Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2010
Катя Макарова — социолог, профессор университета Вирджинии (Шарлотсвиль, США).
Катя Макарова
Постиндустриализм, джентрификация и трансформация
городского пространства в современной Москве
При всей содержательности термин «джентрификация», который все чаще используется для описания последних изменений в постсоциалистическом городе, оказывается порой обманчивым. Созданный для описания процессов городского обновления, точнее «процесса, сочетающего в себе приток капиталовложений в уже существующие объекты столичной недвижимости пониженной ценности»[1], этот термин укоренен в весьма специфических общественных реалиях, характерных для городов Северной Америки, Австралии и отчасти Европы. Кроме того, он, как представляется, не учитывает более широкого контекста огромных перемен, связанных с развитием постиндустриального общества. В данной работе мне хотелось бы обсудить именно этот широкий контекст изменений городского пространства и городской застройки, характерных для Москвы последнего десятилетия.
В данном случае я имею в виду все более заметный в сфере производства сдвиг в сторону информационных и наукоемких технологий, а также растущую значимость потребления и сферы услуг[2]. Как отмечают многие наблюдатели, развитие гибкой постиндустриальной экономики также приводит к тому, что в создании городской среды отдельную и все более значимую роль начинают играть сферы культуры и потребления[3]. Однако сами эти общие линии развития определялись в каждом конкретном случае особенностями «реально существующего капитализма», который, в свою очередь, на протяжении и 1980-х, и 1990-х, а возможно, и сейчас, характеризовала идеология и практика экономического неолиберализма, где основным действующим лицом и движущей силой городского развития считается рынок.
Деиндустриализация — долгосрочная тенденция сокращения доли производства в общем выпуске, сопровождаемая ростом доли сферы услуг, начавшаяся на Западе в конце 1960-х — начале 1970-х годов, — дошла до России только в 1990-х. Этот процесс совпал с распадом советской системы и с началом нового тысячелетия только усилился. Поскольку промышленное развитие являлось во многих отношениях raisond’êtreсоциалистического города, реалии постиндустриального капитализма имеют непосредственное отношение к преобразованиям, определяющим лицо города постсоциалистического. В отличие от многих европейских столиц, значимость которых ограничивалась ролью политических и культурных центров, Москва была и крупным центром производства. В этом отношении «ставки» оказываются очень высокими: по данным правительства Москвы, до 70% существующих производств будут выведены за пределы города или закрыты. А поскольку производственные площади составляют пятую часть всего городского пространства, потенциал для коренного реструктурирования города можно считать беспрецедентным. Реорганизация городского пространства и городской застройки является одним из важнейших механизмов, посредством которого утверждаются новые экономические и культурные формы.
После кризиса 1998 года и вплоть до недавнего времени особенности российской экономической ситуации делали недвижимость наиболее надежным средством накопления капитала. Исключительно высокие показатели годовой прибыли обеспечивали постоянный рост российских и зарубежных инвестиций, поддерживали жесткую конкуренцию среди девелоперов[4]. Как и Париж при бароне Османе, Москва стала «формой капитала, причем одной из самых прибыльных»[5]. И хотя развитие архитектуры нельзя, конечно же, свести к чистой экономике, она объясняет, какие проекты отбирались для последующего строительства. Как и любой частной бизнес-инициативе, новому строительству, особенно на местном уровне, приходится иметь дело с механизмами политического контроля. Москва не исключение; по мнению многих, развитие города и в самом деле определяется интересами и вкусом городского правительства, в особенности мэра Юрия Лужкова[6]. Вопрос этот слишком сложен, чтобы заниматься им в данной работе, тем более что о политике городского развития и так написано немало.
Здесь мне хотелось бы рассмотреть несколько московских архитектурных проектов, появившихся после 2000 года, обозначить наметившиеся тенденции, а также поставить некоторые вопросы.
Трудно не поддаться искушению и не воспользоваться термином «капиталистический реализм», который часто употребляется по отношению к новой московской архитектуре[7]. Термин этот стал настолько вездесущим, что проследить его происхождение довольно трудно. Под «капреализмом» не подразумевается никакого особого архитектурного стиля, и никакого систематического анализа этот термин тоже пока не удостоился. Однако он способен указать на некоторые общие схемы, лежащие в основе самых разных архитектурных проектов, обнажить логику, в соответствии с которой особая культурно-экономическая динамика рынка определяет и переопределяет облик города. Подобно тому, как «соцреализм» стал обозначать постоянно воспроизводящийся и легко узнаваемый стиль литературной и культурной продукции, «капреализм» может обозначить новые, наиболее заметные черты городской застройки.
Я не призываю воспринимать термин «капреализм» буквально. Он представляется мне полезной — как минимум, для начала анализа — метафорой, способной объединить целый ряд разных явлений, в которых находят свое отражение сложные процессы постиндустриального капитализма. Три из них мне бы хотелось прокомментировать подробнее:
— в городском строительстве все большую значимость приобретает внешний облик здания, а не его функциональность: растет роль образа, фасада, зрелищности, что находит свое отражение в использовании цвета, ярусности, декоративных элементов и украшений;
— растет спрос на более гибкие пространства, что особенно очевидно во вновь построенных или реконструированных зданиях;
— заметна тенденция к монументальности в жилом и коммерческом строительстве, что во многих важных аспектах отличается от монументальности социалистического периода.
Образ и зрелищность в городском пространстве
Центральная роль образа, внешнего облика и зрелищности в городском пространстве часто становится предметом теоретизирования по поводу постиндустриального общества и постмодернизма[8]. Культура постмодернизма, во многом определяющая себя через отрицание таких предполагаемых модернистских зол, как стандартизация, универсализация и рационализм, сознательно подчеркивает положительные стороны разнородности, различия, игры, театральности, народных традиций и местной специфики. Вместо монотонности функционализма и символической бедности архитектуры, приписываемых модернизму, с начала 1980-х архитекторы всего мира стремились шире использовать цвет, фактуру, наложение форм и стилей. Они ставили своей целью создание ни на что не похожих городских пространств и построек, которые бы придавали окружающему их месту особый вид и становились выражением местной истории и культуры.
В московских архитектурных проектах присутствуют многочисленные следы таких попыток, особенно в проектах начала 2000-х годов, когда появилось достаточное количество архитектурных бюро, способных оказывать серьезное воздействие на формирование городской среды. Мы наблюдаем резкий контраст по сравнению с началом 1990-х, когда, несмотря на появление отдельных интересных проектов, новая архитектура в целом демонстрировала весьма посредственное качество, а многие проекты не выдерживали ни малейшей критики.
В последнее время определенно наблюдается усиленное внимание к цвету, архитектурной детали, декоративным элементам и разного рода украшениям, часто можно видеть эксперименты с разными фактурами, светом, знаками и так далее[9]. Важнейшим в здании оказывается не его внутреннее устройство, а именно фасад. И в самом деле, в текущей практике внутренняя отделка и даже планировка квартир остается в ведении самих покупателей, хотя так называемое элитное жилье предполагает определенный ряд дополнительных преимуществ и услуг. В проектах новых зданий, особенно жилых, хотя и не только, часто задействуются исторические аллюзии или фантазии на тему экзотических мест и отдаленных эпох. В качестве источников таких фантазий могут выступать самые разные темы и стили, причем порой они вступают между собой в сочетания, от которых пуристов бросает в дрожь.
Исторические темы включают в себя как отсылки к буржуазным жилым домам XIXвека (как, например, в здании, построенном по проекту Ильи Уткина в Большом Левшинском переулке, больше известном как «Дворянское гнездо», 2004 год), так и вариации на тему сталинской архитектуры (например «Триумф-палас» компании «Дон-Строй», 2006 год). Присутствует и совершенно сознательное игровое использование разнообразных архитектурных стилей, в том числе умелые, порой даже иронические модификации чистого неоклассицизма (как у Михаила Белова в проекте «Монолит», 2004 год); причудливое сочетание конструктивизма и неоклассицизма в элитном жилом доме «Патриарх» (проект Сергея Ткаченко, 2002 год); использование отдельных модернистских приемов, не характерных для советского периода (например коттеджи в стиле Брейера в проекте «BarvikhaHills», 2007 год). Некоторые проекты представляют собой яркие образцы архитектуры, декоративность которой становится основным конструктивным приемом: таков «Помпейский дом» Белова (2005). Еще более наглядно эта черта представлена в чисто фантазийной постройке, известной как «Яйцо Фаберже» (архитекторы Сергей Ткаченко и Олег Дубровский, 2002 год).
Внешний облик этих зданий, обнаруживающий сплав памяти, фантазии и желания, можно частично объяснить вкусами девелоперов, архитекторов и заказчиков, а также волей городских властей, поощряющих одни проекты и препятствующих реализации других. Однако, как отмечают теоретики и критики постмодернизма[10], знаковость, декоративность и украшательство можно рассматривать и как форму символического, или культурного, капитала, выделяющего постройку в условиях жесткой рыночной конкуренции и развитой экономики услуг. Интересно, что первая же теоретическая попытка прояснить понятие «спектакля» определяет его как «капитал, находящийся на такой стадии накопления, когда он превращается в имидж»[11]. Другими словами, символический капитал тесно связан с материальными формами капитала; архитектурные и декоративные решения становятся в руках девелоперов важными экономическими рычагами для повышения рыночной стоимости построек. Как указывает Дэвид Харви, в условиях постмодерна с его подчеркнутым вниманием к образу быть отличным от других и единственным в своем роде экономически выгодно.
Идентичность и ценность отдельных мест и пространств в городе повышается не только за счет какого-то образа или темы, но и за счет определенных форм использования этих пространств, организованных вокруг культуры и потребления. Растет число примеров преобразования промышленных пространств, хорошо знакомых нам из опыта других городов: проект «Винзавод» демонстрирует превращение старого пивного завода «Московская Бавария» в центр современного искусства; на территории прилегающего к нему завода по производству арматуры «Арма» с башнями-газгольдерами разместились магазины современной моды, а куда менее привлекательные панельные здания постройки 1960-1970-х, принадлежавшие заводу «Манометр», стали штаб-квартирой архитектурно-дизайнерского центра «Artplay», чей невероятно успешный опыт преобразования промышленных объектов и послужил моделью для такого рода проектов. (Изначально он размещался в построенном в XIXвеке краснокирпичном корпусе фабрики «Красная роза», откуда был изгнан девелопером, решившим, что это пространство выгоднее использовать в качестве элитного бизнес-парка.) Все эти три проекта осуществлены в прилегающем к Курскому вокзалу пространстве, расположенном к востоку от Садового кольца. Престижным этот район никогда не был из-за большого количества находившихся там промышленных предприятий. Сейчас, учитывая, что район расположен недалеко от центра города, его общая реконструкция может завершиться созданием своего рода города в городе.
Похожие примеры «джентрификации через культуру» можно обнаружить во многих городах во всем мире, и подобные начинания нельзя не признать эффективными, поскольку они становятся центрами притяжения для проектов дальнейшего развития, создавая месту позитивный, хорошо узнаваемый имидж, что привлекает инвесторов и нужный слой потенциальных клиентов. Это также объясняет, почему в других проектах реконструкции промышленных районов (перестраиваемых главным образом под офисы) сознательно используется стратегия, которую Шэрон Зукин называет «капитализацией посредством культуры»[12].
Одним из наиболее интересных и свежих примеров такой реконструкции можно считать комплекс «Станиславского 11» (адрес является в данном случае и названием проекта). Его основу составляют офисные здания, однако комплекс включает в себя также несколько жилых домов, небольшой «бутик-отель» и ресторан, достоинство всего проекта не в последнюю очередь определяется сохранением фрагментов зданий XIXвека и воссозданием небольшого театра, в котором начинал свою карьеру Станиславский (сама фабрика принадлежала когда-то его семье). Капитализация на внешней привлекательности и художественном образе места задает проекту отчетливую идентичность и делает его узнаваемым (что, вероятно, будет способствовать продажам квартир в прилегающих жилых домах: все они представляют собой новые постройки, которые сами по себе ничем не примечательны).
Другой пример, связанный с перестройкой кондитерской фабрики «Красный Октябрь», расположенной на Болотном острове, недалеко от Кремля, представляет собой, пожалуй, наиболее резонансный проект промышленной реконструкции. Грандиозность замысла отражена в самом названии — «Золотой остров». Разработка началась давно (участок был приобретен компанией «Гута-девелопмент» в 2004 году), изначально рассматривалось участие таких звезд мировой архитектуры, как Жан-Мишель Вильмотт, Норман Фостер, Жан Нувель, — которое, однако, с течением времени представляется все менее вероятным. Первоначальный план состоял в создании на острове многофункционального комплекса, включающего элитные офисные площади, бутики, магазины, галереи, кафе, рестораны, отель «FourSeasons», элитное жилье, в том числе и лофты, — совершенно необычная для Москвы концепция жилья. В 2007 году кондитерское производство переместили на окраину города, а здания полностью очистили от всего, что в них находилось. Пока определяются последние детали нового проекта (экономическая нестабильность последних лет быстрым решениям, естественно, не способствует), бóльшая часть площадей сдается в аренду. И опять же, как утверждает Антон Чернов, занимающий в «Гута-девелопмент» пост директора по развитию[13], потенциальные арендаторы (принадлежащие к уже знакомой нам группе представителей элитного дизайна, моды, искусства и медиа) проходят строгий отбор с целью поддержания уже созданного для этого места имиджа, поскольку именно они, по замыслу компании, должны привлечь потенциальных покупателей, готовых вкладывать свои миллионы в покупку квартир в лофтах[14].
Вся эта тематика хорошо знакома нам из литературы по джентрификации, описывающей распространение подчищенных и приукрашенных вариантов тематических городских пространств. Не менее хорошо описана и эксплуатация истории (реальной или воображаемой) для стимулирования коммерции и потребления в городских проектах — бесконечные воспроизводства однотипных «рыночных площадей» и «старых улочек»[15]. Именно это дает повод критикам современного капиталистического общества (которое может при этом определяться и как постиндустриальное, и как постмодернистское) говорить о его растущей гомогенности и монотонности, а также о том, что уничтожение общественного многообразия становится неизбежным, когда городское планирование и архитектура непосредственно подчиняются капиталистическому рынку:
«В современной урбанистике наблюдается любопытная инверсия. Если история современных городов строилась как попытка навести порядок в очевидном хаосе… то происходящее сегодня можно рассматривать как попытку ввести хаос в царящий кругом порядок, попытку прикрыть проникающий все дальше и дальше навязчивый порядок покровом видимой (и визуальной) анархии — точнее, прикрыть проникающую все глубже иерархическую модель человеческих отношений и упорядоченность городского пространства, отражающую и усиливающую эту иерархическую модель покровом нарочитой хаотичности»[16].
Это направление исследований опирается на понимание джентрификации и городской реконструкции как «диснеефикации», на понимание города как стерильного и жестко контролируемого пространства, организованного по типу диснеевского парка развлечений, где псевдоисторическая среда служит в основном для стимуляции потребления.
Такого рода критике не откажешь в проницательности, и Москва в данном случае не исключение (примером может служить усиление социальной однородности среди тех, кто может позволить себе жить в центре). Однако куда более удивительным мне представляется не сходство, а различие с ведущими моделями джентрификации: несмотря на то, что многие московские сооружения недавнего времени действительно напоминают сценические декорации[17], в целом архитектурное развитие Москвы пока не пошло по пути «диснеефикации», которая играет определяющую роль в городском строительстве во многих регионах мира (наиболее подходящим примером представляется здесь Китай[18]). Причину (или, как минимум, одну из причин) можно видеть в том, что достаточного внимания не уделяется самой идее и практике городского планирования, когда рассматриваются не только отдельные проекты, но и развитие городской среды в целом. Но, кроме всего прочего, этот факт ставит целый ряд общих вопросов, касающихся специфики российских, и особенно московских, социальных и культурных контекстов, в рамках которых разворачиваются описываемые мной тенденции. Глобальная логика экономического неолиберализма не во всем определяет его местные формы.
Гибкость
Существенной особенностью постиндустриального общества является потребность в гибкой организации пространства. Лицом урбанистической трансформации Москвы обычно считают лужковские мегапроекты или элитные жилые комплексы, однако не менее важны (а если учитывать их количество и занимаемые ими площади, то и более важны) многочисленные офисные центры, новый способ организации пространства в которых отражается изменение сути работы в постиндустриальном обществе. В отличие от ряда западных стран, где старые промышленные здания обычно переделывают под жилые комплексы, студии или торговые площади (такие формы джентрификации превалируют в США, Англии и Австралии), в Москве заводы чаще всего переделывают в бизнес-центры (в частности поэтому использование термина «джентрификация» в российском контексте может показаться неоправданным). Бывшие промышленные здания с их мощными конструкциями и огромными площадями можно приспособить для самых разнообразных функций. Сама гибкость такого пространства является главным преимуществом для новой — постиндустриальной — формы организации работы.
По мнению Александра Змеула и Алексея Муратова[19], в настоящее время не существует четкой и согласованной политики — экономической, идеологической или культурной — преобразования промышленных зон; здесь все зависит от прихоти владельцев или девелоперов. Завершенных проектов пока мало (причем часть из них может еще измениться); чаще всего дело обходится «косметическим ремонтом», с тем чтобы как можно быстрее перевести здание в коммерческое пользование с неопределенными перспективами; многие проекты находятся на промежуточных стадиях использования и развития. Сейчас сохранение старой промышленной архитектуры, датируемой концом XIXили началом ХХ веков, и даже более поздних советских построек не является приоритетом девелоперской политики. Это неудивительно, учитывая, что индустриальное прошлое (в том числе его архитектурное выражение) еще недостаточно забылось, чтобы восприниматься романтически, и едва ли обладает эстетической ценностью для недавно разбогатевшего сословия. Однако избирательная джентрификация старых промышленных зон, особенно внутри старого железнодорожного кольца, постепенно становится превалирующей стратегией.
Между промышленной эстетикой и общепринятой в современной России идеей роскоши существует разрыв, потому что последняя формировались в условиях дефицита советского периода. Мечты социализма связаны скорее с неоклассическими дворцами, дорогими материалами и буржуазным комфортом. Это отчасти объясняет, почему старые промышленные здания не преобразуются в жилые комплексы, даже когда речь идет о качественной кирпичной архитектуре таких известных российских архитекторов, как Роман Клейн и Федор Шехтель. Единственным исключением является план строительства лофтов по проекту Жана-Мишеля Вильмотта; предназначенный для миллионеров громкий проект «Красный Октябрь» может стать пробным для девелоперов, властей и архитекторов, хотя все более вероятно, что он никогда не будет реализован. Подавляющее большинство старых промышленных зданий и территорий преобразуются в Москве в новый вид недвижимости, в так называемые бизнес- и технопарки, которые, вопреки ожиданиям, находятся не на окраинах, а в центральной части города, прежде всего на набережных, среди жилой и прочей застройки.
Самыми яркими свидетельствами деиндустриализации служат как раз изменения в развитии территорий вблизи рек. Хотя Москва всегда сильно зависела от Москвы-реки, большинство прибрежных территорий долгое время занимали промышленные предприятия, склады и даже пустыри. За редкими исключениями набережные использовались для промышленных целей, а не как социально значимое пространство, — в качестве мест развлечений (в отличие, например, от набережных Сены в Париже). Теперь, когда многие заводы закрыты или перенесены за пределы города, эти территории стали преобразовываться, город поворачивается лицом к рекам, инкорпорируя их в пространство социальной жизни.
В свете вышесказанного следует отметить, что одно из самых значительных изменений за последние несколько лет, связанное с постиндустриальным развитием Москвы, — это возведение пяти новых пешеходных мостов (Андреевский, Хмельницкий, Патриарший, Лужков мост и Багратион). Строго говоря, только три из них построены «с нуля», а два других только перенесены в центр города, однако их функции и внешний облик были полностью изменены. Размышление о символизме новых мостов представлено в блестящем эссе Сабины Гольц[20], меня же больше интересует их материальность — тот факт, что само их наличие сделало возможным новые способы движения по городу и новые способы его освоения.
Москва-река всегда была важнейшей транспортной артерией, по которой люди и грузы могли передвигаться из одного конца города в другой. Однако аналогичных маршрутов через реку было значительно меньше, поэтому районы, находившиеся на разных берегах, пребывали в разных социальных пространствах. Новые пешеходные мосты самым решительным образом изменили географию Москвы, так как между различными районами образовались не существовавшие ранее связи. Еще большее значение, возможно, имеет то, что мосты и набережные по-новому организуют городское пространство, открывая возможности социального взаимодействия и публичной коммуникации[21].
Можно привести несколько интересных и многообещающих примеров таких изменений. Территория вокруг Андреевского моста и тянущаяся до Лужников набережная стали местом бурлящей социальной жизни — в хорошую погоду там можно встретить обедающих офисных работников, катающихся на роликах или танцующих подростков, прогуливающихся людей, мамочек с колясками, семейные пикники. Такие новые виды пространства радикально изменяют социальную ткань города и создают ощущение новых возможностей и бьющей ключом энергии.
Хотелось бы вкратце коснуться вопроса о важности форм социального общения в городе как существенного аспекта публичного пространства (подробнее я разбираю этот вопрос в другой работе[22]). Дискурс джентрификации в американской и европейской академической среде особенно критичен по отношению к процессу острой социальной сегрегации в результате городских реконструкций[23], из-за чего остается без внимания тот факт, что созданные для визуального потребления территории, при всей их искусственности и суррогатности, верно подмеченных критиками, способны тем не менее оживить социальную жизнь. Я не собираюсь рисовать праздничную картину джентрификации — более того, я стараюсь избегать этого термина именно потому, что в настоящее время он означает лишь некий одномерный процесс. Конечно же, возможность для увеличения социальной однородности здесь присутствует. Однако нельзя забывать и о равной возможности для социального взаимодействия, о связанных с городской современностью межчеловеческих контактах[24]. «Соприсутствие незнакомцев», возможность видеть и быть увиденным в одном пространстве создает для незнакомых людей чувство сопричастности, не требующее общих интересов или единства целей. Оно также создает, по словам Джейн Джейкобс[25], «доверие, не требующее личных обязательств», то есть ту форму доверия, которая является важным условием публичной жизни в городе. Я полагаю, что новые городские пространства, о которых шла речь в этом разделе, заставляют нас осознать, что динамика социального исключения и включения гораздо сложнее, чем обычно считается в академических дискурсах джентрификации.
Монументальность
В последние годы можно наблюдать отчетливую тенденцию к особого рода монументальности. Об этом свидетельствует частота использования слова «мегаструктура». В отличие от советского периода, когда монументальность была присуща прежде всего важным государственным заведениям (как, например, зданию Госплана) или промышленным комплексам, пространствам, отражавшим одновременно приоритеты социалистической идеологии и требования производственного процесса как такового, с недавнего времени мегаструктуры получают все большее распространение в московской жилой застройке. Это относится как к высоте зданий, так и к площади застройки (жилые комплексы занимают иногда целый квартал). Хотя некоторые сталинские высотки (а также монументальный Дом на набережной) тоже были жилыми комплексами для определенных слоев советской элиты, они в то же время должны были служить идеологической рекламой социалистических достижений, являя идеальное жилье будущего; и они действительно служили прототипами будущего, своего рода визуальным манифестом. Новая монументальность обычных жилых зданий обусловлена, конечно же, появлением новых материалов и технологий. Однако еще в большей мере она отражает логику накопления капитала, поскольку обеспечивает максимальную прибыльность. Удивительно (хоть и вполне объяснимо) то, что современности свойственна монументальность частного, а не публичного[26].
Логика капитала отнюдь не является единственным объяснением новой тенденции к мегапроектам. Скажем, СМИ часто связывают этот феномен с неоимперскими амбициями постсоветского государства. Однако нет никаких сомнений, что определенную роль играют также эстетические предпочтения, дизайн-идеологии, диффузия архитектурных идей и общие международные тенденции. Например, такие формы глобальной культуры, как широко тиражируемые изображения олимпийских игр и прочих «мегасобытий», придают легитимность и престижность крупным формам, ранее считавшимся старомодными. Масштаб некоторых из этих проектов можно рассматривать и как вид спектакля, а не интерпретировать его исключительно с точки зрения функциональной рациональности.
Хотя отсылка к некоторым формам глобальной культуры заставляет нас ожидать распространения гомогенности, крупномасштабность необязательно означает, что свою роль утрачивают местные культурные особенности. Примером может служить недавний проект Владимира Плоткина в Чертаново, где настоятельное требование девелопера максимально эффективно использовать отведенный под строительство участок, архитектор интерпретировал как эстетическую задачу [27]. Само здание Плоткина — это попытка довести до логического конца образ территории, на которой в 1970-е годы возникли блочные бело-голубые дома. Любопытно, что данный период советской истории стал в последнее время предметом восхищения и ностальгии, а символичные для этого времени территории — Черемушки и Чертаново — приобрели своего рода мифический ореол[28]. Здание Плоткина использует и усиливает очень специфическоечувство места и культурной идентичности. Хотя монументальность плоткинской архитектуры можно связать с глобальной культурой рынка, здесь она очевидно наделяется — и во многом определяется — местными культурными смыслами.
Поразительным представляется само возвращение живого интереса к модернистским формам — при том, что задействуются они в контексте относительного процветания, а вовсе не в контексте скудости и низкого качества, с которым ассоциируется советский модернизм. Исходя исключительно из логики рынка такой интерес попросту необъясним. А это ставит под вопрос на первый взгляд очевидные понятия о смысле и цели, какими наделяются при «натурализации» в новых средах, казалось бы, идентичные архитектурные формы.
В этой статье я подчеркиваю важность самого феномена постиндустриализма для понимания динамики городского развития современной Москвы. Хотя понятия джентрификации и «капиталистического реализма» во многом помогают нам понять этот феномен, полностью они его не описывают. Необходимо обращать внимание также на роль местных структур и культурных контекстов, на фоне которых осуществляются эти глобальные процессы.
В отсутствие четких общественных программ и открытого обсуждения социального назначения городских пространств, развиваемые территории становятся местами конфликтов между общественным духом и частной прибылью. Опираясь на анализ общих тенденций, конечный итог этих конфликтов предсказать невозможно. Их исход отчасти зависит от местных политических факторов, а отчасти — от культурных воззрений и ценностей тех, кто создает и населяет новые городские пространства.
Авторизированный перевод с английского Ольги Серебряной
______________________________________________
1) Gottidiener M., Budd L. Key Concepts in Urban Studies.
2) См., например: Kumar K. From
Post-Industrial to Post-Modern Society.
3) Болееподробныйанализсм.,
например, в: Scott
A.J. The Cultural Economy of Cities.
4) По некоторым оценкам, годовая доходность московской недвижимости в 2004 году составляла 30% — и это куда более низкий показатель по сравнению с не ограниченными никакими законами, но и небезопасными 1990-ми.
5)
6) См., например: Khazanov A. Post-Communist
7) Насколько мне известно, наиболее раннее употребление этого понятия в архитектурной среде можно найти в специальном выпуске журнала «Проект Россия» (Проект Россия. 2002. № 24 (www.prorus.ru/pr/pr_24.htm)).
8) См., например: Jameson F. Postmodernism,
or the Cultural Logic of Late Capitalism.
9) Примерами такого рода экспериментов можно считать «Панораму» авторства Александра Скокана (2005), а также жилой комплекс «CopperHouse» архитектора Сергея Скуратова (2005).
10) См., например: Harvey D. The
Condition of Postmodernity; Zukin S. Landscapes
of Power: From
11) Дебор Г. Общество спектакля. М., 2000. С. 31.
12) ZukinS. Op. cit.
13) Интервью, проведенное автором статьи 16 июня 2009 года.
14) Согласно последним данным, в январе 2010 года проект был заморожен, и в настоящее время его будущее представляется крайне неопределенным. Подробное изложение сменявших друг друга планов по реконструкции этого места см. в статье: Броновицкая А. Капиталистическая утопия // Проект Россия. 2009. № 52. С. 94-116.
15) Разработкуэтойлиниисм.,
например, в: Boyer
M.Ch. The City of
16) Marcuse P. Not Chaos but Walls:
Postmodernism and the Partitioned City // Watson S., Gibson K. (Eds.). PostmodernCitiesandSpaces.
17) Наиболее наглядным примером этого может служить лужковская реконструкция Манежной площади в русском сказочном стиле.
18) Сравнение процессов
городского развития в России и Китае представляется чрезвычайно плодотворным,
хотя и недостаточно разработанным. Любопытно, что за последние два десятилетия
в Китае — в отличие от России — имел место резкий рост количества городских
проектов, организованных по типу диснеевских парков. Согласно Томасу
Кампанелле, в период между 1990-м и 2005 годом в Китае были открыты 2500 таких
парков, хотя многие из них просуществовали совсем недолго (CampanellaT. TheConcreteDragon:
19) Змеул А., Муратов А. Лишняя архитектура, или Пром в эпоху деиндустриализации // Проект Россия. 2006. № 40. С. 60-68.
20) Golz S. Moscow for Flaneurs:
21) Дальнейшие изменения в отношениях между городом и рекой иллюстрирует и архитектурный конкурс «Москва-река в Москве», организованный Московским центром современной архитектуры в 2009 году. На конкурс было предоставлено немало интересных идей относительно архитектурного выражения точек соприкосновения суши и воды — таких, как дебаркадеры, платформы, — выходящие за чисто утилитарные рамки и затрагивающие различные социальные потребности.
22) См.: Макарова Е. Изменение границ общественного и приватного: городское пространство и городская культура Москвы // Проект Россия.2007. № 43. С. 164-170.
23) Например,
см.: Smith N. The New Urban Frontier: Gentrification and the
24) Исторически этот тип
городской социальной коммуникации и восприимчивости связывают с современностью (подробнееобэтомсм.: Clark T.J. Op.
cit.; Berman M. All That
Is Solid Melts Into Air: The Experience of Modernity.
25) Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. Harmondsworth, 1965. P. 67.
26) Ироническим примером этому может служить «Триумф-палас» — сознательная аллюзия на сталинские высотки, хотя в данном случае прославляющая частный капитал.
27) Мое интервью с архитектурным критиком Николаем Малининым 13 июня 2009 года.
28) Например, Черемушки — один из наиболее популярных маршрутов группы «МосКультПрог» (московские культурные прогулки с Сергеем Никитиным и товарищами) (по материалам моего интервью с Никитиным в июне 2008 года).