Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2010
Андрей Станиславович Макарычев (р. 1965) — специалист по политической регионалистике, профессор Волго-Вятской академии государственной службы (Нижний Новгород).
Андрей Макарычев
Регионализм глазами конструктивизма: агенты, структуры, идентичности
Современные политические теории, к сожалению, не часто используются российскими авторами для объяснения процессов, влияющих на состояние регионализма, будь то с точки зрения внутреннего устройства государств или в плане формирования контуров новых регионов на основе трансграничного взаимодействия. Между тем, теоретический взгляд особенно полезен в тех случаях, когда предмет анализа располагается на стыке различных сфер политики — внешней и внутренней, вовлекая в свой ареал участников различного калибра, от локального до глобального.
Одной из теорий, содержащих мощный познавательный потенциал, является социальный конструктивизм. В данной статье он будет рассмотрен в двух взаимодополняющих версиях, связанных с именами американских авторов Александра Вендта и Николаса Онуфа[1]. Я попытаюсь пояснить, как потенциал конструктивизма можно использовать для анализа внешних влияний на российские регионы. Обсуждение этой темы кажется особенно актуальным сейчас, когда широко пропагандируемая Кремлем идея “вертикали власти” выдвигается в качестве обоснования закрытости региональной России от внешнего мира, несущего опасности и угрозы.
Агенты и(ли) структуры?
Александр Вендт называет свою теорию структурным идеализмом, понимая под этим комбинацию двух методологических подходов. Во-первых, он утверждает, что структурные факторы имеют большее значение для понимания социальной реальности по сравнению с факторами агентскими, то есть описывающими индивидуальное поведение отдельных участников той или иной системы отношений. Казалось бы, этот автор говорит о различных уровнях анализа, противопоставляя друг другу так называемые “теории отдельных единиц” (unit—level theories) и “теории взаимодействия” (interaction—level theories). Однако его идея гораздо глубже: Вендт обвиняет сторонников первой группы теорий в редукционизме, то есть в стремлении свести объяснение сложных, комплексных феноменов к анализу поведения отдельных их элементов. В данном плане увлечение российских регионалистов методикой case studies, то есть исследованиями на примерах отдельных и не всегда типичных случаев, является, пожалуй, самым наглядным проявлением методологической редукции. Индивидуалистическому агентскому подходу Вендт противопоставляет холизм, или структурный анализ, исходящий из того, что и идентичности, и интересы отдельных агентов не являются их “собственностью”, но конструируются теми структурами, которые их окружают и частью которых они волей-неволей являются.
Противопоставление агентов структурам в теории социального конструктивизма производится по двум направлениям: как а) противопоставление свободной воли детерминизму и б) части целому. Но эти оппозиции всегда условны. С одной стороны, в идеале структуры обладают лишь теми функциями, которые им придают агенты, подтверждением чему является, например, субсидиарность как ключевая идея европейского федерализма и важнейший элемент политической практики Европейского союза. С другой стороны, агенты реализуют себя только в (макро- либо микро-) структурной среде, которая базируется на соответствующих институтах и практиках. Важно, что Вендт проводит смысловое различие между “макроструктурами”, которые охватывают факторы глобального порядка и определяют собой то состояние, в котором находится международное (со)общество в целом, и “микроструктурами”, которые связывают ограниченное число агентов двух- или многосторонними связями преимущественно на региональном уровне.
Не менее важно и другое разграничение, вытекающее из предположения о том, что процесс формирования социальных субъектов состоит из внешнего признания и внутренней самоорганизации. Сложносоставные государства-агенты обязательно содержат внутри себя так называемых “субагентов”, которые не просто формируют их каркас, но и в той или иной степени встраиваются в процессы макро- и микроструктурной динамики. Такими “субагентами” вполне можно считать “внутренние” (локальные) регионы, испытывающие на себе существенное влияние структурных факторов извне. Включение в поле нашего зрения таких объектов, как регионы, позволяет увидеть, что не только целые государства, но и их отдельные составные части (города или регионы) вполне могут участвовать в микро- и макроструктурном коммуникационном пространстве. Отстаивание этой позиции представляется особенно актуальным в современных российских условиях, когда “внутренние регионы” рассматриваются преимущественно в качестве составных элементов “вертикали власти”, но не как полноценные участники более широких процессов, выходящих за пределы России.
Таким образом, обобщенная схема анализа Вендта может выглядеть так: субагенты (внутренние регионы) — агенты (государства) — микроструктуры (трансграничные регионы) — макроструктуры (глобальные факторы). Такая цепочка дает возможность увидеть две различные, но сопряженные друг с другом грани феномена регионализма, базирующиеся на понятиях микроструктур и субагентов.
Микроструктуры, по логике Вендта, должны представлять собой нечто среднее между индивидуальными действиями отдельных агентов (или их составных частей в виде “внутренних регионов”) и системными факторами более широкого порядка. С нашей точки зрения, микроструктурный уровень анализа может и должен охватывать не только отношения между отдельными государствами, но и более сложный и тонкий по своей природе процесс формирования транснациональных регионов, примерами чего являются практики регионостроительства в Европе и на ее окраинах (Нордический, Балтийский, Черноморский, Средиземноморский регионы). Важно указать на то, что эти практики открыты как для государств, так и для их составных частей.
Что касается субагентов, то изложенная выше схема задает рамки нескольких базисных моделей отношений “центр-периферия”. Среди них:
— унитарная модель, при которой “внутренние регионы” административно полностью подчиняются “своим” государствам и таким образом изолируются от структурных факторов международной динамики;
— модель трансграничного регионализма, при которой “внутренние регионы” ориентированы преимущественно на вхождение в рамки формирующихся (в том числе и с их участием) микроструктур в форме международных регионов (допустим, Калининградская область в качестве составной части Балтийского региона);
— модель глобальной интеграции “внутренних регионов”, при которой они ставят перед собой более амбициозные цели, не ограниченные теми или иными территориальными рамками.
Последние две модели могут реализовываться двояко: либо а) путем непосредственного подключения внутренних регионов к микро- или макроструктурным процессам (то есть минуя федеральный центр), либо б) при посредничестве центральных органов власти. Первый путь, разумеется, более конфликтен и, как правило, вызывает недовольство со стороны федеральных властей; второй же предполагает обязательное наличие у центра стратегии вовлечения субъектов федерации в реализацию внешней политики федеративного государства.
Вопрос о том, как макроструктурные факторы воздействуют на процесс формирования регионов (и трансграничных, и внутренних), является в этом контексте одним из наиболее интересных. Следуя логике Вендта, раскрываются несколько механизмов этого процесса.
Во-первых, это социализация, то есть включение регионов в систему взаимоотношений внутри международного общества посредством как убеждения, так и “нормативного давления”. Социализация — это процесс, при котором внешняя среда оказывает ключевое влияние на формирование региональных идентичностей, заставляя их быть отзывчивыми к социальным условиям, частью которых они являются. Социализация может принимать различные формы, включая использование трансграничной интеграции, а также постепенное внедрение признанных международным сообществом норм в региональную среду (например, власти Чечни в апреле 2010 года стали непосредственной мишенью критики со стороны австрийских правоохранительных органов в связи с криминальной активностью чеченской диаспоры в Европе).
Во-вторых, это интернализация, то есть полное усвоение и принятие “внешних” норм. В качестве мотивов здесь могут выступать: а) страх наказания за несоблюдение норм, значимый в плане усилий международного сообщества по урегулированию региональных конфликтов (Балканы или Кавказ); б) адаптация норм на основе регионального интереса (Балтийский регион); в) легитимация норм как ценностей, определяющих региональную идентичность (Нордический регион).
В-третьих, это “культурный отбор”, который выступает в формах имитации (одностороннего воспроизводства) успешного опыта и обучения (двухстороннего процесса, требующего взаимодействия между источником опыта и реципиентом). В обоих случаях культурный отбор формирует региональные интересы и идентичности, хотя его интенсивность зависит от того, насколько однородна внешняя среда и насколько глубоко регион встроен в нее в плане взаимной зависимости и общности развития. Так, успешный опыт переноса “нордического” регионализма на северо-запад России в рамках проекта “Северное измерение” во многом изменил представления Финляндии о своей миссии в ЕС, а также повлиял на попытки Польши аналогично позиционировать себя по отношению к Восточной Европе в рамках несостоявшегося “Восточного измерения” и запущенного недавно “Восточного партнерства”.
В-четвертых, это “эффект Фуко”, под которым Вендт понимает известный тезис французского мыслителя о том, что идентичность субъекта есть результат его подчинения определенному типу культурного дискурса как формы власти. В этом плане можно видеть, что, например, идентичности Петербурга или Калининградской области стали результатом встраивания этих регионов в доминирующую рамку европеизации, которая и предопределила стратегию их развития.
В то же время, конечно, следует иметь в виду, что макроструктурные факторы способны оказывать не только благоприятное, но и негативное воздействие на процессы регионализации. Например, они могут обострять проблемы безопасности из-за трансграничных миграционных потоков и теневых форм приграничного сотрудничества. Они могут также вносить ограничения в международное позиционирование региона: например, отказ в выдаче визы далай-ламе, объясняемый нежеланием федерального центра портить стратегические отношения с Китаем, можно рассматривать как фактор, неблагоприятный для укрепления идентичности регионов с сильным присутствием буддийского компонента (Бурятии, Калмыкии и Тувы).
Использование конструктивистских подходов в качестве инструмента анализа помогает сформулировать, по крайней мере, две рабочие гипотезы.
Согласно первой из них, регионализм представляет собой феномен, который нельзя ни замыкать во внутреннем пространстве того или иного государства, ни представлять в качестве элемента исключительно мировой политики. И то и другое — лишь две грани регионализма, между которыми нет четкой границы. Термин “регионализм” скрывает разные, порой противоположные процессы. Регионализм может иметь под собой этнический, экономический или политический фундамент. Его цели могут предполагать достижение относительной автономии или даже изоляции, а иногда и получение определенных дивидендов в качестве компенсации за участие в интеграции[2]. Иными словами, в регионализме нет ничего однозначно позитивного или негативного: все зависит от конкретного содержания этого концепта. Региональные пространства не только являются социально конструируемыми феноменами, но и сами формируют поведение, идентичности, сознание и коммуникационные стратегии. При этом важно понимать, что “географии, которые мы производим, могут подавлять нас, причинять нам вред и серьезно ограничивать наши жизни”[3].
Вторая гипотеза состоит в том, что наиболее прочные формы социальных взаимоотношений устанавливаются при условии определенной гармонии между различными (в идеале всеми) элементами этой схемы. Иными словами, отдельные субагенты — “внутренние регионы” — должны, по идее, выстраивать свои линии поведения таким образом, чтобы они соответствовали: а) стратегии развития своего государства, б) логике формирования трансграничных связей и в) макроструктурным закономерностям, общим для всего международного (со)общества. Конечно, Вендта отнюдь не следует понимать так, будто подобная гармония более естественна, чем ее отсутствие; он признает не только конфликтный характер социального взаимодействия, но и болезненную сложность изменения социальных структур. Наиболее острые угрозы для любого региона возникают в тех случаях, когда, образно говоря, начинают “искрить” отношения между ним и “своим” государством. Но для регионов не менее важно и уметь соизмерять собственную стратегию развития с доминирующими макроструктурными тенденциями.
В конструктивизме хорошо различим адресованный регионам призыв разрабатывать стратегии с целью занятия своих ниш в сетевых структурах и в глобальном мире — от спорта до транспортных коридоров. Удачным примером такого рода стал Петербург, который является ключевым элементом пространства федеративных отношений России, активно встраивается в логику трансграничного регионализма и открыт глобальным связям. Показательными иллюстрациями того, как внешняя среда предопределяет ролевые идентичности регионов, выступают российские “пилотные” регионы, непосредственно граничащие с Европой, особенно Калининград. Показательно, что ничего подобного нет, например, на восточных или южных границах России, где приграничные регионы в основном развивают представления о себе как о защитных рубежах, а не о зонах интенсивной коммуникации с соседями, у которых можно чему-то научиться.
Как видно из вышесказанного, было бы неверно рассматривать рассуждения конструктивистов как чисто теоретические. По сути, в конструктивизме мы находим несколько вполне практических указаний. Прежде всего он содержит имплицитный призыв к отказу от логики односторонних действий со стороны и сепаратистов, и доминирующих центров силы. Для конструктивистов отношения внутри представленной выше цепочки глубоко социальны, что означает необходимость принимать во внимание как возможную реакцию других участников той или иной ситуации, так и факторы структурного порядка при планировании и осуществлении конкретных действий. Далее, конструктивизм может быть прочитан как поиск новых предназначений (и нового формата) для международных структур, которые должны стать более чувствительными к регионализму в различных его проявлениях. Например, одна из формул министра иностранных дел России Сергея Лаврова — искать региональные решения региональных проблем — вполне соответствует такому подходу, если речь идет, например, о “замороженных конфликтах” в странах СНГ.
Данная логика может быть применима в отношении непризнанных территорий, соседствующих с Россией. Так, проект урегулирования территориальных конфликтов на Кавказе (Нагорный Карабах, Абхазия, Южная Осетия), предложенный в 2003 году брюссельским Центром изучения европейской политики (CEPS), исходил из сценария более глубокого встраивания этих автономий либо в уже существующие транс- (или над-) национальные структуры, либо специального создания таких структур. Это позволило бы сформировать рамки для международного признания агентских функций регионов, особенно “проблемных”. Примером здесь может служить опыт переноса основной нагрузки в урегулировании региональных конфликтов этнического характера на более высокий структурный уровень. Например, в случаях с Сербией и Черногорией, Северным и Южным Кипром, Фландрией и Валлонией локальные трения гасятся благодаря интегрирующим функциям Европейского союза, выступающего в качестве своего рода “зонтичной”, инклюзивной организации. Другим подобным примером может служить Совет Британских островов (Council of the British Isles), куда на равных входят два суверенных государства (Ирландия и Соединенное Королевство), три, условно говоря, “субгосударства” (Северная Ирландия, Шотландия и Уэльс), а также остров Мэн и Нормандские острова.
Применение той же логики в зоне “ближнего зарубежья” России предполагает наращивание новых структурных слоев над конфликтными точками или активизацию уже имеющихся структур. Так, CEPS предлагает сформировать Южно-Кавказское сообщество (South Caucasus Community) в качестве региональной организации, которая послужила бы форумом для международной легитимации ряда субгосударственных образований (прежде всего Абхазии, Южной Осетии, Нагорного Карабаха, но также, возможно, Аджарии и Нахичевани). Это сообщество, в свою очередь, могло бы соотносить свою деятельность с ОБСЕ, призванной обеспечить “региональный порядок безопасности” на Кавказе. Политические же структуры, согласно этому плану, следует формировать на основе специального соглашения между ЕС и Россией о совместных подходах к проблемам Кавказа[4]. Вероятно, похожие структурные схемы можно будет моделировать и в отношении Приднестровья, руководство которого открыто заявляет о желании этой территории пополнить ряды российских регионов.
Два типа структур
Особо оговаривая “идеалистический” характер своей теории, Вендт имеет в виду тот факт, что структуру он понимает как социальный (а не материальный) феномен, который определяется преимущественно ментальными характеристиками и распределением в обществе идей, знаний, представлений, ожиданий. Иными словами, его структуры по природе нормативны, что позволяет говорить о существовании институционально-правового порядка, который включает в себя юридические установки, общественные институты и конвенции, культурные практики, репрезентации, дискурсы. Они-то и конструируют (формируют) агентов (и, добавим, субагентов тоже).
Однако нормативный характер структур можно понимать по-разному. Конструктивизм дает возможность, по крайней мере, двух трактовок. Во-первых, нормы можно воспринимать институционально, то есть как процедуры, требующие соблюдения определенных “правил игры” и позволяющие вынести за скобки вопросы идентичности. Во-вторых, нормы могут быть регуляторами формирования идентичности, ее “настройки”.
Структуры как правила
Для понимания норм как правил полезна конструктивистская концепция, сформулированная Николасом Онуфом. Для него агенты — это активные участники социальных отношений, у каждого из которых должен быть набор необходимых атрибутов, включая социальный статус, роль и ресурсы (как материальные, так и нематериальные). Их использование возможно лишь при наличии интереса, который, однако, опосредуется восприятием: интересы могут как осознаваться, так и не осознаваться (или осознаваться обществом, но не управленческой элитой). Кроме того, у агентов есть поведенческий выбор, суть которого сводится к тому, чтобы соблюдать правила (“институциональный агент”) или не соблюдать их (“оппортунистический агент”). Но агенты не являются самостоятельными субъектами, совершаемый ими выбор происходит в рамках определенного набора правил, выступающих ключевой категорией анализа Онуфа. Вслед за Фуко и Вендтом он утверждает, что “правила делают агентов”, то есть для того, чтобы получить агентский статус, необходимо принять определенные предварительно существующие установки, войти в какую-то систему отношений и стать их частью. Правила, полагает Онуф, являются итогом целой цепочки социально конструируемых структурных феноменов. В их основе лежат:
— речевые акты, которые бывают трех типов: утвердительные (заявления руководителей), направляющие (экспертные мнения) и обещающие (предвыборная риторика);
— конвенции, или социальные договоренности, которые становятся результатом неоднократно повторяющихся речевых актов;
— нормы, которые квалифицируются как относительно мягкие и неформальные установки и принципы. Нормы в более жестком варианте перетекают в правила как в разновидность социального контроля, которая может приобретать форму гегемонии и иерархии, если один из агентов сумеет заставить (убедить) других принять его идеи, подходы и взгляды.
Не ограничиваясь правилами, Онуф продолжает свою терминологическую цепочку практиками, то есть способами использования правил. Внутреннее содержание практик определяется тем, подчиняются ли агенты правилам, меняют ли их или оставляют прежними. Правила и практики формируют режимы, а те, в свою очередь, перетекают в институты, представляющие собой относительно стабильные рамки, в которых реализуются намерения агентов. Наконец, на самом верху этой пирамиды размещаются структуры, под которыми Онуф понимает набор взаимосвязанных правил, институтов и тех последствий, которые влечет за собой их существование. Институты могут “присваивать” структуры, то есть претендовать на их воплощение, вбирать их в себя, но все же понятие структуры шире, поскольку оно включает и социальные эффекты, которые невозможно вместить в институциональные рамки (например, агенты могут действовать, нарушая институциональные запреты).
Как видим, теория Онуфа вполне применима к случаям интеграции регионов в международные структуры на основе норм и правил. Она может быть использована и для понимания сложностей встраивания российских регионов в “нормативный каркас” глобального мира. Здесь уместно сослаться на концепцию модернизации, предлагаемую президентом Дмитрием Медведевым под несомненным влиянием вызовов глобального порядка. Как выясняется в процессе экспертного обсуждения, обретение модернизацией регионального лица — дело чрезвычайно сложное и требующее серьезных интеллектуальных инвестиций со стороны региональных властей. Но большинство регионов склонны скорее механически воспроизводить обновленческую риторику Кремля, нежели насыщать идею модернизации региональным содержанием.
Часто бывает так, что глобальные нормы, заимствуемые федеральным центром и предназначенные для реализации в регионах, серьезно искажаются. Так, идея устойчивого развития, изначально нацеленная на максимально бережное отношение к природным ресурсам, в интерпретации “Единой России” вдруг превратилась в своеобразное ответвление “концепции национальной безопасности”[5]. “Устойчивое развитие” задумывалось как один из элементов глобальной интеграции на базе нормативного фундамента, включающего и другие интегрирующие принципы: надлежащее управление, прозрачность, толерантность. Понятно, что встраивание этого концепта в дискурс безопасности означает существенное ослабление его интеграционного (в том числе трансграничного) потенциала.
Структуры как идентичности
Для Вендта социальные отношения основаны на принципе, который он называет “символическим интеракционизмом” (symbolic interactionism): наши идентичности не являются исключительно “нашим” социальным продуктом, они зависят от того, как “существенные Другие” относятся к нам и оценивают нас. В конструктивистской литературе есть термин “игры признания” (recognition games), означающий, что выбираемая нами “ролевая идентичность” (role identity) не просто восприимчива к внешней среде, но легитимируется и утверждается ею.
При этом Вендт не отходит от принципов “научного реализма”, заявляя, что онтологически социальные структуры существуют объективно, то есть вне зависимости от нашего сознания и отношения к ним. Он старается методологически обособиться от постмодернистской теории относительного знания (the relational theory), утверждая, что его идеализм не менее реалистичен, чем материализм. Как бы упреждая возможную критику, Вендт говорит, что его версия конструктивизма ни в коем случае не пренебрегает такими категориями, как власть и интересы; в его изложении они просто обусловлены идеями и идентичностями.
Отсюда возникает вопрос: а что в российском регионализме можно объяснить при помощи идентичности? Отвечая на него, следует учитывать существенное усложнение, по сравнению с началом 1990-х годов, природы властных отношений в России. Эти перемены проявляются в конкурентном сосуществовании — либо переплетении — двух различных моделей. Во-первых, в технократической формуле нынешней власти доминирует подход, который можно назвать менеджерским, управленческим, прагматичным. Он близок к идее так называемого “нового федерализма”, сугубо инструментального и технологичного, основывающегося на принципе экономической целесообразности[6]. (Впрочем, в более широком плане подобный технократический взгляд присущ любым административным структурам, которые часто бывают нечувствительными к региональным идентичностям.) Во-вторых, параллельно с технократической, существует другая форма власти, конституирующей основой которой выступает продолжающийся в нашей стране процесс вызревания социокультурных идентичностей, в том числе и региональных. Именно в рамках такой модели властных отношений идентичность не просто имеет значение, но, по сути, становится их ключевым элементом.
Конечно, сказанное касается не только России. Так, рассуждая на языке идентичности о “Центральной Европе”, мы имеем в виду не географический центр континента, а политическое позиционирование, отграничивающее страны этого региона от “Восточной Европы”, являющейся опять-таки не столько строго географическим понятием, сколько скорее символом зависимости и отсталости. Термин “Ближний Восток” отражает не столько чистую географию, сколько геополитические представления европоцентричного взгляда на мир. Именно понимание механизмов символизации помогает уловить разницу между Северной Европой (географическое понятие) и Нордической Европой (социокультурный конструкт). Имеются также случаи параллельного наименования одного и того же региона в рамках различных символических порядков: то, что Россия предпочитает называть СНГ, для США — “новые независимые государства” (NIS).
Возвращаясь к России, следует иметь в виду, что социокультурная идентификация во многих российских регионах еще далека от завершения. Некоторые регионы позиционируют себя через свои географические характеристики (например, Екатеринбург — как “евроазиатская столица России”, а Псков — как “порог Европы). Другие делают это с помощью этнических и религиозных маркеров (например, Татарстан — “северный форпост ислама”). Наконец, третьи предпочитают исторические параллели и соответствующие им метафоры (Нижний Новгород — родина ополчения Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского). Причем регионы, обретшие свое “лицо”, далеко не всегда знают и понимают, что с этим обретением делать.
Технократическая и, условно говоря, идентификационная формы власти зачастую противоречат друг другу. Но при более внимательном рассмотрении видно, что между ними имеется и большая зона взаимного пересечения, сформированная на основе присущей идентичности способности “технологизироваться”. Наглядным проявлением этой тенденции стало превращение образов регионов в коммерческие бренды, призванные укреплять региональные позиции в конкурентной среде. Процесс формирования идентичности превращается, таким образом, в региональный проект, требующий не столько гуманитарного, сколько технологического оснащения. Именно это, в частности, произошло с брендом “столица Поволжья”, запатентованным администрацией Нижегородской области в качестве торговой марки.
В современной конструктивистской литературе большое внимание уделяется такому важному аспекту влияния международной среды на агентов и субагентов, как обусловленность, то есть создание внешних стимулов для внутренних перемен. При этом следует иметь в виду, что структурное влияние извне может быть направлено как на политико-управленческую элиту, так и на более широкую социальную аудиторию. Исходя из этого можно построить следующую таблицу:
|
Структуры как правила |
Структуры как идентичности |
|
|
Объект влияния: политические лидеры |
(1) Создание позитивных и негативных стимулов |
(2) Вовлечение |
|
Объект влияния: широкая социальная аудитория |
(3) Социальные сети |
(4) Новые рамки регионального развития |
Первый тип влияния описывает ситуации, при которых международные структуры обращаются к региональной политической элите, создавая для нее “позитивные” и “негативные” стимулы (например, выступая с совместными проектными инициативами или, напротив, предложениями снизить инвестиционный рейтинг региона).
Второй тип влияния характеризуется более глубоким вовлечением политических деятелей в сети взаимозависимости, сопровождающийся выработкой не только общих правил и процедур, но символов и образов совместного будущего. В данном случае статус, престиж, репутация имеют первостепенное значение для трансформации идентичности и политической ориентации региональной элиты.
В третьем типе влияния его адресатом выступают неправительственные акторы, которым предлагаются особые “правила игры”, часто отличные от тех, что предлагаются официальным органам власти. Происходит плюрализация и мобилизация публичного пространства, активизирующая его отдельные элементы; тем самым создаются основы коалиционных (коллективных) действий. В итоге образуется сетевое пространство общего взаимодействия в тех или иных сферах региональной жизни — образовании, науке, спорте.
Четвертый тип влияния отличается тем, что под воздействием внешних структур происходит изменение всего контекста и формата развития региона, формируются новые дискурсивные рамки и способы коммуникации с внешним миром. Так, “сценарий конфликта” может смениться “сценарием сотрудничества”; именно это начиная с 1990-х годов было одной из целей политики ЕС в отношении приграничных регионов России.
В заключение сформулирую несколько выводов, вытекающих из предпринятого анализа. Первый состоит в том, что конструктивизм дает нам возможность увидеть большее разнообразие ресурсов регионализма, включая нематериальные. Это особенно важно на фоне того, что благодаря совокупному действию целого ряда внутренних и внешних факторов региональный ландшафт России и дальше будет становиться все более разнородным. Новое региональное разнообразие проявляется в усиливающейся значимости фактора идентичности в таких сферах, как культурные манифестации, а также этнические и конфессиональные отношения. “Вертикаль власти” не помешала расцвету множества моделей конструирования региональных идентичностей, включая этнизацию локальных культур, мифологизацию исторических корней, присвоение культурного наследия, стимулирование самобытной политической специфики[7].
Второй вывод следующий: регионализм в обоих своих проявлениях — в качестве и внутреннего, и трансграничного феномена — неизбежно встречается с вызовами централизации и уравновешивает их. В одном случае можно говорить о “вертикали власти”, которую выстраивает федеральный центр, а во втором о тенденции к унификации, которую несет в себе глобализация. Конструктивизм важен для нас в качестве теории, которой могут воспользоваться исследователи, желающие понять, какие факторы структурного порядка поддерживают региональное разнообразие вопреки централизаторским трендам.
Разнообразие трансграничных регионов связано с развитием многополярности, но в то же время оно влечет дальше — в направлении мультирегионального мира, полюсами которого в перспективе будут не отдельные государства (какими бы сильными они ни были), а более сложные конструкты, “большие” регионы, сочетающие в себе агентские и микроструктурные качества. Разнообразие же внутренних регионов в России будет в значительной мере реализовываться под влиянием их различной функциональной специализации, связанной с разными реакциями на макроструктурные факторы. Так, повестка регионального развития Северо-Запада будет формироваться в тесном соприкосновении с мощным интеграционным и нормативным источником в лице Европейского союза, в то время как Дальний Восток будет находиться под не менее сильным, но более проблематичным влиянием соседнего Китая. Регионы же Южного федерального округа станут объектами реализации антитеррористической стратегии центральной власти, что, соответственно, выдвигает на передний план региональной политики проблемы безопасности в ее “жестком” варианте. Во всех случаях внешние (макроструктурные) влияния становятся все более важными факторами, определяющими формат взаимоотношений между регионами и федеральным центром.
_____________________________________
1) Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge University Press, 2004; Onuf N. Constructivism: A User’s Manual // Kubalkova V., Onuf N., Kowert P. (Eds.). International Relations in a Constructed World. Armonk, N.Y.: M.E. Sharp, 1998. P. 58-78.
2) Worm K. Regional and Cultural Dimensions of European Integration. Copenhagen Research Project on European Integration, CORE Working Paper. 1995. № 14. P. 25.
3) Ehrenfeucht R. The New Regionalism: A Conversation with Edward Soja // Critical Planning. 2002. Vol. 9. P. 10.
4) Emerson M. Caucasus Revisited. CEPS Policy Brief. 2003. № 34. P. 1-2.
5)
См.: Сохраним и приумножим. М.: Центр социально-консервативной политики, 2009. С. 113.6) См.: Захаров А. Унитарная федерация. Пять этюдов о российском федерализме. М.: Московская школа политических исследований, 2008. С. 60.
7) См.: Шнирельман В.А. Идентичность, культура и история: провинциальный ракурс // Под ред. И.И. Курилы. История края как поле конструирования региональной идентичности. Волгоград: Волгоградский государственный университет; Институт Кеннана, 2008.