Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2010
Алексей Левинсон
Постсоветский момент
Недавно мне пришлось выступать на конференции в стране, которая в течение нескольких десятилетий называлась “…ская ССР”. После выступления в мой адрес была высказана претензия: “Вы пользуетесь словами “постсоветское пространство”. У нас здесь так никто не говорит”. После разъяснений я понял, что моим слушателям в устах россиянина эти слова кажутся значимыми, поскольку воспринимаются примерно так: “Пусть Советского Союза больше нет, но вы все равно в нашей руке”. Я, конечно, отнекивался, мол, я за вашу и нашу свободу, но понимал, что немало найдется в России тех, кто думает примерно так, как это инкриминировали мне.
Далее я стал размышлять: а есть ли такое пространство, которому надо называться постсоветским, или его (уже) нет? Не будем говорить об использовании этого словосочетания как простого эквивалента определения “бывший”. Это не интересно. Стоит подумать о том, есть ли на этом пространстве социальные явления, которые специфичны именно для этого места, есть ли какие-то социальные процессы, которые идут именно здесь и нигде более.
В первые годы после обретения независимости бывшими республиками СССР общих явлений и процессов было немало. Наиболее впечатляющим для меня было то, что руководящая и направляющая сила под названием КПСС была упразднена, но множество событий продолжали происходить в странах-соседях одновременно и в одинаковых формах, как будто “на местах” продолжали выполнять директивы ЦК.
Я не говорю о многочисленных случаях, когда останавливались оборонные предприятия, — можно считать, их судьба решалась в Москве. Сходством обладали, и это важно, независимо идущие процессы разложения местных советских институтов. Одинаково отключались или начинали хуже работать системы публичных услуг — соцобеспечения, образования, здравоохранения, транспорта и связи. Кроме процессов синхронной деструкции, развала относительно сложных советских систем, поначалу удивительно схожими были феномены, возникающие на этих руинах.
Российские читатели помнят обнаруженных газетой “Коммерсант” и ею же
нных “новых русских”. Тотчас появились “новые армяне” в Армении, “новые таджики” в Таджикистане и так далее. Их поведение было очень похожим, причем модой это считать не следует. Следуя моде, человек решает, какой носить пиджак. Но целый класс богатых не может родиться из одного лишь стремления следовать моде — это были следствия разложения одинаковых социально-экономических конструкций.
Одинаковые формы имели новая коррупция и новая преступность, компенсирующие повсеместно исчезнувшие некогда единообразные системы власти и государственных услуг. В этом смысле существование некоторого единого пространства — пусть и пространства общих бед — на первых порах было несомненно.
Но шло время, и дивергенция нарастала. Вообще говоря, опросы, которые мы проводили еще в рамках Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в 1988-1990 годах, показывали, что разница во мнениях населения разных республик по большинству обсуждаемых вопросов так велика, что выводить “всесоюзную среднюю” порой было бессмысленно. В силу чисто статистических причин она наиболее точно отражала позицию жителей РСФСР, но мнения людей из других республик не отражала, а они были весьма различны.
Выше я говорил о сходствах в феноменологии распада. Сейчас остановимся на различиях, которые, как я теперь понимаю, были обусловлены культурным субстратом, тогда как сходства — надетой на него сбруей советского строя. Картина сходств, о которых шла речь выше, это картина снашивания и избывания оной сбруи. Это картина разрушения одних и тех же институтов, их более мелких фрагментов, например, повсеместно распространенных частных норм и порядков, вроде подарков школьным учителям, или, столь же распространенных, но более сложных институциональных конструкций из формальных учреждений и опоясывающих их неформальных структур и практик, типа армии вкупе с дедовщиной.
Советский строй с его униформизмом за те десятилетия, что он располагал монополией на распоряжение судьбами народов, настолько глубоко проник в их социальное тело, что и избавление шло не только одинаково, но и затянулось на несколько лет. В те годы единое постсоветское пространство было и единым временем. Этот исторический феномен при желании можно назвать постсоветским пространством/временем.
Потом начали выявляться различия. Они показали, что вышеупомянутый культурный субстрат с помощью советского строя мог быть деформирован, но не мог быть переменен или отменен. Ни Агитпроп с одинаковыми радиопередачами и передовицами в газетах, ни Наробраз с одними и теми же школьными учебниками, ни одинаковые формы поощрения и насилия не смогли стереть эту разницу. Более того, когда стала завершаться постсоветская фаза, стало ясно, что отменить можно как раз эту общую советскую форму, советский строй с его экономикой, культурой и всем остальным. Республики, окружавшие Россию, вернулись к тому состоянию, в котором их застала советизация, направлявшаяся из российских столиц. Одни это восприняли с радостью, другие — с печалью.
За несколько лет до 1991 года оценки жителями Эстонии и Таджикистана положения дел в СССР были совершенно разными. Универсалистские ответы были более характерны для Прибалтики, партикуляристские/фундаменталистские — для Средней Азии. Если говорить не о мнениях, а о практиках, то хороший пример давали неформальные (теневые) экономические системы. В Прибалтике — по сути дела частные предприятия или кооперативы, в Закавказье — подпольные цеха, в Средней Азии — поля с батраками, работавшими на баев, которыми сделалось колхозное и иное начальство.
Когда советский строй и социализм кончились, на описываемом пространстве ясно обозначились два вектора развития. Один, несомненно, должен называться капитализмом (просто капитализмом). Он искал себе дорогу в быте и экономике прибалтийских республик еще в 1970-1980-х, например, в идее республиканского хозрасчета. С отделением от СССР открылись соответствующие возможности, и движение в эту сторону стало стремительно набирать скорость. Другой вектор труднее поддается определению. Больше всего хочется назвать его словом “феодализм”. Я уверен, все понимают, о чем идет речь, коль скоро имеется в виду социальное развитие стран Средней Азии. Это строй, при котором личная зависимость играет решающую роль во взаимоотношениях экономических и социальных агентов. Партикуляристские связи, в частности родственные, земляческие, играют решающую роль в межличностных отношениях. Экономика зиждется на различных рентах, а обычаи и конвенции регулируют распределение доходов с этих рент. (Коррупция тоже относится к установлению как бы партикуляристских псевдоличных отношений, она легче “встраивается” в описываемые феодальные отношения, нежели капиталистические, но при этом остается отдельным явлением.)
Как всегда, “Запад” и “Восток” выступили искушениями для России, и продолжают выступать в этом качестве до сих пор. Конечно, наши лидеры не ставят себе золотых памятников при жизни и не назначают детей своими наследниками. Но полное подчинение парламента президентской власти, стремление сделать ее как можно реже сменяемой и прочие знакомые черты сильно отдают не “вообще” азиатчиной, а “нашей” среднеазиатчиной. В то же время сохраняется идеал “цивилизованного” рынка, а технологии и моды заимствуются, конечно, с Запада. У подобного промежуточного положения был свой прототип. Закавказский и в особенности северокавказский “промежуточный” тип рыночной экономики с его очень значительной ролью неформальных отношений оказался поначалу той формой, которую с трудом, но все же легче, чем “чистые” феодальные и капиталистические варианты, стали воспринимать в России (отчасти — и в Украине). Мало кто в России с этим согласится, но я уверен, что первоначально именно оттуда пришли учителя массовой предпринимательской культуры в России. И не за это ли им стали так жестоко воздавать, когда в России первые уроки были усвоены, а дальше дела стали вести по-своему? У нас образовался свой собственный, так сказать, западно-восточный диван в форме очень жесткой казенной скамьи.
Мировая практика знает случаи, когда, например, армия берет в руки экономику и проводит ускоренную модернизацию. У нас люди в форме тоже пришли в бизнес, но сказалась российская специфика. Армия в ходе перестройки была “накормлена” Горбачевым: генералам отдали материальные ценности, образовавшиеся при грандиозном разоружении и выводе войск из Европы, кроме того, они получили в распоряжение бесплатный призывной ресурс. Ельцин утолил голод МВД, расширив его штат до настоящей армии, способной в случае чего защитить его от вооруженных сил. Затем в дело вступила наиболее организованная и засекреченная часть российской военизированной бюрократии, которую не любившие ее демвласти к раздаче благ до поры не допускали (отсюда берется распространенное мнение об их незатронутости коррупцией). И вот на место первого призыва российских предпринимателей — дождавшихся своей поры авантюристов и нежданно открывших в себе предпринимательский дар комсомольских лидеров, инженерно-технических работников, младших и старших научных сотрудников — пришли основательные дяди из различных служб. У некоторых из них открылась и бизнес-одаренность, но она (как и бизнес-эффективность) не была обязательным условием доступа к “денежным потокам”. Его давала принадлежность к корпорации.
Конечно, в этом случае перспективы российской экономики на мировых рынках, особенно в постнефтяную эпоху, очень невеселые. Но это завтра. Что делать завтра, эти люди не думают, но уверены, что в накладе не останутся. Из сказанного вовсе не следует, что они — временщики. Эти люди устраиваются основательно, они готовят будущие поколения, чтобы установленные ими порядки в экономике, культуре, быту принимались как само собой разумеющиеся. В этом проявилась специфика России — и ей пытались подражать в некоторых соседних государствах. А в других — нарочито противопоставлять свои реформы, в том числе и силового блока.
Все вместе это указывает на то, что постсоветского пространства больше нет. Ведь не считать же опасливую оглядку на большого соседа пространствообразующим признаком. Единого постсоветского времени тоже больше нет, разве что — общие воспоминания… Упомянутая в начале конференция вечером завершилась замечательными яствами и прекрасной местной водкой, а потом все пели наши хорошие советские песни. Даже у молодых девушек, выросших вне советского радиозвукового фона, глаза были мечтательно-остановившимися. Мужики и парни, усмехаясь, смотрели по сторонам, но тоже подпевали. Но это уже не постсоветское время, а, так сказать, постсоветский момент.