уже интригующим образом напоминает идеал “всесторонне развитой” личности советского проекта (в духе антропологии раннего Маркса) и магическую формулу коммунистического идеала “от каждого по способностям, каждому по потребностям”. Но это еще не все: неолиберальный проект ориентирует индивида на беспредельное повышение своей трудовой эффективности ради успеха коллектива — “бригады” или “команды” (team), корпорации или даже нации, что, конечно, сближает его с советским проектом гораздо больше, чем с протестантским.
***
Можно придавать всем этим сходствам и различиям большее или меньшее значение, по-разному их интерпретировать, но очевидно, что все эти кампании были радикально и форсированно перевоспитательными и решали в конечном счете одну и ту же задачу: создать индивида, способного в своей жизненной практике к эффективному синтезу свободы и дисциплины, то есть все они стремились как-то институционализировать субъект, чье поведение было бы адекватно пониманию “свободы как осознанной необходимости”, если пользоваться марксистской терминологий.
Заметим также, что и западное “капиталистическое”, и советское “социалистическое” общество перешли к неолиберальному проекту одновременно, когда и там, и там ключевой фигурой в производстве становился уже не изолированный предприниматель и не рабочий, а корпоративный “сотрудник”, комбинирующий ролевые признаки бизнесмена и рабочего. Таким образом, неолиберальный проект оказывается, похоже, синтезом предыдущих. Соблазнительно видеть в нем продукт той самой “конвергенции”, которую предвидел Джон Кеннет Гэлбрейт более полувека назад.
В этой схеме все перевоспитательные эпизоды выглядят как фазы некоторого, хотя и “рыскающего”, но все же направленного процесса. Тогда, однако, возникает неприятный вопрос: куда этот процесс ведет? Есть стилистически смешанная научно-профанная версия, изображающая проект конструирования “человека советского” как бессмысленную наивно-утопическую и чуть ли не преступную попытку вывести некоего искусственного гуманоида, насилуя “человека естественного”, — до чего будто бы никто больше не додумался. На самом деле советский проект не был никаким извращением-исключением, и если тут речь идет о каком-то насилии над “человеком естественным” (или “человеком традиционным”), то это характерно для всего модерна. В таком случае трудно удержаться от попытки оценить меру успешности или неуспешности перевоспитания человека в модерне.
Глубокий провал советского проекта производит сильное впечатление. Советская система воспитала-таки некоторую армию “честных советских тружеников”, очень напоминавших благочестивых протестантов-бюргеров и англо-викторианских мещан. И сохраняла свои первоначальные гуманитарно-антропологические амбиции, но на самом деле стала их быстро дополнять, а потом и заменять принуждением. Сначала в ГУЛАГе, где по первоначальному и неосуществленному замыслу исправительно-трудовые лагеря были похожи на европейские монастыри и пуританские колонии в Америке. А затем и во всем обществе, все более походившем на трудовой лагерь облегченного типа. Помимо этого, “изготовление” советского индивида сопровождалось массивными патогенными эффектами. То, что было зафиксировано в официальной медицинской летописи советского общества, уже производит пугающее впечатление. Но это была только вершина айсберга.
Однако другие педагогические кампании эпохи модерна были тоже вовсе не такими уж блистательно успешными. Атмосфера в пуританских общинах была весьма репрессивна. Пуританский проект существенно дополнялся практиками, похожими на гулаговские: работные дома в Англии, рабовладение в США и еще более системно важные варианты квазирабовладения, особенно распространенные в колониях.
То же самое можно сказать и о неолиберальном проекте. Корпорация, работающая по рецептам неолиберальной по духу “науки менеджмента”, тоже не менее репрессивна, чем советское государственно-экономическое предприятие, и даже более репрессивна, чем позднесоветское. Клиника субъекта, подвергнутого надлежащему воспитанию в неолиберальном духе, тоже внушает все большие опасения[4]. Характерные для него патологии личности могут оказаться намного серьезнее, чем патологии, сопровождавшие пуританскую одержимость “доходом” и советскую одержимость “самоотдачей”, с одной стороны, и либертарианским гедонизмом, с другой. Как их синтез неолиберальный проект личности может вместо взаимного балансирования двух крайностей привести к их суммированию, даже с синэргетическим эффектом.
Далее, все педагогические кампании модерна до сих пор быстро выдыхались. Советское воспитание выдохлось почти сразу. Энергия пуританского проекта иссякла к XVIII веку, а затем последовали попытки его реанимации: пиетизм, баптизм, методизм — тоже быстро отодвинутые на периферию. Неолиберальный педагогический проект после короткой вспышки “телячьего” восторга, тоже сильно притормозился.
Могучий порыв модерна к пересозданию человека упирается, похоже, в стену. В чем же дело? Может быть, в нем есть что-то такое, что заранее обрекает его если не на поражение, то на очень ограниченный успех? Может быть, он действительно насилует человеческую природу?
Что, если ему нужен другой биологический вид? Теория как будто не предполагает возможности превращений одних видов в другие через наследование новых привычек. Но что, если именно “другой” вид теперь ждет в темном уголке мироздания своего выхода на сцену? Может быть, это “другой гуманоид”, до поры до времени скрытый от нашего несовершенного зрения в перемешанной и расплывчатой массе гуманоидов, объединяемых теперь под общей этикеткой “человечество”. В ретроспективе ведь оказывается, что в доисторическом прошлом на земле был не один “двуногий”, а несколько разных. Может быть, так оно по-прежнему и остается? А если это так, то можно подозревать, что в этой сплошной полосе перевоспитания на самом деле не создается новый, а “ищется” методом отбора тот “другой гуманоид”. Тогда весь модерн может оказаться эпифеноменом восхождения какой-то особой расы гуманоидов, которая сама даже еще не осознала себя как особая раса. Если его не перекроет генная инженерия.
Есть также умозрительная возможность, что новая раса уже себя осознала и мы живем теперь в тени ее грандиозного заговора. Я думаю, что массивная и нарастающая конспираторная мифология вокруг современных франкенштейнов и “инопланетян” как раз вдохновляется нашими смутными и паническими подозрениями, что именно так дело и обстоит. Интересно, что с некоторых пор изменился важный элемент этой мифологии. Сейчас популярен не столько инопланетянин, прибывающий с громом и молнией из космоса, сколько живущий среди нас законспирированный “спящий резидент” инопланетной цивилизации, почти неотличимый от нас (смотри последний американский сериал “Event”).
И наконец, нельзя совсем исключить, что упомянутые педагогические кампании, несмотря на все их сходства, есть дело рук агентур альтернативных и даже антагонистических друг другу ответвлений эволюции. Такова была, между прочим, парадигма ХХ века, полагавшая, что идет “соревнование двух систем”, а стало быть, и двух антропологических типов, или, если угодно, двух габитусов. На этот счет обе противостоящие стороны были согласны. Сейчас это противостояние выглядит как жалкое недоразумение. Оно и было недоразумением, поскольку оба проекта использовались в самоопределительной практике географически локализованных коллективностей.
Но после устранения этого недоразумения рано или поздно придется смириться с простым фактом, что культурогенез и социогенез не безальтернативны (“множественный модерн” Эйзенштадта) и что, может быть, разные его варианты — это не просто производные этического творчества человека, но результат, предопределенный генетикой их агентур. К худу или к добру. Думать об этом неприятно и опасно. Но вряд ли этого удастся избежать. Потому что в этом случае человечеству, в конечном счете, никакая “конвергенция” не светит и нужно будет институционализировать парадигму “мирного сосуществования”. Иначе…
________________________________________
1) Подробнее об этом и библиографию основополагающих работ на эту тему см.: Кустарев А. Монархия и революция: Павел I и иезуиты // Космополис. 2008. № 2.
2) Подробнее об этом в других аспектах см.: Он же. Об агентах советского хронотопа // Ab imperio. 2002. № 3.
3) См.: Aubrey B.R. Managing Your Aspirations: Developing Personal Enterprise in the Global Workplace. New York: McGraw-Hill, 2010.
4) Dardot P., Laval Ch. La Nouvelle raison du Monde. Essai sur la Societé néolibéral. Paris, 2009.