Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2010
Михаил Минаков (р. 1971) — философ, доцент кафедры философии и религиоведения Национального университета “Киево-Могилянская академия”, президент Фонда качественной политики.
Михаил Минаков
Язык дистопии: идеологическая ситуация Украины
Сегодня, как и прежде, Украина — поле борьбы между государством и страной, а не между Западом и Востоком или Европой и Россией, как кажется многим. По древней общерусской традиции страна с ее культурным, региональным и этническим разнообразием является привлекательной целью для действий властной элиты и государственных институтов, пытающихся из столетия в столетие установить контроль над землей и сознанием людей, ее населяющих. По той же традиции страна выкручивается, уходит из-под бдительных очей и жадных рук, прячется в тень, выкупает взятками свою свободу, разрушая эффективность государства спасительной коррупцией. Извечная борьба властных элит с подчиненным населением, начавшаяся, если верить летописям, с варяжским пришествием, продолжается. И несть ей конца!
Возможности и мотивации у противоборствующих сторон, как водится, неодинаковы. Страна пытается выжить, сохранить себя и свою сеть традиций, зачастую не высказанных и невидимых для государственнического разума. Государство же стремится легитимировать верховенство своего интереса всеми доступными способами. В этом противостоянии у государства есть существенное преимущество: в его пользу работает язык самоописания современности. Номенклатура этого языка оперирует по-манихейски бинарными оппозициями. Политической вербализации поддается лишь то, что имеет двойную природу: борьба Запада и Востока Украины, культурное противостояние двух языковых групп, геополитическая ориентация либо на Москву, либо на Брюссель. В языке “или-или” нет места для “третьего пути”, горизонтальных отношений и нейтральных решений.
Два консерватизма
Язык нашей современности и его фундаментальная грамматика делают борьбу страны с государством незаметной. Кажется, что само устройство этого языка призвано отвлекать взор от настоящего. Напряжение украинского идеологического поля задано бинарными оппозициями языка современности. Они же нормируют его словарь, создающий артикулируемую — а значит, и видимую — реальность. В результате воздействия грамматики и словаря языка современности не страна, а государство предлагает ценностные ориентации для социально-политического взаимодействия. И предложение это скудно, поскольку оно ограничивается двумя консерватизмами, основанными на культурных “поломках” страны, — на рессентиментах людей, населяющих просторы Украины.
В данном случае я истолковываю рессентимент как особый социально-психический процесс единения значительных групп людей, порожденный общим травматическим опытом. Рессентимент — это содержание коллективной памяти, своеобразная помнящаяся боль, причина которой артикулируется в несправедливости наличия некоего актуального, неизбывно соприсутствующего Иного. При этом не важно, была ли в реальности сама травма; важно то, что она помнится, — и помнится так, что создает у больших групп чувство единства в политическом или социальном действии. Травматический опыт копится в течение довольно долгого периода, приобретая роль своеобразного сверх-Я, приписывающего подверженным личностям (то есть людям, принимающим идентичность, основанную на рессентименте) определенную эмоционально окрашенную оценку любого значимого общественного явления. Постепенно рессентимент становится мерилом событий, значимой культурной установкой. При этом он оказывает влияние не только на оценки прошлого социального опыта, но и на определение ожиданий от общего будущего.
Как правило, рессентимент — самовоспроизводящаяся боль, испытываемая человеком, принявшим ту или иную коллективную идентичность со всем ее багажом. Диалектика коллективной памяти построена на том, что память о травме не находит непосредственной реализации и снятия в действиях, к которым мотивирует рессентимент. Иррациональная память, несущая боль, вновь и вновь оказывается актуальной, возобновляемой и укрепляющей саму себя. От этого усиливается и иррациональность политической жизни, проявляющаяся в доминировании идеологических конструктов, наименее нуждающихся в критическом мышлении или публичном проявлении содержательных элементов общественной жизни. Таким идеологическим конструктом в Украине стал консерватизм как идеология, связывающая коллективную память о пережитой боли с примордиально присутствующими культурными ценностями и требующая группового — зачастую политического — действия для установления утопического порядка, который отменил бы причины боли. Влиятельность чувства рессентимента привела к безграничному господству консерватизма как логики политического действия.
Пока общество пребывает в поиске вины, налагаемой на сограждан по “другую” сторону Днепра, перемежающемся временными пирровыми победами одного из полушарий украинского глобуса, государство может безраздельно управлять землями, составляющими страну Украину. Эта общая ситуация получила название дистопии, или аномии. Как дистопия Украина оказалась в месте, где любой импульс развития затухает раньше, чем он успевает запустить механизм необратимых изменений. Как аномия Украина пребывает в месте бездействия ценностей, обусловливающих возможности солидарного социального акта. Недоверие, подозрение и взаимное неуважение делают украинскую дистопию фундаментом консервативных верований.
Важно отметить, что консервативная идеология сама по себе является необходимым элементом политического развития любой страны. Консерватизм, по большому счету, есть верование граждан, апеллирующих к необходимости защиты “традиционных ценностей”, то есть неких значимых установок социального, религиозного и этнокультурного типа. Или, согласно Британской энциклопедии, консерватизм — это политическая идеология, обосновывающая поддержку тех “институтов и практик, которые развились исторически и в силу этого являются проявлениями преемственности и стабильности”[1]. Когда-то Джон Стюарт Милль в запале полемики назвал консерваторов представителями “глупейшей партии”. Отбрасывая момент его политической ангажированности, в его словах все равно можно обнаружить рациональное зерно: приверженцы консерватизма мало заинтересованы в реальной исторической рефлексии по поводу политики вообще и принципов собственной политической деятельности в частности. Действительно, среди исследователей разных проявлений консервативной идеологии сложился своеобразный консенсус, который, скажем, Эдвард Грин артикулирует следующим образом:
“[Сторонники консерватизма] желают доверять инстинкту и опыту, а не интеллекту или разуму, в дискуссиях и подготовке своего ответа на политические проблемы”[2].
Само название этого типа идеологии указывает на стратегию охранения устоявшихся норм и ценностей. Но зачастую это охранение весьма условно, поскольку касается не столько существующего порядка, находящегося по какой-то причине под угрозой, но порядка воображаемого, который якобы был в прошлом и отвечал какому-то идеальному состоянию общественно-политической жизни данного “народа”.
При этом государство видится основным инструментом восстановления идеального порядка. Как заметил Майкл Оакшотт, консерватизм “связан с верованиями относительно государственного управления и его инструментов”[3]. Кроме того, он обратил внимание на нерациональность консервативного государственнического кредо:
“[Для консерваторов] цели государства пребывают в ритуале, а не в религии или философии, в удовольствии от упорядоченного и мирного поведения, а не в поиске истины и совершенства”[4].
Консерватизм нуждается в государстве, во имя стабильности защищающем от изменений традиционные ценности, устои и институты.
Общий язык
Благодаря сосуществованию консерваторов с либералами и социалистами в рамках общего политического пространства та или иная страна может обеспечивать себе устойчивое развитие, отчасти благодаря предлагаемым конкурирующим политическим курсам. Подобная конкуренция задает разнообразные и разнонаправленные решения, дающие гражданам основания для выбора целей и средств преодоления социально-экономических проблем. Кроме того, в состязании идеологий формируются собственные экологические ниши для разных этнических, религиозных и прочих значимых групп. Неизбывная конкуренция ограничивает возможность одной идеологии формировать жизнь граждан, закрепляя понимание того, что государство является лишь одним из способов удовлетворения их потребностей. Конкуренция идеологий — залог сбалансированных социальных изменений, где критический разум и уважение к традициям удерживают жизненный мир в приемлемом для индивидов и групп состоянии.
До 2004 года в Украине сохранялся политический плюрализм, в рамках которого национал-патриоты, социалисты и спорадически возникающие либеральные группировки уравновешивали друг друга. Однако после событий, несколько поспешно названных “оранжевой революцией”, идеологическое пространство Украины свернулось в “консервативную ситуацию”. Оттого-то словарь самоописания нашей эпохи начиная с 2005 года составляют исконно консервативные смыслы. Вместо усложнения политической коммуникации, обусловленной идеологической конкуренцией и эволюцией политической рациональности, произошло идеологическое упрощение, сведение многообразия политических логик и мировоззрений к единому полю значений. Устойчивость и живучесть этого тренда подтвердили политические дебаты времен выборов 2007-го и 2009-2010 годов. Компенсируя однополярность идеологического поля, политический антагонизм Украины характеризует отношения не между идеологическими противниками, а между территориями.
Несмотря на то, что безраздельное господство консерватизма является общим для всей страны, две ее половины живут под влиянием разных типов рессентимента. Наши земли разошлись в политическом противостоянии под влиянием двух травматических опытов ХХ века. Западно-украинская травма связана с трагичным опытом аграрных сообществ, определяющим фактором которого стала насильственная и ускоренная “советская модернизация”, а также ситуация “этнокультурного одиночества”, сложившаяся вследствие Холокоста и послевоенных приграничных переселений поляков и украинцев. Проявлением этой травмы стала фиксация общественного внимания на воображаемой этнической составляющей политических событий. Для восточных и южных украинских земель травма связана с гражданской войной, индустриализацией, коллективизацией, Голодомором и нацистской оккупацией. Эта травма фиксирует внимание на внеэтничной социальной компоненте. Оба рессентимента обращаются к различной коллективной памяти и ведут к дистопическому политическому противостоянию вне рациональных рамок. В этой связи они создают почву для сосуществования двух типов консерватизма, один из которых призывает к сохранению иллюзорных аграрных и племенных традиций “державотворення” (государственного строительства) и основан на самоизоляции и моноэтническом видении страны, а другой характеризуется заботой о советских “достижениях”, желанием преодолеть этничность и постсоветским непониманием возможностей гражданского общества. В обоих случаях ни основания, ни намерения не подкрепляются ни критическим рассмотрением, ни публичными обсуждениями.
За два десятилетия украинской независимости, ставших для локальных культур временем обостренных реакций на жизненные вызовы, возник некий общий язык, который принципиально избегает называния болевых точек украинского Востока и Запада и неспособен описывать уникальные переживания земельных общин с их культурным разнообразием. Такой язык задает языковую игру дистопии. При этом он вполне соответствует желанию государства установить контроль над гражданами и их ассоциациями (наличными и возможными) в пределах украинских границ. Интересно, что по отдельности этот язык не удовлетворяет в полной мере ни советско-индустриальный Восток, ни националистически-аграрный Запад. Возникнув в 1990-е годы, он мог поддерживать минимальную жизнеспособность дистопичной политической системы, но, предназначенный для того, чтобы удерживать рессентименты в узде, этот язык постоянно воспроизводит и усиливает их.
В столкновении консерватизмов никогда не возникают средства, позволяющие преодолеть политическое противостояние или решить основные жизненные проблемы украинского общества. Консервативный словарь отсылает к логике, в которой эксклюзивность имеет преимущество перед инклюзивностью. Оформившийся эксклюзивный язык очень выгоден для украинского государства и его элит, поскольку поддерживает дистопичность, позволяющую держать под контролем страну. Он, однако, крайне враждебен делу построения гражданского общества и модернизации страны. В сфере действия этого языка недостижим разумный консенсус, обеспечивающий наличие пространства для политической конкуренции, но зато возможен консенсус, основанный на государственном интересе, — то есть на консервативной идеологии, превозносящей и укрепляющей государство. Власть становится инстанцией, предъявляющей гражданину бесконечные требования и вмешивающейся в самые деликатные сферы человеческой жизни, в том числе в дело этнической, языковой, конфессиональной идентификации.
Попытки Виктора Ющенко утвердить украинскую государственность на этническом национализме имели следствием еще больший разлад двух частей Украины. Национализм, представлявшийся ругательным словом в 1980-х и 1990-х годах, приобрел легитимное звучание в украинском политическом дискурсе. Его сторонники среди интеллектуалов и политиков утверждали, что он остается единственным средством преодоления роковых плодов империализма, а значит, и основным инструментом общественной модернизации. И если первый аргумент имел под собой некоторые основания, то второе утверждение, изначально голословное, подверглось и практической дискредитации правлением “оранжевой” команды в 2005-2009 годах.
Борьба государства со страной
Кредо националистов, сформулированное Владимиром Тисманяну, румынским историком и властителем дум восточноевропейских интеллектуалов, предполагало, что миссия национализма — в легитимации новых стран, появившихся после развала коммунистического блока[5]. Национализм, трактуемый подобным образом, кое-где смог преуспеть, однако, например, для Балкан цена его оказалась неимоверно велика. В Украине этнический национализм усилил чувство рессентимента и ослабил социально-политические структуры, поддерживающие единство страны, а также способствовал демодернизации украинского общества.
Попытка утвердить новую политическую идентичность украинских граждан при помощи государственных институтов привела к формированию особой риторики, посредством которой парламентские партии регулярно апеллируют к избирателям. Логика такого общения основана на эссенциализме — установке, трактующей расу, этнос, гендер, класс в качестве вечных субстанций, обладающих неизменным набором ключевых характеристик. В политической риторике Украины указанная логика проявляется в обсуждении онтологических различий и принципиальной несовместимости западной и восточной цивилизаций, Киевского и Московского патриархатов, “восточных” и “западных” украинцев. При этом лишь одной из этих “сущностей” приписывается нормативность; явления с противоположными характеристиками — изначально ненормальны, неправильны и угрожающи.
Консервативное мышление, основанное на эссенциалистской логике, провоцирует оценку политических событий и планирование политических действий исходя из критерия “свое-чужое”. При этом “своему” неизменно приписываются умеренно позитивные, а “чужому” радикально негативные характеристики. Постоянное использование этой шкалы приводит к особому типу политического действия граждан, в котором вопрос об ответственности, как правило, никогда не находит конкретного адресата. Ссылаясь на бытийный порядок ценностей, консерватизм упрощает политическое суждение; в недостатках и проблемах современности всегда виноват чужой, а не свой. Отчуждая иное, индивид мыслит себя в терминах аутентичной принадлежности к какой-то исключительной, укорененной группе, характеристики которой выступают его собственными онтологическими структурами.
Приняв во внимание обозначенные структуры политического суждения и производной от него риторики, можно иначе истолковать современную политико-культурную ситуацию, которую в начале статьи я назвал борьбой государства и страны. В этой метафоре есть аспект, нуждающийся в прояснении. Под “страной” я понимаю группы граждан, различные культурно-географические и социальные сообщества, гражданское общество в целом, чьих интересов государство не учитывает, а зачастую и не осознает. “Государством” же в данном случае я называю инстанцию, которую составляют институты и политические структуры, нацеленные на удержание власти-собственности и контроля над населением. Таким образом, по логике этой концептуальной метафоры, одной из важнейших функций государства является воспроизводство условий, при которых процветает консервативное мышление, что в свою очередь позволяет государству оставаться тем, что оно есть. Обеспечивая контроль над основным массивом ресурсов, деятельность власти ведет к тому, что все, что не вписывается в номенклатуру ее мышления-говорения, лишается средств для нормального развития.
В подобном контексте публичное применение разума является деструктивным актом для государства и эмансипационным — по отношению к стране. Враждебность к публичному применению разума довольно типична для украинского политического сообщества, но после событий конца 2004 года лидеры и партии более решительно настаивают на отказе от обсуждения определенных тем и следовании исключительно “официальной позиции”. В правовом поле артикуляция такого запрета впервые состоялась в законе о Голодоморе, принятом 28 ноября 2006 года. В его второй статье говорится:
“Публичное сомнение в Голодоморе 1932-1933 годов в Украине признается надругательством над памятью миллионов жертв Голодомора, унижением достоинства украинского народа и является противоправным”[6].
Та же по сути логика управляет дискуссиями о деятельности Организации украинских националистов (ОУН), Украинской повстанческой армии (УПА) и Красной армии во время Второй мировой войны. Речь идет сугубо о том, кого назначить героем, а не о том, какие подвиги или преступления были совершены, какое воздаяние получили участники этих событий, каково было человеку выжить в мясорубке войны. В том же ключе проходят и дебаты, не связанные с историей. Оценка политических действий президента Виктора Ющенко, в 2007 году распустившего парламент на сомнительных основаниях, или президента Виктора Януковича, создавшего в 2010 году правящую коалицию на столь же сомнительном базисе, производится лишь на основе партийной принадлежности — без какого бы то ни было политически-рационального вывода. Нарушение правил во взаимоотношениях между государством и страной не ведет к делегитимации государства, но лишь принуждает страну все меньше верить в разумные решения. Кто бы ни возглавлял “государство”, данная инстанция сопротивляется публичному применению разума.
Успех государства в борьбе со страной обусловлен легкостью манипулирования разобщенными и отчужденными друг от друга гражданами, которые не имеют возможности пользоваться рациональной аргументацией в публичном пространстве. Для власти проще апеллировать к эмоциям, подавляя рациональные начала, а это делает украинские социальные и политические институты все менее современными. Украина быстро теряет не только индустриальное наследство Союза, но и те достижения в культурно-социальной и политической сферах, которые были обретены на подъеме перестройки.
Украина в панике
Одним из самых заметных типов иррациональной аргументации являются так называемые “моральные паники”, которые время от времени охватывают политическую элиту, интеллектуалов и значительную часть политически активных граждан. При определенных условиях некий человек или группа вдруг начинают восприниматься общественным мнением в сугубо негативном и алармистском свете. По определению Стэнли Коэна, моральные паники есть набор событий, которые определяются значительной частью населения как “угроза социальным ценностям и интересам”[7]. Сегодня этим термином описывают реакцию общества, предопределяемую неверным или искаженным восприятием тех или иных событий, меньшинств, субкультур. Опыт Украины в части моральных паник недавно проанализировал Володымыр Кулык[8]. В его исследовании описано множество паник, поражавших украинское общество; но в контексте настоящей статьи важно подчеркнуть, что паники последнего десятилетия в Украине часто вели к протестам больших социальных групп, требовавших от правительства оградить общество от подступающей угрозы, даже ценой ограничения гражданских прав.
Основанные на скрытом культурно-социальном конфликте, паники стали частью инструментария политических технологов — магов современности, которые умеют направлять энергию рессентиментов на достижение кратковременных политических целей своих заказчиков и углубление раскола общества в долгосрочной перспективе. Важно отметить, что предмет паники всегда формулируется в моральных терминах, направляя энергию людей в гнев, а не в страх. Кроме того, паники возникают из опасения не за жизнь или собственность (тут требуется рациональная реакция), а за некие “моральные ценности”.
Эта политическая технология в последнее десятилетие стала частой гостьей в Украине. Примером подобной паники можно назвать события 2005-2006 годов, когда в центре политической дискуссии оказалась идея федерального переустройства страны. Устами своего главы держава тогда прокляла само слово “федерализм” (sic!) и тех, кто его употребляет в публичном дискурсе. Ныне коммунисты и социалисты впадают в подобную панику, когда рассуждают об интеграции в НАТО. Националистические кампании 2007-2009 годов дискредитировали русскоязычных граждан Украины как девиантную группу, угрожающую ценностям “нормального” сообщества тех, кто говорит по-украински. Феномены такого рода являются своеобразным суррогатом публичной рационально-политической коммуникации, способствующей развитию модерных политических институтов. Они апеллируют к эссенциалистским предубеждениям крупных социальных групп и легитимируют нередко противозаконные действия политических вельмож и их окружения.
Одолевая страну, государство приобретает исключительное право на распределение общественных благ и верховенство над гражданами. Оно диктует логику защиты своих интересов, подчинение гражданских свобод государственной безопасности, нивелирует влияние формальных и регулятивных институтов. Отсутствие верховенства права, слабость и зависимость судов, неуважение к парламенту составляют основу такого положения вещей.
Даже в таком нефинансовом вопросе, как статус русского языка в Украине, государство оставляет за собой право окончательного решения. По мнению власти, главным содержанием современной языковой политики должна быть выработка у граждан специфичного рефлекса, препятствующего ведению продуктивной публичной дискуссии и гарантирующего “право” государства на формулирование высших ценностей. Не будучи нормативно урегулированными, языковые и культурные права граждан, относящих себя к большим и малым этнокультурным группам, пребывают под постоянной угрозой своеволия чиновников. Не до конца приватизированные советские фабрики и еще не поделенная земля пока отвлекают властные элиты от культурной политики, но скоро эти ресурсы будут исчерпаны, и тогда станет совсем тяжело: замыслы правителей в отношении культурной сферы начнут воплощаться на практике.
При доминировании консервативного типа политического мышления, апеллирующего к двум рессентиментам, отношения “украинский Восток — украинский Запад” выглядят как механизм постоянных и неизбежных просчетов. По моему мнению, воображаемые сообщества “нашего Востока” и “нашего Запада”, говорящие по-украински и по-русски, не имея общего языка и не располагая универсальными способами обсуждения общих вопросов, предпочли стратегию мести. Каждое из них делегирует в представительные органы власти те политические силы, которые, возможно, и не смогут отстоять его интересов, но уж точно будут мстить своим врагам-согражданам. О таких вещах, разумеется, не говорят вслух, но жители Востока упорно выбирают на высшие должности политиков с криминальным прошлым не столько в силу казацких традиций, сколько из желания подчеркнуть неуважение к государству, рядящемуся в этнические “западенские” одежды. Украинский Запад, напротив, выбирает тех, кто обещает изгнать с политической и общественной арены все антигосударственные силы, чтобы Украина, наконец-то, зажила “как должно”. В этой “lose-lose game” постоянно воспроизводятся условия разделения общества по территориальному признаку, а выигрыш — в виде контроля над распределением ресурсов — всегда остается за государством и властными элитами.
Вместо послесловия, или Что делать?
В связи со всем вышеизложенным можно говорить о том, что для реализации хотя бы минимально оптимистического сценария развития Украины нужны изменения на двух уровнях нашего общества. Прежде всего речь идет об усилении неконсервативных финансовых и политических сил. К таковым стоит отнести неимитативных неолибералов и неосоциалистов. Консервативное одиночество можно преодолеть, если сработает восточнославянская привычка “делить радость на троих”. Впрочем, на либералов в Украине особой надежды нет, они сейчас в меньшинстве, а принимая во внимание деградацию гражданской образованности украинцев, их электоральная привлекательность тает. Что касается социалистов, то ущерб, принесенный украинскому обществу экономическим кризисом, может стать основой появления экстерриториальной солидарности между социальными слоями, которые понесли самые большие потери. Учитывая эксклюзивный характер экономической политики нынешнего правительства Николая Азарова, отстаивающего интересы крупного капитала, можно предположить, что у социалистов большое будущее — по крайней мере, в среднесрочной перспективе. Своеволие чиновников и недальновидность государственной политики перераспределения общественных благ в пользу 2-3% населения не может не породить мощных движений сопротивления со стороны новоявленных “пролетариев”, то есть тех, кому уже нечего терять.
Еще одна сфера, требующая радикальных перемен, — это развитие тех социальных институтов, которые усиливают элемент рациональности в современной украинской культуре. Прежде всего я говорю об общественно-гуманитарных науках. Природа этих дисциплин неразрывно связана с политической сферой, и их эволюция способна повлечь за собой модернизацию политических институтов. Нынешняя склонность украинских элит к консерватизму непосредственно связана с недостатками советского и постсоветского украинского высшего образования. Критическая рациональность пребывает за пределами интереса научно-образовательной системы. Меняющееся положение дел в этой системе могло бы запустить долгосрочный механизм модернизации, стимулирующий преобразование культурно-политической ситуации. Критическая рациональность может предложить альтернативу консервативным симпатиям, и поэтому консервативная дистопия не приговор. Неразвитость политической философии, теоретической социологии, политической науки (не политологии, а именно political science) является не только продуктом, но и причиной процветания консервативных практик. Слабость университетов, для которых искусы рынка стали неодолимыми, и ограничение академических исследований сферой точных и естественных наук пока не позволяют говорить о скорых новациях в развитии общественно-гуманитарных дисциплин. Но без таких новаций предлагать гражданам и контрэлитам образцы иного способа политического мышления попросту невозможно.
_______________________________________
1) См.: www.britannica.com/EBchecked/topic/133435/conservatism.
2) Green Е.Н.Н. Ideologies of Conservatism. Oxford: Oxford University Press, 2002. P. 284.
3) Oakeshott M. On Being Conservative // Oakeshott M. Rationalism in Politics and Other Essays. London: Methuen, 1962. P. 183.
4) Ibid. P. 188.
5) См.: Tismanyanu V. Reinventing Politics: Eastern Europe from Stalin to Havel. New York: Free Press, 1992. Р. 5-9.
6) Закон “Про Голодомор 1932-1933 рок╗в в Україн╗” (см.: www.president.gov.ua/documents/5280.html).
7) Cohen S. Folk Devils and Moral Panics. St. Albans: Paladin, 1973. Р. 9.
8) См.: Кулык В. Дискурс українських мед╗й: ╗дентичност╗, ╗деолог╗ї, владн╗ стосунки. К╗ев: Критика, 2010.