Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2010
Ностальгическая модернизация, или: Россия, вперед!
Разговор о современности — один из непрекращающихся сюжетов, разворачивающихся на страницах журналов “Неприкосновенный запас” и “Новое литературное обозрение”[1]. И дело здесь не в объяснимом и простительном желании быть актуальными и шагать в ногу со временем. Тем более, что многие черты этой современности — как в ее локальной специфике, так и в глобальном измерении — это нормальное человеческое желание несколько охлаждают. Речь идет о все более отчетливом понимании, что, несмотря на “кризис будущего”, за которым уже не стоит какого-либо мощного универсалистского проекта, несмотря на “войны памяти” и все большую инструментализацию исторического знания (а скорее, как раз благодаря этим тенденциям), “бои за современность” еще только начинаются. За современность во всех ее смыслах. И в повседневном смысле “настоящего времени”, модальность которого предполагает, и даже требует, гражданской и человеческой активности вопреки деполитизирующим усилиям правящих элит, которые, воспользовавшись постмодернистской критикой “больших нарративов”, стремятся свести общее будущее к будущему “больших корпораций”. И в концептуальном смысле “Нового времени”, которое еще не закончилось, несмотря на все заявления о “конце истории”, прекращении идеологических контроверз и попытки свести все существующие проблемы к двум основным блокам: дальнейшему технологическому развитию и противостоянию демократии и религиозного фундаментализма.
Постмодерн был не концом модерна, но его проверкой на прочность, указанием на необходимость критики эпистемологических оснований, на ценностной самоочевидности которых стояло Новое время. Нынешняя опасность состоит в том, что эта прогрессивная, эмансипирующая и критическая роль постмодерна сейчас успешно апроприируется той самой властью, против которой была направлена эта критика, с целью окончательной атомизации и деморализации общества. Именно поэтому разговор о современности (в горизонте которой совпадают настоящее и Новое время) становится вновь особенно актуален — и в теоретическом смысле, и в общественно-политическом.
Тем более в нашем случае, когда история России — по крайней мере последние триста с лишним лет — не просто выстраивается вдоль последовательной модернизационной оси, но организована вокруг непрекращающейся полемики и противостояния между сторонниками и противниками модернизации и ее различных стратегий, а также, что самое главное, между модернизаторами и модернизируемыми. С одной стороны, эта очевидная национальная специфика ставит перед исследователем проблему описания отклонений от некоего (“западного”) эталона модернизации, порождая понятия, так или иначе отражающие суть этого отклонения: “запаздывающая модернизация”, “недомодернизация”, “ускоренная модернизация”, “догоняющая модернизация” и так далее. С другой, — многочисленность различных национальных вариантов “отклонения” ставит под сомнение концептуальную ценность самого эталона, который к тому же выступает не просто как логический инвариант, систематизирующий различные версии процесса, а как исторически нормативный образец.
С нашей точки зрения, говорить о специфике российской модернизации необходимо не столько через указание на несоответствие “западному” образцу, сколько через сравнение с этим актуальным и наиболее успешным контекстом. При этом сама процедура сравнения становится возможной только после того, как последовательно проясняются внутренние основания и механизмы отечественной версии модернизации, которая, на наш взгляд, состояла не столько в задействовании внешних образцов (то, что в классических и нормативных теориях модернизации описывается как вестернизация), сколько в попытках найти модернизационную точку опоры в собственном прошлом[2]. Идеология модернизации в России ориентировались не столько на Запад, сколько на память о петровской модернизации (то есть на прошлое). Да и модернизация начала XVIII века задействовала и культурно-технологическую ориентацию на Европу, и национальную мифологию мессианской идеи, то есть была одновременно и вестернизирующей, и вписанной в национальную традицию, трактующую преобразование как преображение. Таким образом, в качестве стимула к очередному модернизационному усилию выдвигалось не просто стремление к экономическому росту, социальному благополучию и политической конкурентоспособности, но сама освященная прошлым способность национального характера к модернизационному сверхусилию. В этом смысле Запад задавал лишь материальные параметры модернизации — ее же движущей силой становилась верность славному прошлому и памяти предков. Этот механизм российской идеологии модернизации и позволил нам выдвинуть в качестве еще одного рабочего концепта понятие “ностальгическая модернизация”. Отличие этого понятия от перечисленных выше состоит в том, что оно не содержит в себе имплицитного указания на внешний образец, а исходит из специфики одной из национальных (в данном случае — российской) версий модернизации. [НЗ]
___________________________
1) Здесь необходимо особо отметить несколько специальных проектов, инициированных “НЗ” и “НЛО”, в которых “современность” и “осовременивание” (модернизация) выступали как в непосредственных исторических очертаниях, так и в качестве теоретических парадигм. См. спецномера: “1990: опыт изучения недавней истории” (НЛО. 2007. № 1(83)), “Антропология закрытых сообществ” (НЛО. 2009. № 6(100)), “Régime nouveau. Россия в 1998-2006 годах” (НЗ. 2006. № 6(50)); см. также организованную “НЗ” осенью 2006 года конференцию “Слово и дело, или Диалектика модернизации в России” (www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/503/544/).
2) Или в некой универсальной программе, как в случае со сталинской модернизацией, которая опиралась одновременно и на универсальный коммунистический проект, и на историческую память о недавнем имперском величии.