Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2010
Виктор Сергеевич Мартьянов (р. 1977) — политолог, сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН.
Виктор Мартьянов
Ремодернизация российского модерна:
теория, практика и/или риторика?
Перманентная модернизация является естественным способом бытия общества модерна: “модернизация” есть способ существования в “современности”, и она не может завершиться, во всяком случае, пока не завершилась “современность”[1]. Стремление к непрерывным улучшающим изменениям, инновациям само по себе становится ключевой и едва ли не единственной традицией современности[2]. При этом инновации должны быть общественно контролируемыми, легитимными, должны быть предметом широкого, постоянно (от выборов к выборам) пересматриваемого консенсуса, чтобы не угрожать разрушением самому обществу модерна. Поэтому модернизация является непрерывным процессом, осуществляющимся в условиях неопределенности или же свободы в принципиально незавершаемых условиях демократии, где не бывает социальных сил, побеждающих раз и навсегда в игре с нулевой суммой[3]. Этот процесс вовсе не тождествен движению к некому идеальному конечному состоянию, которое часто представляется уже воплощенным в той или иной политической реальности.
Соответственно предметом обсуждения в обществе модерна может быть не столько сама модернизация, сколько ее субъекты, различные цели и заключенные в них ценности. Проективный характер такого типа общества выражается в соревновательности различных моделей, дифференциации различных целеполагающих проектов развития внутри модерна, в том числе и призывающих возвратить прогрессивное прошлое вместо законсервированного и традиционалистского настоящего. В результате, по словам Зигмунта Баумана:
“Образ “идеального общества” — то есть общества, не требующего с момента его создания никаких дальнейших улучшений, — нынче приговорен к забвению… Сегодняшняя утопия — это не последнее, предельное, раз и навсегда устоявшееся состояние счастья, а изменение, никогда не завершающееся, вечная погоня за чем-то новым и бесконечное обновление самих себя по мере дальнейшего движения…”[4]
Идеология для периферийного капитализма
Теория модернизации появилась в 1950-1960-е годы, когда в процессе освобождения бывших европейских колоний и обретения ими политической и экономической субъектности впервые встал вопрос о глобальной справедливости, о том, что они тоже могут претендовать на те же условия жизни, что и бывшие колонизаторы. Однако вскоре выяснилось, что существуют проблемы структурной и культурной зависимости стран мировой периферии, не позволяющие им реализовать быстрый переход к современности. Последующая практика показала, что зависимость периферии от центра миросистемы требует гораздо большего, чем простое копирование готовых институтов и норм.
Более того, первоначальная парадигма модернизации оказалась технологически не пригодной для реализации в практической сфере. Используя классические просвещенческие схемы – демократия/тоталитаризм, граждане/подданные, план/рынок, архаическое/современное, аграрное/индустриальное, сельское/городское, — эта модель, если оценить ее с точки зрения морали, несомненно, приобретает манихейский характер, когда дуальные противопоставления принимают вид борьбы добра и зла. Теория оборачивается идеологией, а исследования, классифицируя политическую реальность, приписывают ей заранее те или иные моральные свойства, заявляя при этом о своей культурной, идеологической и моральной нейтральности, а также полезности и эффективности. В силу этого политический дискурс модернизации сразу же приобрел черты мессианства, нетерпимости и схематичного прогрессизма:
“Страны, служившие для этой теории объектами изучения, были преимущественно странами Азии, Африки, отчасти Латинской Америки, но среди них не было СССР, по отношению к которому более уместным считался термин “конвергенция”, а не “модернизация”. Это было время, когда СССР боялись, но признавали и уважали”[5].
Позже уже почти канувшая в Лету теория модернизации была реактуализирована распадом советского блока, к которому опять попытались применить идеалтипические транзитологические схемы.
Модернизация предполагала готовые институциональные рецепты, технологические и институциональные заимствования, призванные форсировать естественное развитие “отстающих” стран. Однако основной проблемой всех модернизаций являлось то, что институты и технологии предполагают в качестве своего эффективного условия некие ценностные основания, без которых они не заработают либо будут функционировать в искаженном виде. При этом ценностная переориентация традиционных элит и общества в модернизируемых странах является наиболее трудной и затяжной по времени, часто связанной со сменой поколений. И именно это условие составляет значительную часть успеха модернизационных проектов.
Мировой опыт ХХ — начала ХХI века показывает, что модернизация периферии как форсированный переход к глобальной современности успешней осуществляется в относительно иерархических обществах, где модернизированные авторитарные элиты тянут за собой в будущее остальное общество, а подданные еще не осознали себя полноправными гражданами. При этом авторитарная система управления обществом и его ресурсами в пользу “отложенного потребления” компенсируется меритократичностью и относительно прозрачным распределением произведенных обществом ресурсов и благ. Все это происходит в ходе параллельно развивающихся фоновых процессов, таких как урбанизация, когда излишки аграрного населения фактически бросаются в топку модернизации; демографического перехода к низкой рождаемости; бесплатного заимствования технологий; роста образовательного уровня населения. Подобная схема позволила советской России, Японии, Китаю, Южной Корее в разное время совершить прыжок в развитии на протяжении жизни одного поколения. Пройти путь, который занял в Европе несколько столетий, будучи оплачен многими буржуазными революциями и двумя мировыми войнами.
При этом форсированная модернизация представляет собой ограниченный во времени рывок в развитии, часто обусловленный внешними и/или внутренними угрозами. Но сохранять на протяжении длительного времени высокие темпы развития невозможно, что доказал и опыт советской индустриализации, и японское послевоенное развитие, и стоящий на очереди в этот список примеров китайский экономический бум. Очевидно, что с ростом урбанизации, индивидуализма и уровня потребления абсолютные экономические преимущества современного Китая иссякнут. А внутренние противоречия, обусловленные ростом экономического неравенства, национализма, внутренних долгов и региональных диспропорций, наоборот, скорей всего лишь обострятся[6]. Например, уже сегодня Индия в области мирового аутсорсинга все активнее теснит Китай, предлагая более дешевую рабочую силу с лучшими навыками английского языка[7].
Модернизация предназначалась государствам мировой периферии, однако распад биполярного мира и глобализация привели к необходимости переосмыслить эту парадигму. Парадокс состоит в том, что страны, стоявшие в конце очереди за модернизацией, получили преимущества, позволяющие им, минуя традиционные фазы классического европейского модерна первой волны, связанные с созданием индустриальных классовых обществ и привычных наций-государств, сразу начать отстраивать конкурентоспособные кластеры глобализированной современности. Низкий старт развивающихся стран обеспечивает им успешную конкуренцию в “плоском мире” (Томас Фридман), давно выходящую за рамки наций-государств. И национальные элиты стран возвышающейся периферии, с их риторикой патриотизма и суверенной территориальностью, в условиях глобализации оказываются нужны как субъекты развития лишь в той мере, в которой они способны установить эффективные стратегии взаимодействия страны с внешним миром, создать условия для общественно-экономического развития, используя все возможности, предоставляемые глобализацией. Таким образом, гиганты, подобные Китаю или Индии, сразу модернизируются под глобальные стандарты конкуренции и кооперации, часто минуя классическую фазу индустриализации.
Относительный успех немногочисленных национальных проектов модернизации, однако, является скорее исключением из общего правила. Поскольку в ХХ веке модерн как капитализм воспринимается в комплексе с модерном как политическим проектом, базирующимся на либеральном консенсусе, то периферийным обществам, заинтересованным в модернизации, легко было сделать вывод: если совершить реформы в политической сфере на соответствующих идеологических основаниях, то и все остальные блага модерна автоматически приложатся. Однако практика опережающей реализации либерального консенсуса как основы общества модерна в отсутствии или слабости экономических институтов капитализма вновь выявила значительные противоречия. Результаты модернизации за пределами Европы оказались гораздо менее успешными и двойственными. Реформы, перевороты и революции, совершенные на ультралиберальных принципах в Латинской Америке, на национально-консервативных — в Иране и Турции или социалистических — в России и Китае, не привели перечисленные общества к окончательному торжеству принципов модерна. В целом мировой опыт показывает ведущую роль экономических принципов и институтов модернизации, опережающих в своем развитии политические механизмы интеграции современного мира.
Оказалось, что либерализм является лишь завершающим этапом долгого движения к ценностям и благам модерна, которые труднодостижимы в форсированном ключе. Автоматического включения неевропейского мира в современность путем копирования готовых образцов не произошло, поскольку оно предполагало ментальную и инфраструктурную перестройку немодерновых обществ, происходящую на протяжении жизни целого ряда поколений. Ключевая проблема легитимности теории модернизации, констатирующей необходимость движения к универсальной политической современности, заключается в том, что ценности модерна действительно могут быть универсальны, но никак не могут быть универсальны те или иные национальные и институциональные рецепты их реализации. Каждое общество должно осознанно вырабатывать свой вариант модернизации, собственные тонкие настройки принципов модерна.
Вместе с тем, следует признать, что после действительного принятия общественным сознанием проекта модерна риторика цивилизационной уникальности, духовной “особости”, находящая выражение в фундаментализме, терроризме и иных способах противодействия модерну, теряет свою убедительность[8]. Поэтому мировое разнообразие культурных традиций становится с каждым десятилетием все менее различимым и все более отходящим к области фольклора, исторических изысканий в области традиционных обществ, забав для туристов, желающих оценить местный колорит и предшествующую модерну историю. Различие мировых регионов, обусловленное природой, климатом, географией, верованиями и традициями, особенностями всей предшествующей истории, стирается в процессе мирового перехода от уникальных аграрных обществ к более унифицированному городскому. Объединение политических пространств, торговых путей, укрупнение производственных цепочек неизбежно уводит на второй план домодерновые различия обществ, все более автономных от традиционной регуляции общественных процессов природно-климатическими циклами.
Случай России: от форсированной к органической модернизации?
Для России любой эффективный модернизационный проект также с необходимостью должен выйти за пределы национального пространства. Проблема в том, что процессы модернизации разных регионов мира обладают характером исторической неодновременности, что позволяет различным исследователям, занимающимся синхронным сравнением разных обществ спекулировать на их “непреодолимых” культурных различиях, заниматься апологией уникальных цивилизаций, воспеванием исторических традиций, строить модели географического, культурного, религиозного детерминизма в процессах развития.
Представляется, что на самом деле глобальная модернизация закономерно вытекает из всего предшествующего развития, но вовсе не является полностью зависимой от пройденной истории. Она возникает как ответ на фундаментальные фоновые процессы объективного свойства, будь то мировая урбанизация, глобализация капиталистической мироэкономики, научно-технический прогресс, индустриализация, формирование глобальных рынков, изменение структуры экономики, появление автономного гражданина. Эти процессы в “долгом времени” охватывают человечество в целом и сглаживают характерные до подключения тех или иных регионов к процессам модернизации культурные, исторические и иные различия. Объективные потребности, цели и условия российской модернизации оказались сильней, чем культурные особенности российского общества, которые открытость страны внешнему миру мгновенно нивелировала.
Какова бы ни была интеллектуальная мода, в исторической практике в России победу всегда одерживали модернизаторы, считающие, что по большому счету “мы такие же, как все, только отсталые”. В истории российской политической мысли неоднократно осуществлялись в разной степени успешные попытки улучшения места России в миросистеме: просвещенческая парадигма, цивилизационные теории, западничество и почвенничество, социалистические теории (от народнических до марксистских), неолиберализм. Соответственно, предлагались и модернизационные проекты изменения положения России в миросистеме: догоняющая модернизация (петровские, сталинские и неолиберальные реформы), частичная автаркия (цивилизационные теории, почвенничество, “социализм в отдельно взятой стране”) и даже скачок в новую “общественную формацию” и создание альтернативной миросистемы (СССР):
“Господствующий сегодня либеральный идеал модернизации лишь как общества гражданской свободы заслоняет вообще-то очевидный факт: Россия издавна — типично модернизационное государство, минимум трижды выходившее на мировой уровень. Но правда и то, что все русские модернизации носили деспотический характер. Именно на пиках модернизационных циклов России находятся ее наиболее деспотичные правители — Иван Грозный, Петр I, Сталин. И все прорывы со временем заходили в тупик, в основном из-за успехов, создававших барьеры к выходу на следующий виток”[9].
Все предыдущие рывки России в ее развитии были связаны с географической экспансией, вариантами имперской или государственной модернизации как попытками осуществить инфраструктурные и институциональные государственные проекты за счет населения:
“Модернизация во имя укрепления империи приводит к перераспределению жизненной энергии человека из сферы повседневности в сферу светских или религиозных мегапроектов, создает мир, где человек — лишь подручное средство, а укрепление империи — великая цель”[10].
Поскольку у России больше нет явного внешнего врага, равно как и авторитарного государства и веры населения в то, что цели государства могут быть важней текущих потребностей граждан, не остается иного способа модернизации, как увеличение возможностей развития человеческого потенциала — максимизации доступных возможностей для каждого.
На фоне укрепления империи в России всегда присутствовали и робкие попытки либеральной модернизации, ориентированной на наибольшие возможности для большинства граждан и имеющей лишь дополнительную, побочную функцию. В ХХ веке Россия реализовала самостоятельный вариант модернизации, институционально и идейно адаптированный к экономическим, культурно-историческим и природно-климатическим условиям. В результате форсированной модернизации начального советского периода Россия из аграрной страны, где 90% населения — крестьяне, из “периферийной империи” (Борис Кагарлицкий), стоящей на грани неминуемого распада, шагнула в “советский модерн”. Более того, Россия в короткий исторический срок превратилась в идейного лидера стран полупериферии и периферии, чуть ли не в альтернативный центр миросистемы.
В результате модернизации СССР представлял собой самостоятельную альтернативную версию непотребительского по своей природе общества модерна. СССР добился значительных модернизационных успехов, причем не только для себя, но и для остального мира: ускоренной деколонизации, геополитической стабильности, “социализации” капиталистической мироэкономики, прежде всего, в странах самого центра миросистемы. Соответственно, позднее советское общество не нуждалось в модернизации как переносе неких ключевых естественных ценностей и норм, принадлежа к тому же идейному пространству модерна, что и Запад. Здесь модерн понимается как завершающий этап Просвещения, предполагающий такие признаки современного общества, как мощная индустрия, всеобщее образование, широкий круг социальных прав и гарантий, относительно высокий уровень жизни, преобладание городского населения, легитимность политического режима в глазах большинства населения. По этим параметрам, если отбросить политическую демагогию, “западная” и “советская” версии модерна действительно имели много общих институциональных признаков, а главное — общий нормативно-идеологический язык, на котором можно было договариваться в глобальном биполярном мире.
Необходимость централизованной регуляции экономических, политических и иных конфликтов внутри модернизирующихся наций всегда закономерно приводила к количественному росту и усилению влияния бюрократии, выделявшейся в особый общественный класс, отождествляющий себя с государством. Однако в уже модерном обществе государственная бюрократия в силу роста свобод, дифференциации и демократизации “индивидуализированного общества” не может быть модернизатором, но может лишь создавать условия для последующей органической модернизации. В России признаки модерна были во многом утрачены в постсоветский период именно на фоне процесса архаизации элит, перерождения советской бюрократии, стремящейся закрепить передачу ресурсов, власти и бывшей государственной собственности по наследству. А также поспешных и половинчатых попыток нормативного импорта институтов, когда в результате бездумного копирования Россия подверглась общей демодернизации.
После Первой мировой войны, голода и разрухи производственный уровень Российской империи 1913 года был достигнут Советской Россией в 1927 году, то есть примерно за 7 лет после окончания гражданской войны. Экономические и инфраструктурные (но не человеческие) потери, понесенные в Великой Отечественной войне, были компенсированы за 7-8 лет. Однако уровень 1990 года, момента распада СССР, после 20 лет жизни в обществе потребления до сих пор не превзойден. В 1990 году СССР по индексу человеческого развития занимал 25-е место из 130 стран мира. Через 20 лет, в 2010 году, несмотря на “удвоение ВВП”, Россия опустилась по этому показателю на 65-ю позицию[11]. Португалия, которую российское правительство одно время ставило целью догнать по ВВП на душу населения, занимает “недосягаемую” 40-ю позицию рейтинга.
По подсчетам экономистов Дмитрия Фомина и Григория Ханина, российский ВВП 2007 года составил лишь 87,4% (при данных официальной статистики в 104,5%) к ВВП РСФСР 1987 года, принятого за 100%. При этом стоимость необновляемых основных фондов снизилась в результате амортизации до 58,5%, а производительность труда до 71% (официально же она составляет 101,7%) от уровня 1987-го[12]. Причем восстановительный рост 2000-х годов объясняется скорее мировой конъюнктурой цен на энергоносители, а также вводом в эксплуатацию простаивавших в депрессивные 1990-е производственных мощностей и увеличением фондоотдачи, а вовсе не созданием новых предприятий. И этот потенциал к 2008 году (момент наивысших экономических достижений) был исчерпан. Россия так и не превзошла РСФСР. Вот сравнительная статистика ряда ключевых базовых показателей РСФСР 1990 года и нынешней России[13]:
|
Показатель |
РСФСР 1990 год |
Россия 2008 год |
|
Демография |
||
|
Население, млн. чел. |
148,3 |
141,9 |
|
Естественный прирост населения, тыс. чел. |
333 |
— 362 |
|
Ожидаемая продолжительность жизни, лет |
69,2 |
67,9 |
|
Производство |
||
|
Численность персонала, занятого исследованиями и разработками, тыс. чел. |
1533 |
761 |
|
Грузооборот всеми видами транспорта, млрд. т |
19,3 |
9,5 |
|
Произведено электроэнергии, млрд. кВт-ч |
1082 |
1040 |
|
Построено жилья, млн. м |
62 |
64 |
|
Добыча нефти, включая газовый конденсат, млн. |
738 |
698 |
|
Поголовье крупного рогатого скота, млн. |
57 |
21 |
|
Урожай зерновых, млн. т |
117 |
108 |
|
Производство молока, млн. т |
56 |
32 |
|
Среднедушевое потребление и услуги |
||
|
Мясо и птицы, кг. на душу в год |
32 |
39 |
|
Молоко и молокопродукты, л на душу в год |
396 |
243 |
|
Табачных изделий, тыс. на душу в год |
1,7 |
2,8 |
|
Абсолютного алкоголя, л на душу в год |
5,4 |
9,7 |
|
Пассажирооборот ж/д транспорта, млн. чел. |
3143 |
1296 |
|
Посещаемость театров, млн. чел. |
55,6 |
30,4 |
|
Общий тираж книг и брошюр, млн. экз. |
1555 |
760 |
Как видно даже из цифр официальной статистики, отсутствие дефицита в российских магазинах не привело к ощутимому росту реального потребления, прирост которого оказался существен лишь в области легальных наркотиков — алкоголя и табака. Сельское хозяйство находится в упадке, будучи не способно обеспечить продовольственную безопасность страны, а лучшие показатели — по добыче нефти, строительству и генерации энергии — лишь с трудом приближаются к позднесоветским. Численность российских ученых и исследователей упала за 20 лет в 2 раза. Частный бизнес за весь постсоветский период так и не начал финансировать фундаментальную отечественную науку, поэтому науке остается надеяться только на госзаказ и энтузиастов. По уровню цитируемости работ отечественного научного сообщества Россия занимает лишь 17-е место в мире, демонстрируя из года в год понижающуюся динамику. В мировом научном производстве на долю России приходится 3,7% публикаций, в то время как, например, Китай в последние годы смог нарастить свою долю до 5,07%[14].
Трансформации, происходящие в России конца XX — начала XXI веков и начатые как целенаправленная попытка перестройки социально-политической, экономической, культурной сфер общества, с течением времени приобрели характер хаотических преобразований. При этом очевидно, что фундаментальные внутренние трансформации российского общества все более зависимы от глобальных социальных процессов. Не так давно доминировавшая транзитологическая парадигма в настоящее время полностью выработала свой эвристический потенциал. Теории, опирающиеся на представление о некоей цивилизационной “норме”, с необходимостью описывали все многообразие не вписывающихся в них обществ лишь как временные “отклонения”. Однако стало очевидным, что отклонения со временем не исчезают, а продолжают накапливаться.
Теории информационного общества, или общества знания, оказались отчасти наивно оптимистичными, отчасти “пирогом не для всех”. Популярные ныне теории постиндустриализма, информационного или сетевого общества, общества без идеологий и утопий во многом являются скорее желаемым образом будущего, полумифом, чем реальным состоянием даже передовых современных обществ[15].
Теории “особого пути” России также не смогли предложить ничего принципиально нового, кроме устаревшей риторики или, в лучшем случае, традиционалистской критики нового мирового порядка, в который волей-неволей обречена интегрироваться и современная Россия. К тому же, сторонники этих теорий не могут не учитывать факта включенности России в мировые процессы, интерпретируя его преимущественно с негативной точки зрения. Показательно, что практически все типы модернизационных проектов, оппонирующих официальным, так или иначе затрагивают вопрос о положении России в миросистеме и о путях выхода из нее. Так “советская цивилизация” Сергея Кара-Мурзы[16] — это попытка анализа социальных институтов и практик “периферийной империи”, решившей вырваться из миросистемы и достигшей внушительных успехов в этом предприятии. Случай теорий Андрея Паршева еще более очевиден: он рассматривает как раз те объективные географические и климатические факторы, благодаря которым России так легко и “естественно” было стать периферийной страной и специализироваться на поставке сырья, а не на производстве товаров. Вариант, активно разрабатываемый, в частности, в работах Вадима Цымбурского, Максима Калашникова, Михаила Юрьева, Александра Панарина и Андрея Паршева[17] — автаркия, изоляционизм, опора империи на собственные силы и сосредоточение на внутренних проблемах, — тоже является “одним из”, но самым маловероятным вариантом модернизации, поскольку связан с неизбежной маргинализацией России в глобальной мироэкономике по типу Северной Кореи или Тибета. Более того, подобные варианты на практике приводят к обратным результатам: ориентации на вывоз капитала и “утечку мозгов” — ибо элиты давно глобальны, в отличие от менее мобильного населения, — лоббированию корпоративных интересов и заградительных пошлин и прочим способам получения выгоды от исключения России из глобального мира, вместо подключения к рынкам, ресурсам, технологиям, возможностям и мировой инфраструктуре на более выгодных для России условиях, что и предполагает глобальная модернизация.
Популярность модернизационного проекта в виде имперской идеи в современной России исходит из интерпретации проблемы идентичности, сохранить которую можно якобы только путем изоляции. Это и логика самосохранения исторического пространства, и метафора “острова”, и апология самодостаточной автаркии, и неповторимость кода православной цивилизации, и география евразийской державы, удерживающий глобальный мир от уничтожения самим своим наличием. Все это апеллирует к совсем не новой идее российской империи как третьего Рима или православного катехона, которой предначертано судьбой удерживать остальной мир от варваризации и апокалипсиса. Поэтому все в мире может меняться, кроме России, для которой любые изменения пагубны, так как она выполняет незаменимую миссию — удержание глобального равновесия глобального[18].
Наконец, неолиберализм вместо всеобщей панацеи оказался лишь кратковременной реакцией на разочарование в глобальном левом повороте. Неолиберальные результаты — ограничение социальных функций и гарантии со стороны государства, отмена перераспределения доходов в пользу бедных — потерпели неудачу в тех обществах, к которым были применены. Оказалось, что последовательно проводимый курс неолиберализма ведет к экстремальному расслоению обществ, обострению политико-экономических конфликтов и общей поляризации миросистемы. Таким образом, избавление от левых надежд обеспечило лишь кратковременный успех компенсаторного по своему характеру рыночного мифа неолиберализма.
Проблема универсальности модернизаторских проектов
Наибольшие проблемы с модернизацией в постсоветский период обусловлены отсутствием у модернизаторских проектов внятных этических оснований. Современная Россия приняла огрубленную версию либерального морального минимума, где капитализм может позволить себе быть “диким”, поскольку общество не в состоянии его контролировать. В ситуации отказа от проекта модерна в российской политической мысли возникают феномены “локальных моралей”, которые выражаются то в попытках создания национальной идеологии, то в символическом возрождении советского и имперского наследия, то в попытках православия вновь стать государственной религией. Эта модель локальной морали — явно тупиковая. Коллапс модернизационного советского проекта в России сразу же начался как моральный коллапс самого проекта модерна. Убедившись в затруднительности прямого копирования опыта и практик центра миросистемы, российские элиты начали возвращаться к легитимации некой “аутентичной” российской истории, проявляемой в виде усиления риторики суверенного национализма, постройке партийной системы с доминирующей партией, свертывании пространства публичной политики, поддержки сырьевых и иных госмонополий. Но это шаг в прошлое, закрепляющий периферийность России в новой автаркии.
Возвращения на магистральный путь истории не произошло. Постсоветская Россия в моральном отношении отнюдь не возвращалась к современности, а отрицала ее фундаментальные гуманистические ценности, которым была привержена в советский период: равенству, солидарности, социальной справедливости, научно-техническому прогрессу — как условиям, необходимым для личностного роста, преодоления отчуждения труда. Развившийся в позднем СССР культ материального потребления, конечно, оттеснял эти ценности, но не мог еще оспаривать их главенства — они были “естественными”. В результате распада СССР российское общество потеряло модернистские смыслы, институты и практики, но так и не обрело новые цели и правила. Сегодняшнее российское общество видится как незаконченное, недосовершившее переход от почти альтернативного центра миросистемы (СССР) до нынешней полупериферийности. Российское общество может консолидироваться и занять достойные позиции в актуальной миросистеме, лишь вернув себе социально-политические утопии, которые оно растеряло в постсоветский период, то выживая в условиях шоковых реформ, то технически удваивая российский ВВП взамен так и не сформулированной в постсоветский период национальной идеи или нового общественного договора[19].
В настоящее время в российском обществе идут процессы усиления географической, экономической, региональной и иной “неодновременности” национального модерна, которую элиты пытаются компенсировать посредством политических проектов, претендующих на бóльшую универсальность. И в частности проекты интеграции и модернизации постсоветского пространства направлены именно на то, чтобы сгладить в информационной повестке негатив от имеющихся политических программ и целей, ограниченных в лучшем случае исключительно национально-государственной логикой России, в худшем — корпоративными интересами элит[20].
После СССР: модернизация как риторика
В настоящее время, риторика модернизации призвана быть паллиативом модерновых идеологий и утопий, выполнять присущие им функции легитимации и трансценденции актуального политического порядка. Модернизация как главный символ легитимности политического режима в период Медведева последовательно пришла: а) на смену критике социализма и апологии свободы в ельцинский период и б) риторике укрепления суверенного государства и построения вертикали власти в путинское время. Очевидно, что президент Медведев должен был, оставаясь частью властного тандема, символически обособиться с помощью новой риторики. Ставка была сделана на легитимирующую силу идеи модернизации.
|
Год послания президента |
Модернизация (количество упоминаний) |
|
1994 |
0 |
|
1995 |
3 |
|
1996 |
1 |
|
1997 |
3 |
|
1998 |
2 |
|
1999 |
2 |
|
2000 |
1 |
|
2001 |
1 |
|
2002 |
5 |
|
2003 |
4 |
|
2004 |
8 |
|
2005 |
1 |
|
2006 |
7 |
|
2007 |
7 |
|
2008 |
2 |
|
2009 |
22 |
Собственно дискурс модернизации никогда не покидал новейшей российской политики. Риторика либеральных рыночных реформ “преодоления наследия” и “перехода” сменилась при Владимире Путине логикой реставрации суверенитета. А затем, сделав круг, возвратилась в виде медведевской модернизации с помощью “инноваций”. Ключевыми понятиями политического языка модернизации первоначально были гражданское общество, демократия, конкуренция, рынок, права человека. Обобщающим ценностным концептом, включающим и легитимирующим в политическом праксисе все перечисленные, стало понятие “реформы”. “Реформа” — ключевой модернизационный концепт в русле российской политики 1990-х годов. Политический праксис “реформ” опирался в модернизационном дискурсе на сверхценность поверхностно-негативной свободы от коммунистического наследия.
Президент Медведев также выступает с позиций модернизации как символа современного политического порядка в России. Но о какой модернизации идет речь сейчас? Тема модернизации как одна из второстепенных возникает в первом же ежегодном послании Бориса Ельцина. Поначалу предполагалось, что модернизации мешает наследие плановой экономики:
“Коммунистический проект не выдержал испытания на большой исторической дистанции… Экономическая система оказалась косной, не содержащей механизмов приспособления к меняющимся условиям и новым задачам, а политический режим не соответствовал требованиям времени, ибо тотальное принуждение уже не соответствовало ускоряющемуся научно-техническому развитию. Как итог — продолжающееся отставание от наиболее развитых стран в уровне жизни и производительности труда и очевидная неспособность отвечать на новые, усложняющиеся требования модернизации, с полной силой заявившие о себе во второй половине XX века, — научно-техническая революция, информационное общество, глобализация мирохозяйственных связей” (послание президента России в 1996 году).
Послания Бориса Ельцина выстроены вокруг критики советского строя, который был обречен на распад. Соответственно, настоящее, пришедшее ему на смену, характеризуется как демократическое и свободное, которое путем саморегулирования рынка само по себе обеспечит России модернизацию и скорый подъем. Риторика модернизации здесь является маргинальной в отношении магистральной темы, которую можно обозначить как укрепление российского государства. Объектом модернизации является само государство, модернизация всего остального отдается на откуп рыночным законам. Новейшая история быстро развеяла эту иллюзию.
В посланиях Владимира Путина 2000-х годов риторика модернизации так же не выходит на первый план, касаясь разных частностей, будь то модернизация российских библиотек, модернизация как “наведение порядка” в органах власти (2000), модернизация судебно-правовой системы и здравоохранения (2002), модернизация международных организаций и ядерных сил сдерживания (2003), снова модернизация здравоохранения, дорог и армии (2004), снова образование и здравоохранение, модернизация которых не должны превратиться в “реорганизацию ради реорганизации” (2005), модернизация космической отрасли и науки (2006), снова наука, авиастроение и модернизация “Волго-Донского и Волго-Балтийского каналов” (2007) и, наконец, модернизация школы (2008).
Сквозной анализ посланий Путина позволяет реконструировать своего рода “универсальный рецепт” модернизации: гармонизировать, оптимизировать, модернизировать, адаптировать, упростить, вывести на самоокупаемость, стабилизировать и “нормализовать”, сократить ненужные (избыточные) функции, сделать “прозрачным” и эффективным, мобильным и компактным, конкурентоспособным и гибким.
Таков универсальный алгоритм модернизационных реформ для всех институтов российского общества. России следует перенимать “универсальные” ценности и институты, опробованные историческим опытом других стран, так как “мы не изобретаем никаких новшеств, а стремимся использовать все то, что было накоплено европейской цивилизацией и мировой историей” (послание 2005 года). В итоге вся архитектура модернизации сводится к ситуативному прагматизму, выраженному в эконометрических референциях: удвоение ВВП, повышение зарплат, снижение инфляции. Здесь в дискурсе модернизации наблюдается явное отсутствие новых целей, когда все задачи сводятся к оптимизации уже имеющегося ресурса. Будь то экономия воды, снижение энергоемкости производства, введение энергосберегающих ламп взамен обычных и тому подобное. Изменения, которые принципиально ничего не меняют, поскольку цели модернизации в такой трактовке являются не политическими, а техническими. Таким образом, и сама модернизация как оптимизация во многом превращается в попытку перевести политические проблемы в область государственного администрирования. Но политика в своем истинном виде является заботой о будущем, предполагающей альтернативные сценарии. Трактовка же модернизации как улучшения настоящего позволяет в интересах сохранения status quo деполитизировать проблемы развития, элегантно переведя их из политической в экономическую плоскость разного рода “косметических ремонтов” отдельных недостатков на фоне подразумеваемого всеобщего благополучия. Когда пиком дерзаний модернизаторов становится “копирование лучших мировых образцов”.
В результате современная риторика модернизации деидеологизирована и “заземлена” на предельно конкретные технологические показатели, но даже в этом скромном виде она рискует стать более фантастичной, чем раннеиндустриальные утопии. Например, в 2008 году Министерство экономического развития России вынесло на суд общественности Концепцию долгосрочного социально-экономического развития Российской Федерации до 2020 года[21], призванную обосновать продвижение страны к постиндустриальному состоянию. Концепция была принята накануне глобальной рецессии и сразу же перешла из сферы научного прогнозирования в область фантастической футурологии. В концепции выделялись три сценария развития страны в 2006-2020 годах: инерционный (рост ВВП в 1,8 раза), энергосырьевой (рост в 2,2 раза) и инновационный (рост в 2,4 раза). Естественно, что в качестве целевого рассматривался последний вариант.
Здесь возникает ряд вопросов, связанных с переходом от инерционного к инновационному типу развития. Более всего в концепции была сомнительна невнятная риторика опережающего развития инновационного и постиндустриального секторов российской экономики. Что подразумевается под инновацией и экономикой знаний, а также развитием человеческого потенциала, в документе определено не было. По этой причине все характеристики, связанные с ростом инноваций к 2020 году, не были привязаны к конкретным показателям, а потому не имели никакого разумного смысла. Здесь любая небольшая улучшающая модификация уже имеющегося товара или технологии магическим образом превращается в инновацию.
И только в 2009 году президент Медведев впервые открыто признает, что в постсоветской России “точечная модернизация” неэффективна, так как в перманентной модернизации нуждаются не отдельные сегменты общества, а буквально все, и прежде всего сами модернизаторы, то есть элиты и государство. Здесь же предполагается, что быстрой модернизации в России уже не произойдет, зато впервые в российской истории это будет модернизация, основанная “на ценностях и институтах демократии”, являющаяся вопросом “выживания нашей страны в современном мире” (послание 2009 года).
Показательно, что масштабных модернизационных проектов, интегрирующих вокруг себя нацию, до сих пор не возникло даже в набросках. Более того, сформировавшийся еще в советское время массовый тип личности индивидуалиста-потребителя все болезненней воспринимает попытки свернуть объем достигнутых личных свобод, социальных гарантий и потребностей во имя великих непрагматических целей. Российское население вовсе не собирается быть более аскетичным ради каких угодно выгодных долгосрочных проектов модернизаций. При этом классическая модернизация “эпохи фабричных труб” не может быть способом перехода ко все более постиндустриальному обществу, к позднему (Энтони Гидденс) или космополитическому (Ульрих Бек) модерну, где основной движущей силой экономики становится самореализация граждан, предполагающая предельно творческий, индивидуализированный способ выработки экономического продукта, ведущей частью которого становится получение нового знания[22].
Анализ возможностей отечественной ремодернизации показывает, что шансы России на улучшение своего положения в постбиполярном мире невелики. Условиями всех исторических рывков нашей страны всегда выступали централизация власти (через налоги, управление, армию и образование) и эксплуатация дешевого крестьянского труда. Но сегодня ресурс российской деревни исчерпан в пользу города окончательно. Россия стала преимущественно урбанистической страной еще в начале 1960-х годов. Уровень урбанизации, часто выступающий основным косвенным показателем всех успешных форсированных модернизаций, с 1989-го по 2010 год не изменился, застыв на цифре 73% общей численности населения[23]. Это лишний раз подтверждает, что Россия еще в советский период совершила свой скачок в общество модерна. Отсюда возникает проблема источников и стимулов ее дальнейшего развития. И властная элита фактически пытается, хотя и непоследовательно, опереться на хрестоматийную для российской истории централизацию и трату невозобновляемых ресурсов для осуществления модернизационных проектов. Однако форсированная модернизация в модерновом, либеральном и демократичном российском обществе невозможна: нынешние поколения не согласятся на жертвы ради будущих. Если в истории России догоняющим модернизатором выступало государство и просвещенные элиты, то теперь элиты не настолько заинтересованы в переменах.
Проблема в том, что модернизация как существование всего общества в современности не выгодна большинству неопатриархальных российских элит, которые не только не являются субъектами модернизации, но скорее сопротивляются невыгодным для них модернизационным усилиям общества[24]. Вызвано это тем, что модернизация предполагает усиление конкуренции и социальных лифтов, использование долгосрочных стратегий развития хозяйствующих и управляющих субъектов, в противовес тактическим задачам получения сиюминутных прибылей. Новые российские элиты привыкли монопольно распределять имеющиеся ресурсные потоки, а не создавать новые. И если субъектом риторики модернизации выступает высшая элита, то ее реальным субъектом в России может являться лишь само общество как при содействии, так и вопреки действиям элит. Последние не заинтересованы в модернизации, так как сами давно модернизированы и пользуются всеми благами, предоставляемыми открытым обществом в глобальном мире. Проблема модернизации в том, чтобы сделать эти блага доступными всем гражданам.
_______________________________________________________
1) Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН. 1998. С. 4.
2) Baudrillard J. Modernité // Encyclopaedia Universalis. Paris, 1985. Vol. 12. P. 424.
3) Анкерсмит Ф. Репрезентативная демократия. Эстетический подход к конфликту и компромиссу // Логос. 2004. № 2.
4) Действовать в условиях неопределенности. Интервью с Зигмунтом Бауманом // Русский журнал. 2010. 24 февраля (www.russ.ru/pole/Dejstvovat-v-usloviyah-neopredelennosti).
5) Межуев В.М. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации // Знание. Понимание. Умение. 2009. № 1.
6) Фридман Д. Бумажный тигр? // Россия в глобальной политике. 2010. № 3.
7) Фридман Т. Плоский мир. Краткая история ХХI века. М.: АСТ, 2007.
8) Мартьянов В.С., Фишман Л.Г. Моральный тупик цивилизационной парадигмы // Полития. 2006-2007. № 4(43). С. 72-87.
9) Дерлугьян Г. Модерн и модернизаторы // Эксперт. 2009. № 1(687). 28 декабря (www.expert.ru/expert/2010/01/modern_i_modernizatory).
10) Гавров С.Н. Модернизация во имя империи. Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России. M.: Эдиториал УРСС, 2004.
11) Доклад о развитии человека 2010. Реальное богатство народов: пути к развитию человека. М.: Весь мир, 2010. С. 149.
12) Фомин Д., Ханин Г. Конец воображаемого советского благополучия // Свободная мысль. 2009. № 3. С. 13.
13) При составлении таблицы использованы: Российский статистический ежегодник 2009. М.: Росстат, 2009; официальный сайт Федеральной службы государственной статистики России: www.gks.ru/wps/portal.
14) Маркусова В.А., Соколов А.В., Либкинд А.Н., Минин В.А. Сравнение научной продуктивности ученых России и других стран Большой восьмерки // Научно-техническая информация. Сер. 1: Организация и методика информационной работы. 2006. № 6. С. 18-27.
15) Мартьянов В.С. Постиндустриальное общество для России: миф, теория, реальная перспектива? // Логос. 2008. № 1. С. 32-47.
16) Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. М., 2001.
17) Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронологические работы. 1993-2006. М., 2007; Калашников М. Вперед, в СССР-2. М., 2003; Он же. Сломанный меч Империи. М., 2005; Паршев А.П. Почему Россия не Америка. М., 1999; Юрьев М. Третья империя: Россия, которая должна быть. СПб., 2007; Панарин А.С. Православная цивилизация в глобальном мире. М., 2002; и другие.
18) Фишман Л.Г. От катехона к Вавилону // Политический класс. 2008. № 5(41). С. 21-33.
19) Аузан А.А. Переучреждение государства: общественный договор. М.: Европа, 2006.
20) Мартьянов В.С. Космополитическая империя: транснациональный проект для постсоветского пространства // Свободная мысль. 2009. № 7. С. 51-66.
21) Текст концепции доступен на сайте министерства: www.economy.gov.ru/minec/activity/sections/strategicplanning/concept/doc1248450453794.
22) Иноземцев В.Л. On modern inequality. Социобиологическая природа противоречий XXI века // Постчеловечество. М.: Алгоритм, 2007.
23) Российский статистический ежегодник 2009. М.: Росстат, 2009. С. 77.
24) Мартьянов В.С. Инволюция элиты в обществе модерна // Политэкс. 2010. Т. 6. № 3. С. 34-56.