Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2011
Алексей Владимирович Макаркин (р. 1971) — первый вице-президент Центра политических технологий.
Алексей Макаркин
Брежневская модернизация: коллективизм и индивидуальность
Хотя брежневский период советской истории в массовом сознании отражается довольно противоречиво, с понятием модернизации его не соотносят вовсе. С одной стороны, это время отождествляют с “застоем” как преддверием экономического краха второй половины 1980-х годов. С другой стороны, оно воспринимается как период не только стабильности, но и ощутимого развития. Николай Байбаков, в правление Леонида Брежнева возглавлявший Госплан, в своих воспоминаниях патетически восклицает: разве можно назвать застойным период, когда за двадцать лет, с 1966-го по 1985 год, национальный доход вырос в четыре раза, промышленное производство — в пять раз, а основные фонды — в семь раз?[1]
Этому аргументу обычно противопоставляется очевидное, казалось бы, возражение: фиксируемое советской статистикой развитие оставалось экстенсивным (больше чугуна и стали) процессом, не имевшим ничего общего с сущностными модернизационными изменениями. Но такое утверждение справедливо только отчасти. Именно в брежневский период был пройден немалый путь к индивидуализации советского человека, пусть даже вопреки желанию власти. Ведь в те годы люди переезжают из коммуналок в отдельные квартиры, обзаводятся автомобилями, а некоторые даже и дачами. Как раз тогда формируется советский средний класс, включавший высококвалифицированных рабочих и специалистов, которые начали осваивать новую для них роль потребителей, несмотря на экономику дефицита, существенно ограничивавшую потребительский потенциал. Позже этот средний класс сумел стать политической силой, сокрушившей советскую систему, а потом и сам погиб в буре перемен начала 1990-х годов.
Кнут и пряник
В условиях официально проповедуемого коллективизма ставка на индивидуализацию выглядела парадоксально. Однако факты свидетельствуют о том, что советская система, идя навстречу материальным потребностям граждан, действовала абсолютно рационально. Она ориентировалась на самосохранение. Обществу нужен был не только “кнут”, но и “пряник”; это поняли уже преемники Иосифа Сталина, от Лаврентия Берии до Никиты Хрущева. Последний, победив во внутрипартийной борьбе за сталинское наследство, в течение всего своего правления метался от оттепельных мероприятий к охранительным мерам и обратно. В начале 1960-х он все чаще стал использовать “кнут” для того, чтобы противостоять массовым выступлениям в ряде городов России — в частности, в Муроме и Александрове в 1961 году и Новочеркасске в 1962-м[2]. Подобные волнения происходили и раньше, но они носили преимущественно этнический характер, затрагивая в основном кавказские территории СССР. Однако теперь протестная волна перекинулась в центр России, причем требования протестующих — насколько они вообще могли их формулировать, не имея никакого политического опыта, — носили ярко выраженный социальный характер. Эти волнения были жестко подавлены, причем в Новочеркасске войска стреляли в толпу, что привело к многочисленным жертвам среди населения.
Одновременно с подавлением волнений Хрущев усилил политику десталинизации, исключив из партии своих противников — ближайших соратников Сталина — и приказав вынести тело генералиссимуса из мавзолея. Именно тогда был опубликован “Один день Ивана Денисовича”, который даже фигурировал в числе претендентов на Ленинскую премию. Как представляется, Хрущев хотел “добить” врагов не только ради самоутверждения; он учитывал так же и то, что протестовавшие рабочие в поисках альтернатив нередко обращались к этим фигурам, идеализируя некоторые из них (например Георгия Маленкова и Климента Ворошилова).
После свержения Хрущева новые лидеры страны сменили курс. Они быстро свернули десталинизацию, которая всегда вызывала недовольство в партийной среде; “лагерная” литература постепенно оказалась под запретом. Однако полной реабилитации Сталина тоже не произошло: общество не перенесло бы новой версии сталинской мобилизации. В качестве альтернативы была выбрана получившая всеобщее одобрение линия на прославление героев Великой Отечественной войны — что ярко проявилось во время празднования в 1965 году двадцатилетия Победы, ставшего событием общенационального масштаба. Ведущее место в пантеоне героев занял гонимый при Хрущеве маршал Георгий Жуков, что было положительно воспринято в народе, а одним из наиболее почитаемых памятников стал мемориал Неизвестного солдата у кремлевской стены.
Одновременно власть сделалась более осторожной в общении с собственным населением, стараясь учитывать психологию масс. (Волнения в Новочеркасске произошли из-за совпадения по времени повышения розничных цен и снижения зарплаты, что оказалось шоком для рабочих, и без того живших небогато.) Два пленума ЦК КПСС, проведенные в 1965 году, ослабили давление на сельское хозяйство и расширили самостоятельность предприятий, введя хозяйственный расчет (“косыгинская реформа”). Кроме того, изменилось экономическое положение СССР. Открытие богатейших нефтяных и газовых месторождений в Западной Сибири, в долгосрочной перспективе “подсадившее” советскую экономику на “нефтяную иглу” и снизившее потребность в реформах, позволило властям в течение двух десятилетий проводить активную социальную политику. При этом запросы большей части общества были не слишком велики — по крайней мере, на первых порах. Впрочем, позднее они начали расти, что создало для власти новые проблемы.
Квартира, машина, дача
Приметы нового курса на стимулирование потребления были видны повсюду — от официальных партийных документов до популярных кинофильмов. В 1971 году председатель КГБ Юрий Андропов, отмечая, что в восьмой пятилетке (1966-1970 годы) удалось построить более полумиллиарда квадратных метров жилья, или 11 миллионов 350 тысяч квартир, особо подчеркивал, что речь идет не просто о жилье, а об отдельной квартире со всеми удобствами[3]. Похожие темпы жилищного строительства планировались и на девятую пятилетку. Так что известный горбачевский лозунг “Каждой семье — отдельную квартиру к 2000 году” стал естественным продолжением проводившейся ранее политики.
Однако скромная, часто малометражная, квартира довольно скоро перестала устраивать людей — тем более, что в сравнительно немногочисленных, но популярных западных фильмах, попадавших на советский рынок, демонстрировался совсем иной жизненный стандарт: просторная квартира или даже отдельный дом для представителей среднего класса, в том числе квалифицированных рабочих. Официальной пропаганде приходилось нелегко: ей надо было реагировать на этот вызов. Причем аргумент о “нетипичном характере” подобных явлений становился все менее действенным по мере того, как росло число советских граждан, выезжавших на Запад и имевших возможность сравнивать собственную жизнь с жизнью за границей. Поэтому чаще использовался другой аргумент — о низкой квартплате в СССР по сравнению с капиталистическими странами. Хотя рынок капиталистических государств в изобилии предлагает и дома, и квартиры, миллионы трудящихся не в состоянии их приобрести[4]. Однако общее снижение доверия к власти уменьшало эффективность и этого аргумента. Оборотная сторона массового жилищного строительства — унификация на основе стандартных (и весьма унылых) архитектурных подходов — становилась предметом иронии, ярко проявившейся в известном новогоднем фильме[5]. Кроме того, в Москве радость от получения отдельной квартиры со временем как бы притуплялась, а вот утрата возможности жить в центре города, хотя бы и в коммуналке, воспринималась все острее.
Параллельно с улучшением жилищных условий советские люди становились автомобилистами. В хрущевское время была сделана политическая ставка на развитие общественного транспорта в ущерб личным автомобилям. Характерно, что наличие в собственности человека автомобиля выглядело подозрительным, особенно если его нельзя было объяснить особыми заслугами в социально одобряемой деятельности или принадлежностью к номенклатуре. “Честный вор” Юрий Деточкин из другого знаменитого фильма, вышедшего на экраны в 1966 году, самостийно устанавливая общественную справедливость, приходит едва ли не в ужас, когда узнает, что угнал машину не у взяточника, а у академика.
Спустя год после появления “Берегись автомобиля” в Тольятти началось строительство Волжского автомобильного завода, первая очередь которого, рассчитанная на выпуск 220 тысяч автомашин в год, вступила в строй в 1971 году. Автомобиль из роскоши превращался в средство передвижения. Правда, первоначально планировалось, что “Жигули” (прототипом которых выступал итальянский “ФИАТ”) станут автомобилем для самых широких слоев населения, но удорожание машин привело к тому, что эта марка сделалась атрибутом советского среднего класса. Впрочем, для людей с более скромным достатком в СССР имелся “Москвич”, который в 1960-е годы был единственным в стране общедоступным семейным автомобилем (именно эту покупку “обмывает” в ресторане главарь контрабандистов из фильма “Бриллиантовая рука”, выпущенного в прокат в 1968 году), хотя в 1970-е его модельный ряд неудержимо устаревал. Характерно, что в фильме “Гараж” 1979 года автомобилизация затрагивает уже самые разные социальные группы — от директора рынка до лаборанта, — причем на протяжении всего сюжета абсолютное большинство героев сражается за собственный, частный интерес, который они понимают очень хорошо и готовы отстаивать любыми способами.
Наиболее сложно обстояло дело с последним компонентом триады “квартира — машина — дача”. Собственная дача неподалеку от города в брежневское время оставалась предметом роскоши, хотя уже появились и менее комфортабельные ее суррогаты. Атрибутом среднего класса становится участок в шесть соток в садово-огородном кооперативе, в своеобразной коммуналке под открытым небом, до которой нередко предпочтительнее было добираться на электричке, потому что продукция отечественного автопрома могла не выдержать испытания сельскими дорогами. Однако на этом участке можно было построить целый миникомплекс, включая домик, кухню, сарай. Имелся и другой вариант — покупка дома (или его половины) в деревне.
Социальную политику, направленную на укрепление зажиточности, власть пыталась уравновешивать официальной “борьбой с мещанством” и пропагандой коллективистских ценностей. Однако в эти ценности не верили даже сами “государственные люди”; это ярко проявилось в начале 1990-х годов, когда в рядах ортодоксального течения в КПСС оказалось больше профессоров диалектического материализма и марксистской политэкономии, чем идеологов из партийного и комсомольского аппаратов.
Два вызова
Казалось, что общественно-политическая ситуация в стране надолго и накрепко стабилизировалась. Однако спокойствию власти угрожали два вызова, не столь явные, как в случае со стихийным рабочим движением хрущевского времени, но весьма серьезные.
Первый вызов — негибкость системы, которая не только отвергала новые реформы (особенно после подавления Пражской весны), но и не желала признавать объективные оценки социально-экономической ситуации. В начале 1970-х годов был разгромлен Институт конкретных социальных исследований АН СССР, организованный под руководством либерального академика Алексея Румянцева с участием молодых ученых, стремившихся реально исследовать общественное мнение. Но если ученых можно было обвинить во фрондировании, то предъявить похожее обвинение чиновникам было гораздо сложнее. Один из них — начальник сводного отдела Госплана Воробьев (его имени мне найти не удалось) — в середине 1970-х годов подготовил доклад о том, что примерно половина средств от товарооборота в легкой и пищевой промышленности обеспечивается за счет ухудшения качества продукции и скрытого повышения цен. Однако попытка огласить этот документ на заседании правительства встретила жесткое неприятие со стороны не только брежневских выдвиженцев в Совете министров, но и самого премьера-реформатора Алексея Косыгина, запретившего продолжать чтение доклада. Экземпляры “крамольного” документа были изъяты и уничтожены[6]. Позиция главы кабинета была понятна: критике подвергались хозрасчетные предприятия, работавшие в рамках незавершенной экономической реформы, но закончить ее было попросту невозможно, поскольку политическое руководство страны не желало продолжать преобразования.
В 1979 году еще более резкий документ был подготовлен комиссией под руководством косыгинского заместителя Владимира Кириллина, отвечавшего за научно-техническую политику. В нем говорилось, что 53% прироста сбережений в стране образовались за счет неудовлетворенного спроса, что денежные доходы населения систематически обгоняли увеличение общего объема товарооборота и платных услуг, что страна безнадежно отставала в технологическом отношении. Так, по количеству компьютеров Соединенные Штаты тогда опережали Советский Союз в сто раз, а по телефонизации — в десять. В качестве выхода из тупика предлагались реформы, объективно носившие рыночный характер. Доклад был похоронен номенклатурой при активном участии председателя Госплана Байбакова — того самого руководителя, который ранее “обжегся” на куда более умеренном документе, подготовленном его подчиненным Воробьевым[7]. Причем дело было не только в борьбе прогрессистов и консерваторов. Жесткие меры, предлагавшиеся в докладе — в том числе повышение цен и квартплаты, расширение платных услуг в здравоохранении, — противоречили общественным ожиданиям. Для того чтобы пойти на такие шаги, нужна была политическая воля, основанная на осознании неизбежности непопулярных мер. Но элита, столкнувшаяся при Хрущеве с народными бунтами, очень боялась повторения чего-либо подобного. К тому же, как отмечалось выше, нефтегазовое благополучие микшировало ощущение тупика.
Впрочем, предкризисная ситуация описывалась не только в секретных докладах специалистов, но и в рассчитанных на широкую публику художественных произведениях, как самиздатских, так и прорывавшихся через цензуру. Например, она отразилась в снятом в последний год брежневского правления фильме Вадима Абдрашитова “Остановился поезд”, посвященном аварии на железной дороге. Его главные герои — следователь-“сталинист”, пытавшийся любой ценой обличить виновных, и либеральный журналист, понимающий всю безнадежность подобных действий, ломавших судьбы людей, но не способный предложить реальной альтернативы в рамках системы, — демонстрировали тот же тупик, вынуждавший рано или поздно изменить “правила игры”.
Вторым вызовом стало то, что потомки рабочих и крестьян, получившие высшее образование и пополнившие ряды интеллигенции, начинали проявлять все более явное недовольство. Претензии различных сегментов интеллигенции к режиму носили разный характер. Массовый слой специалистов не был доволен углублявшимся отставанием собственных доходов от зарплаты квалифицированных рабочих. Их раздражал парадокс, заключавшийся в том, что повышение образовательного уровня не влекло за собой ожидаемого подъема социального статуса и улучшения материального положения[8]. (Аналогичные процессы происходили и в странах Восточной Европы, ориентированных на СССР; лишь в Болгарии и Чехословакии средняя зарплата ученых была немного выше, чем у работников физического труда[9].) Специалисты постоянно сравнивали собственный жизненный уровень с западным, как это происходило в упомянутом выше “квартирном вопросе”. При этом материальные запросы “образованного слоя” росли значительно быстрее, чем производительность его труда.
Менее важной, но все же имеющей определенное психологическое значение, на этом фоне предстает идеологическая проблема, связанная с социальным статусом интеллигенции. Официально эта группа признавалась лишь “прослойкой”, играющей гораздо меньшую общественную роль, чем рабочий класс и колхозное крестьянство. Попытки наиболее трезвых идеологов КПСС пересмотреть эту догму, включив значительную часть интеллигенции в рабочий класс, не получили поддержки со стороны высшего партийного руководства, видевшего в этом попытку ревизии марксистско-ленинского учения. Вместе с тем, крайние антиинтеллигентские позиции руководителями партии так же не разделялись[10].
Более сложными были настроения верхней части интеллигенции, которая все больше воспринимала себя в качестве элиты, но могла быть отнесена к таковой лишь с большой долей условности. Она практически не обладала реальным влиянием на государственную политику, а имевшиеся у нее возможности для участия в общественных дискуссиях резко ограничивались коммунистическими догмами. “Советская элита”, по определению, оставалась конформистской, а количество “бунтарей”, открыто перешедших в оппозицию, в ее рядах всегда было незначительным (академик Андрей Сахаров, писатель Александр Солженицын, генерал Петр Григоренко и еще несколько фигур почти исчерпывают список). Однако “тихий протест” и скрытое недовольство собственным положением постепенно нарастали, в том числе и в среде интеллектуалов, консультировавших руководство страны. Тем более, что от государственного произвола не были застрахованы даже вполне лояльные представители элитных групп, которые по малейшему подозрению могли, например, оказаться “невыездными”, а затем неожиданно получить “амнистию” без каких-либо объяснений[11]. Одновременно росло недовольство в кругах творческой интеллигенции, возмущенной некомпетентностью чиновников, в ряде знаковых случаев доходившей до откровенного самодурства[12].
Рост элитарных настроений в советском “образованном слое” (как в его верхней части, так и в массе) проявился, в частности, и в распространении среди интеллектуалов представлений о примате биологического фактора над социальными обстоятельствами. “Потомственным” интеллигентам (нередко только во втором поколении) было комфортно ощущать себя элитой по сравнению с официально превозносимым рабочим классом. Как замечает американский исследователь Лорен Грэхэм, многие западные либералы, следившие за развитием дискуссии по этому вопросу, с симпатией относились к утверждавшим принципы равенства позициям советских ортодоксов, с мнениями которых по другим вопросам они были категорически не согласны[13]. При этом некоторые обыкновения власти — например, регулярное направление интеллигенции на временные работы на овощные базы, где не хватало рабочей силы, — воспринимались образованными людьми не только как обременительная обязанность, но и как грубый удар по самолюбию[14]. Более того, социальная мобильность образованных граждан советского общества была крайне ограниченной. Частный бизнес оставался вне закона, занятие им было сопряжено с риском, а отсутствие конкурентных выборов приводило к тому, что политическую карьеру можно было делать только в условиях номенклатурного отбора через КПСС и ВЛКСМ. Десятки тысяч инициативных людей вынуждены были реализовываться в узких рамках многочисленных научных институтов, что не соответствовало их амбициям.
Крах системы
Таким образом, к моменту возникновения кризиса, приведшего к распаду СССР, “образованный слой” накапливал все больше претензий к власти. Однако его недовольство не превращалось в жесткий протест. “Рабочий класс” тоже сохранял относительное спокойствие. Правда, и в рабочей среде наблюдались протестные настроения, выливавшиеся в тщательно скрывавшиеся властями забастовки, но последние все же были сравнительно немногочисленными. (Ответственный работник ЦК и “партийный либерал” Анатолий Черняев упоминает в своем дневнике за 1979 год о трехстах случаях “учтенных отказов от работы”, в которых участвовало более девяти тысяч человек[15].) В свою очередь, власти не решались на репрессии в отношении “гегемона”.
Однако во второй половине 1980-х годов государство более не могло обеспечивать повышения жизненного уровня большинству населения. Резко упавшие нефтяные цены и перенапряжение, вызванное гонкой вооружений, подорвали экономику “второй сверхдержавы”, дефицит стал приобретать тотальный характер, полки магазинов стремительно пустели. Советское нефтяное чудо заканчивалось. Социальный контракт между властью и обществом, обеспечивавший стабильность в обмен на лояльность, рухнул. Это привело к вызреванию “кумулятивного протеста”, когда недовольство образованного слоя своим положением резко обострилось, совпав при этом с усилением протестных настроений населения в целом, в том числе рабочих, считавшихся основной опорой советской власти[16]. Политическая активность россиян заметно возросла. Граждане приветствовали свободные выборы, рассчитывая, что именно с их помощью к власти придут люди, которые накажут воров и взяточников и смогут решить социально-экономические проблемы. Феномен Бориса Ельцина в этом отношении весьма показателен: он смог победить, синтезировав демократические и популистские лозунги, причем по крайней мере на первых порах в его риторике явно преобладал популизм, замешанный на борьбе с привилегиями, позволявшими номенклатуре жить на уровне западного среднего класса.
Брежневская модернизация не могла спасти систему. В условиях хотя и слабевшего, но все же еще крепкого авторитарного строя невозможно было примирить официальный коллективизм и успешно вытеснявший его индивидуализм, который на фоне крайней слабости гражданских структур и их зависимости от государства мог быть исключительно “грубым”, то есть не уравновешенным солидарностью. Тонкий слой интеллигентов искал выход в окуджавовской сплоченности индивидуалистов — “возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке”, — но такой рецепт годился только для небольших групп, а не для народа в целом. Катаклизмы 1990-х годов разметали многих недавних единомышленников, мечтавших о свободе, но по-разному относившихся к драматическим реалиям переходного периода. И сегодня лишь в воспоминаниях остался тот противоречивый период бытового конформизма и двоемыслия, улучшения материального благосостояния на фоне тревожных веяний, которые публицист Андрей Колесников в своей книге о 1970-х годах удачно назвал “странным гудением внутри незыблемого режима — мерцанием токов разложения и смерти”[17].
____________________________
1) См.: Байбаков Н.К. От Сталина до Ельцина. М.: ГазОил пресс, 1998. С. 255.
2) Подробно о народных волнениях в Советском Союзе см.: Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953 — начало 1980-х гг.). Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999.
3) Андропов Ю.В. Ленинизм — неисчерпаемый источник революционной энергии и творчества масс. М.: Политиздат, 1984. С. 174.
4) Там же. С. 174-175.
5) Кстати, фильм “Ирония судьбы, или С легким паром!” был негативно воспринят московским партийным лидером Виктором Гришиным, ревностно относившимся к реализовывавшейся под его руководством программе массового жилищного строительства.
6) См.: Байбаков Н.К. Указ. соч. С. 182-184.
7) См.: Лацис О.Р. Тщательно спланированное самоубийство. М.: Московская школа политических исследований, 2001. С. 160-166.
8) Российский исследователь Сергей Волков отмечает, что в 1970-1980-е годы материальное положение большей части “образованного слоя” постоянно ухудшалось по сравнению с положением рабочих, что нередко вело к переходу лиц с высшим образованием на рабочие должности (см.: Волков С.В. Интеллектуальный слой в советском обществе. М.: ИНИОН, 1999. С. 93-94).
9) Брукан С. Плюрализм и социальные конфликты: социально-исторический анализ социалистического общества. М.: Прогресс, 1990. С. 113.
10) См., например, воспоминания одного из участников таких дискуссий: Черняев А.С. Моя жизнь и мое время. М.: Международные отношения, 1995. С. 247-257.
11) В указанном свете любопытна карьера дипломата и экономиста Эрнеста Обминского, который, поработав в советском посольстве в Таиланде, сначала стал “невыездным” заведующим отделом престижного ИМЭМО, а потом начальником управления МИД СССР (см.: Обминский Э.Е. Пока говорят дипломаты. М.: Литературная учеба, 2010).
12) Не удивительно, что принятое в 2010 году решение петербургских властей установить памятную доску ленинградскому партийному боссу Григорию Романову, известному своими гонениями на “неблагонадежных” деятелей культуры, вызвало протесты со стороны видных представителей интеллигенции, в том числе Даниила Гранина и Олега Басилашвили.
13) См.: Грэхэм Л. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. С. 221-222.
14) Некоторые авторы считают такие работы разновидностью принудительного труда, см.: Фонотов А.Г. Россия: от мобилизационного общества к инновационному. М.: Наука, 1993. С. 141.
15) Черняев А.С. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972-1991 годы. М.: РОССПЭН, 2008. С. 429.
16) Ярким примером может послужить то, что во время первых конкурентных советских выборов 1989 года оппозиционный кандидат Борис Ельцин заручился в Москве поддержкой почти 90% избирателей, как интеллигентов, так и рабочих.
17) Колесников А.В. Попытка словаря. Семидесятые и ранее. М.: Рипол Классик, 2010. С. 35.