Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2010
Джеффри Хоскинг (р. 1942) — профессор русской истории Университетского колледжа в Лондоне, автор многочисленных книг, посвященных истории России.
Джеффри Хоскинг
Экономика доверия[1]
Согласно довольно распространенному мнению, наша экономическая наука сбилась с пути. Ее нынешняя ортодоксия, это запоздалое дитя утилитаризма XIX столетия, увязла в ограниченном и ошибочном понимании человеческой природы. В рамках господствующего в ней воззрения люди трактуются в качестве изолированных индивидов, руководствующихся сугубо материальной корыстью и принимающих рациональные решения, опираясь на разнообразие доступной им информации. Большинство современных экономистов убеждены, по-видимому, в том, что целью экономической политики является поддержание роста посредством развития рынков, которые по сути представляют собой саморегулирующиеся и равновесные системы, оценивающие риск лучше любого правительственного учреждения и гарантирующие самое эффективное распределение ресурсов.
Очередной экономический кризис поколебал привычные постулаты. Он показал, что рынки не так уж хорошо оценивают риски, а ресурсы на них распределяются порой не слишком рационально. Более того, лишаясь контроля извне, они тяготеют к неустойчивой чехарде взлетов и падений. Но где искать более основательные руководящие и направляющие принципы? Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер недавно упрекнули экономистов в пренебрежении ключевой значимостью того фактора, который в работах Джона Мейнарда Кейнса обозначается, как animal spirits — “животный азарт”, “жизнерадостность”, “нерациональное поведение”[2]. Подобная идея была высказана и на недавнем форуме ведущих экономистов в Кембридже, посвященном сбоям в мировой экономике:
“Важнейшим выводом стало осознание того, что экономисты, равно как и рыночные акторы, должны уделять гораздо больше внимания человеческой психологии, а не сухим цифрам экономической статистики, столь любимым политконсультантами”[3].
Одновременно некоторые исследователи настаивают на том, что в сдерживании рыночной стихии не обойтись без морали. Роберт Скидельски, например, критикует “превознесение экономического роста ради самого роста”:
“На сегодняшний день нашим основным моральным ориентиром остается весьма расплывчатая и пресная идея экономического процветания, измеряемого в объемах материальных благ”[4].
Аналогичным образом в своих Рейтовских лекциях 2009 года Майкл Сандел предлагал вернуть в наше осмысление рынков этические понятия:
“Настало время пересмотреть роль рынков в обеспечении общественного блага. Сегодня крепнет убеждение в том, что нынешние рынки отстранились от фундаментальных человеческих ценностей и что мы должны восстановить связь между ними”[5].
Современная модель экономики имеет четыре важнейших недостатка. Во-первых, она игнорирует мораль. Во-вторых, она переоценивает значение рациональности и личного интереса. В-третьих, люди рассматриваются в ней в качестве обособленных индивидов, взаимодействующих друг с другом только посредством торговли и потребления. Наконец, в-четвертых, она недооценивает фактор неопределенности.
Те, кто считает, будто моральным категориям нет места на эффективных и саморегулирующихся рынках, опираются на идею “невидимой руки”, предложенную Адамом Смитом. В “Исследовании о причинах и природе богатства народов” этот мыслитель утверждает, что любой предприниматель, который эффективно использует капитал ради собственной выгоды, сам того не желая, действует в интересах общества в целом:
“…Каждый отдельный человек [стараясь] по возможности […] так направлять эту [отечественную] промышленность, чтобы продукт ее обладал наибольшей стоимостью, […] имеет в виду лишь свой собственный интерес, […] причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения. […] Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это”[6].
Учитывая, насколько весома данная концепция, можно было бы ожидать, что Смит детально разъяснит ее. Однако, как считает Гэвин Кеннеди, этот образ — всего лишь удобная метафора, придуманная для разъяснения конкретного аргумента в дискуссии, посвященной соотношению внутреннего и внешнего рынков. Сама по себе она имеет ограниченное применение и едва ли может использоваться для широких обобщений на рыночные темы[7]. Эмма Ротшильд идет еще дальше, утверждая, что использование концепции “невидимой руки” вообще не характерно для Смита и в любом случае она не относится к принципиальным моментам его теории. Да и сами экономисты почти не обращались к Смиту вплоть до ХХ века, а обратившись, начали применять в теоретических построениях, с которыми Смит, скорее всего, не согласился бы[8].
Но если в “Исследовании о природе и причинах богатства народов” принцип “невидимой руки” раскрывается недостаточно полно, то, возможно, какая-то другая работа Смита сумеет пролить свет на моральную подоплеку работы рынков? Ведь в конце концов он был профессором этики в университете Глазго. В “Теории нравственных чувств” им предложена модель общества, в котором люди мирно взаимодействуют друг с другом без принуждения со стороны деспота, описанного Гоббсом. Так происходит потому, что у каждого человека имеется врожденное нравственное чувство, способность к “симпатии”, желание помочь тем, кто попал в беду. Кроме того, по Смиту, в любом из нас есть “беспристрастный наблюдатель”, сдерживающий присущий нам от рождения эгоцентризм, делая нас чувствительными к тому, как реагируют на наше поведение окружающие и каково их мнение о нас.
На первый взгляд, такое умиротворяющее видение не имеет ничего общего с миром жесткой конкуренции, описанным в “Богатстве народов”. В конечном итоге общеизвестно, что “не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов”[9]. Но за счет чего происходит переход от “интереса” к “симпатии”?
Один способ объяснить этот переход кроется во взаимозависимости индивидов, значимость которой подчеркивает Смит. С его точки зрения, ни один человек не способен в одиночку произвести все, что необходимо для элементарного выживания, не говоря уже о комфортной жизни. Отсюда проистекают постоянно усложняющееся разделение труда и то, что Смит называл “…склонностью к мене, торговле, обмену одного предмета на другой”[10]. В двусторонних коммерческих отношениях сходятся лица, мотивируемые личным интересом, но результат оказывается взаимовыгодным:
“Всякий, предлагающий другому сделку какого-либо рода, предлагает сделать именно это. Дай мне то, что мне нужно, и ты получишь то, что необходимо тебе, — таков смысл всякого подобного предложения”[11].
Но порождает ли такой взаимно эгоистичный интерес подлинную симпатию?
В определенном смысле, вероятно, с этим предположением можно согласиться. Ведь для того, чтобы вообще согласиться на сделку, необходимо хотя бы минимально доверять противоположной стороне. Покупатель, например, не захочет вступать в коммерческие отношения с продавцом, который не внушает ему доверия, ведь покупателю зачастую не хватает специальных знаний, позволяющих оценить качество товара, или же на это требуется время, по прошествии которого отменить сделку уже нельзя. Именно поэтому в ходе торга о цене товара продавец обычно ведет переговоры в дружелюбной манере, стараясь, по крайней мере, казаться искренним и честным. В конце концов финальным гарантом сделки выступают деньги, поскольку их ценность, обеспеченная какой-либо беспристрастной инстанцией, признается повсеместно. Без денег общество было бы вынуждено вернуться к обмену или дарению, а это куда менее удобно.
Деньги — сложный феномен, и нам не всегда понятно, отчего они пользуются таким доверием. В Ашмоловском музее в Оксфорде действует постоянная экспозиция, на которой представлены предметы, выполнявшие функции денег на протяжении столетий. Там есть ракушки, браслеты, камни, отрезы ткани, кусочки металла и бумаги — вещи, которые, казалось бы, не имеют между собой ничего общего, кроме сказанного о них в буклете выставки: “они исполняли функцию денег, потому что люди верили в их надежность, используя при заключении сделок”.
Сегодня бóльшая часть денег, которыми мы обладаем, обрела электронную форму. Но, помимо этого, остаются бумажные деньги, которые в повседневной жизни и воспринимаются в качестве “настоящих”. На каждой банкноте воспроизводится обязательство Банка Англии выплатить по требованию предъявителя ту или иную сумму, скажем, десять фунтов. Выполнение такого обещания отсылает к золотому запасу, которым располагает это учреждение; проблема, однако, в том, что теперь Банк Англии не имеет возможности обеспечить все эмитированные им банкноты золотом, — да и вообще, обязанность банкиров по первому требованию обменивать бумажные деньги на золото давно упразднена. Но даже если бы она по-прежнему существовала, что вы стали бы делать с полученным золотом? Его нельзя съесть или надеть на себя, им невозможно обогреться. И потому деньги есть не настоящее благо, но всего лишь символ права на благо. А общество доверяет этому символу — несмотря на то, что связь между деньгами и различными благами не прямая, но лишь опосредованная. Нынешнее оживление спроса на золото означает, что во времена неопределенности мы чувствуем себя спокойнее, максимально приближаясь к той границе, за которой непосредственно и ощутимо начинают проступать хрупкие очертания доверия.
Итак, деньги вызывают к себе доверие — но почему? Поиском ответа на этот вопрос занимался социолог Георг Зиммель. Он пришел к выводу, что в феномене денег нашло воплощение обобщенное общественное доверие, обоснованность которого отнюдь не очевидна, но без которого невозможно выстроить социальную или экономическую жизнь.
“Без доверия, испытываемого людьми друг к другу, общество распалось бы, поскольку лишь немногочисленные виды взаимоотношений основываются нами на абсолютно бесспорном знании о другом человеке. И немногие связи устояли бы, если бы доверие между людьми не было бы таким же сильным, или даже сильнее, чем рациональные выкладки или личные наблюдения”[12].
Деньги, иными словами, не порождают доверия автоматически. Их функция в том, чтобы воплощать предрасположенность человека к доверию и делать ее экономически эффективной.
По моему мнению, понятия доверия и недоверия должны находиться в центре изучения экономики. Обращение к ним способно заполнить те четыре лакуны современной экономической теории, на которые я указывал выше. Доверие — этическое понятие. Оно объясняет поведение человека лучше, чем ссылки на рациональность и эгоистичный интерес. Именно оно позволяет человеческим существам принимать решения и действовать сообща, а не разобщенно. Кроме того, оно помогает нам понять, каким образом экономические акторы, почти никогда не располагающие абсолютно полной информацией, все-таки принимают решения. Как считает Никлас Луман — как раз благодаря доверию мы совершаем выбор в ситуациях, где невозможно установить достоверность всех релевантных фактов. Благодаря доверию процесс принятия решений удерживается в управляемых рамках; оно позволяет полагаться на те или иные факторы, рассчитывать на доброжелательные поступки людей или благоприятное стечение внешних обстоятельств при наличии существенных, но далеко не полных подтверждений этого.
“В акте доверия сложность будущего минимизируется. Доверяя, человек действует так, как будто бы будущее предполагает лишь строго определенные варианты развития событий”[13].
В паре со своим антиподом — недоверием — доверие более качественно объясняет рыночное поведение, нежели постулаты рациональности. Более того, наличие доверия необходимо для самого функционирования рынков. Вот слова Джозефа Стиглица:
“Рыночная система работает во многом благодаря именно доверию. Инвесторы просто вынуждены вручать свои трудовые сбережения другим людям, и, решаясь на это, они ожидают, что не будут, как минимум, обмануты”[14].
Опираясь на концепт доверия, гораздо легче объяснить причины нынешнего экономического кризиса. Его породили одновременно неуместное доверие и злоупотребление доверием. В последние десятилетия многие из нас, жителей передовых стран, широко пользовались деньгами, включая их кредитные производные, для наращивания потребления или обеспечения собственной безопасности. Если в традиционном обществе человек, столкнувшийся с угрозой, искал защиты у друзей, в семье, общине или церкви, то большинство наших современников полагаются на такие средства, как банковский вклад, страховой полис, пенсионные накопления или, в случае незащищенных слоев, социальная поддержка государства. Отметим, что существование всех перечисленных институтов непосредственно зависит от экономического роста. По словам Роберта Самуэльсона, “господствующей религией в XX веке было не христианство или ислам, но экономический рост”[15]. Обеспечение постоянного экономического роста стало панацеей от всех бед. До недавнего времени это срабатывало, однако подобная установка добавила к сложной конструкции доверия, на которой мы основываем собственную жизнь, еще несколько дополнительных ярусов.
Многие также пытались гарантировать безоблачное будущее, вкладывая деньги в городскую недвижимость и оформляя ипотечные кредиты не столько для того, чтобы обзавестись крышей над головой, сколько потому, что дома и квартиры надежнее и выгоднее иных форм инвестиций. Действительно, для тех, кто может себе это позволить, довериться кирпичам или строительному раствору — дело весьма привлекательное, но, как говорит обозреватель “Financial Times” Мартин Вольф, оно превратило большинство из нас в “спекулянтов недвижимостью, которая доминирует в инвестиционных портфелях и сковывает личную мобильность”[16].
По мере повсеместного ослабления государственного вмешательства в экономику, пришедшегося на 1980-е годы, к разросшимся к тому времени структурам доверия добавились новые уровни. Банки и строительные компании предлагали своим клиентам все больше выгодных кредитов (экономический термин, обозначающий доверие), предназначенных для покупки домов, машин и прочих товаров длительного пользования. Они имели возможность делать это, поскольку действовавшие тогда учетные ставки были весьма низкими. Кроме того, ослабление государственного контроля позволяло им больше не отражать собственные долги в своей отчетности. Банкиры дробили залоговые обязательства, выпускали на их основе новые ценные бумаги, продавали свои долги другим банкам. Так как дилеры в большинстве своем не могли в полной мере оценить эти банковские продукты по причине их сложности, сделки с ними базировались в основном на доверии. Цены на недвижимость ощутимо выросли, и в результате в распоряжении домовладельцев оказалось еще больше активов, с помощью которых можно было обеспечивать все новые и новые заимствования. Одновременно вызревали новые полюса неравенства: у того, кто не владел недвижимостью и не мог получить даже “второсортный” ипотечный кредит[17], перспектива приобрести свой дом становилась все более туманной. Люди поголовно принимали на себя все больше и больше долговых обязательств, обеспеченных или не очень обеспеченных. Так создавался мир социально разобщающего притворства, или, если кому-то это больше нравится, — слабо подкрепляемого доверия.
Тем временем фонды, которые мы удостаиваем доверием, инвестировали средства по всему миру, стараясь обеспечить нам наилучший доход. Одалживание денег у родных или друзей, ранее считавшееся обычным делом, теперь вышло из моды. Вместо этого многие из нас доверяются, непосредственно или косвенно, инвестициям. Банкиры же всегда рады помочь в этом, ибо на размещении капиталов они зарабатывают свои внушительные зарплаты и бонусы. На сегодняшний день мы фактически располагаем единой финансовой системой: на протяжении последних тридцати лет большинство из нас, порой даже не осознавая, делало инвестиции в странах, в которых мы никогда не бывали и о которых ничего не знали. В период с 1980-го по 1995 год инвестиции, произведенные паевыми, страховыми, пенсионными и прочими фондами, выросли десятикратно — во многом благодаря зарубежным вложениям, отдача от которых была наибольшей. Такое инвестирование вселяло в нас уверенность в будущем, гарантировало, что в случае непредвиденных обстоятельств мы сумеем справиться с любым несчастьем — пожаром, стихийным бедствием, серьезным заболеванием, — а став слишком пожилыми и оставив работу, продолжим вести достойную жизнь.
Но есть, однако, место, где деньги не имеют никакой власти, — это загробный мир. В музее бельгийского города Брюгге рядом висят две картины Яна Провоста. На первой изображен скупой торговец на смертном одре, указывающий на запись в своей расчетной книге, свидетельствующую, вероятно, о значительной прибыли. Но он напрасно пытается передать свой вексель скалящемуся скелету с соседней картины, отмахивающемуся от его бумажки и произносящему, похоже, небольшую проповедь о бессилии денег. Справедливость его слов подтверждает сосредоточенно вслушивающийся почтенного вида господин на заднем плане.
Изучение доверия помогает нам понять рынки гораздо глубже, чем это делает принцип рациональности. Люди склонны доверять другим даже после того, как появились сигналы, что этого делать нельзя. Но доверие не бесконечно, и, когда оно иссякает, эффекты этой утраты сказываются бурно и кумулятивно. Именно так работают финансовые рынки. Обычно “пузырь” появляется там, где заявляет о себе новая перспективная возможность обогащения: в подобной роли может выступить новаторское изобретение, возникновение нового рынка, открытие неизвестных прежде ресурсов, завершение войны. Реагируя на новые веяния, инвесторы изыскивают пути для мобилизации фондов и получения кредитов, позволяющие воспользоваться открывшимися возможностями. Банкиры, брокеры и прочие посредники обычно бросаются им на помощь, поскольку так они зарабатывают на жизнь. Цена товара или акции компании стремительно растет, откликаясь на неуклонно разбухающий спрос, а спекулянты, играющие на повышение в расчете на сверхприбыли, усугубляют этот процесс. Доверие заразительно; в результате вспыхивает своего рода лихорадка, или “мания”, в ходе которой инвесторы буквально бегут наперегонки друг с другом, не желая остаться в стороне или уступить конкурентам. Но постепенно какое-то событие или даже просто слух заставляют усомниться в долгосрочных перспективах. Один или два ключевых инвестора просчитывают, что цена товара или пая больше не стоит прежнего риска, — и переключаются с покупки на продажу. Распространяется весть, что что-то не так. И это недоверие тоже заразительно; начинается паника, подогревающая саму себя, — и цены летят вниз. Инвесторы судорожно продают, не позволяя себе даже задуматься о происходящем, ибо всякое промедление может стоить им денег. Не рассчитавшие своих сил предприниматели, влезшие во время бума в большие долги ради того, чтобы покупать, теперь прогорают, фирмы банкротятся, банки рушатся. Чрезмерное доверие оборачивается столь же преувеличенным и разрушительным недоверием[18]. Пара “экономический бум — экономическое падение” хорошо иллюстрирует то, как работает “мультипликатор доверия”, о котором Акерлоф и Шиллер говорят в своей книге[19].
Я полагаю, что доверию нужно отвести центральное место в дальнейшей разработке экономической теории. Не доверию самому по себе, ибо оно может порой оказаться ошибочным и неуместным, но доверию по отношению к тому, чему действительно можно доверять. Разумеется, работать с подобным понятием непросто: ведь его невозможно подвергнуть количественной оценке, и потому математические модели здесь не работают. Впрочем, они в любом случае несовершенны.
Первостепенная важность “доверия к тому, что достойно доверия”, для обеспечения экономического процветания и финансовой стабильности не вызывает сомнения. Сильные мира сего легко забывают, что средства, которыми поддерживается их власть — деньги во всех их проявлениях, — зависят, в конечном счете, именно от доверия. И, если они методично и регулярно начнут подрывать доверие, их собственное могущество рухнет. Ибо “невидимой рукой”, если она все-таки существует, оказывается не что иное, как доверие.
Авторизованный перевод с английского Андрея Захарова
______________________________________________
1) Текст представляет собой фрагмент новой работы Джеффри Хоскинга “Trust: Money, Markets, and Society”, публикация которой в Великобритании состоится в 2011 году.
2) См.: Akerlof G.A., Shiller R.J. Animal Spirits: How Human Psychology Drives the Economy and Why It Matters for Global Capitalism. Princeton: Princeton University Press, 2009. На русский язык термин “animal spirits”, обозначающий нерациональный аспект экономического поведения, переводят по-разному, подробнее см.: Шиллер Р. Кризис доверия: человек иррациональный // Ведомости. 2009. 12 марта. — Примеч. перев.
3) Financial Times. 2010. April 10. P. 9.
4) Skidelsky R. Keynes: The Return of the Master. London: Allen Lane, 2009. P. 169.
5) См.: www.bbc.co.uk/programmes/b00kt7rg. — Примеч. ред.
6) Smith A. An Enquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. Oxford: Clarendon Press, 1976. Vol. 1. P. 456 (цит. по: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007. С. 442-443).
7) Kennedy G. Adam Smith: A Moral Philosopher and His Political Economy. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2008. P. 218-222.
8) Rothschild E. Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet, and the Enlightenment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001. Ch. 5.
9) Smith A. Op. cit. P. 26-27 (цит. по: Смит А. Указ. соч. С. 77).
10) Ibid. P. 25 (цит. по: Там же. С. 78).
11) Ibid. P. 26 (цит. по: Там же. С. 77).
12) Simmel G. The Philosophy of Money. London: Routledge, 1990. P. 178-179.
13) Luhmann N. Trust and Power. Chichester: John Wiley & Sons, 1979. P. 20.
14) Stiglitz J.E. The Roaring Nineties: Seeds of Destruction. London: Allen Lane, 2003. P. 274.
15) Samuelson R.J. The spirit of capitalism // Foreign Affairs. 2001. Vol. 80. № 1. P. 205.
16) Financial Times. 2008. September 10. P. 15.
17) Речь идет о subprime loans — кредитах под более высокие проценты для “низкокачественных” заемщиков, не способных в полной мере гарантировать возврат получаемых средств. — Примеч. ред.
18) Kindleberger C.P. Manias, Panics and Crashes: a History of Financial Crises. London: Macmillan, 1978. Ch. 2.
19) Akerlof G.A., Shiller R.J. Op. cit. P. 13-14.