Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2010
Валерий Георгиевич Ледяев (р. 1955) — политолог, профессор кафедры анализа социальных институтов Государственного университета — Высшей школы экономики.
Валерий Ледяев
Изучение власти в городских сообществах:
основные этапы и модели исследования[1]
Изучение власти и влияния в городских сообществах[2] является, пожалуй, наиболее развитым направлением в социологии власти. Начиная с 1920-х годов были проведены сотни исследований, в которых использовались различные теории власти, обобщен большой эмпирический материал, позволивший расширить и углубить знание многих важнейших аспектов политической жизни и функционирования социума.
Социальные общности являются лишь одним из многих локусов власти; спектр властных отношений крайне вариативен и проявляется в самых различных формах социальной жизни. Главная причина особого интереса к исследованию власти в социальных общностях обусловлена тем, что они могут выступать в качестве модели анализа власти на уровне социума. Городские сообщества стали для исследователей чем-то вроде фруктовых мушек, используемых биологами для изучения живых организмов: “их много, они разнообразны, значительно менее сложны, чем общества в целом, относительно доступны и часто гордятся, когда их исследуют”[3]. Именно на основе результатов исследований, проведенных в отдельных общностях, тестировались теории социетального уровня, отрабатывались модели и методы исследования. Другая причина заключается в том, что данная сфера властных отношений важна и интересна сама по себе. При всей значимости “центральной” политики ею политическая сфера не исчерпывается; функционирование региональных и городских политических систем может касаться деятельности больших групп людей, влиятельных организаций и институтов, а степень вариативности властных практик в социальных общностях дает широкой диапазон для теоретических обобщений.
* * *
В истории рассматриваемой отрасли социологии власти выделяются несколько основных этапов, в каждом из которых, в свою очередь, есть свои вехи и ключевые исследовательские проекты:
1. ранние исследования (1920-1940-е годы);
2. классический этап (1950-1970-е годы);
3. современный этап (1980-е годы — настоящее время).
1. Ранние исследования (1920-1940-е)
Этот этап охватывает работы, предшествующие исследованию Флойда Хантера в Атланте. Их общие черты отражают трудности и противоречия процесса становления данной отрасли политической социологии. Во-первых, исследования не были сфокусированы непосредственно на изучении власти: она изучалась параллельно с другими важнейшими аспектами общественной жизни города. Во-вторых, они были эпизодическими и по сравнению с последующими этапами их количество оставалось незначительным. В-третьих, они не опирались на специальные методы изучения власти.
Эти характеристики раннего этапа исследований были обусловлены не только тем естественным обстоятельством, что социальные науки в первой половине ХХ века еще только набирали силу, но и рядом иных факторов, тесно связанных с особенностями развития данного направления социального познания. Среди этих факторов наиболее важным оказалась дисциплинарная принадлежность, которая обусловила четвертую общую черту ранних исследований: они проводились социологами — политологи подключились к изучению власти в социальных общностях несколько позднее, уже в 1950-х годах. В первой половине ХХ века интеграция социологии и политической науки еще не достигла современного уровня, поэтому способы исследования и модели объяснения существенно различались в зависимости от принадлежности исследователя к той или иной отрасли социального знания. Это отражалось как в расстановке исследовательских приоритетов, так и в специфике подходов к объяснению власти в социальных общностях.
Для социологов власть не являлась специальным (отдельным) предметом исследования; как правило, их интересовал значительно более широкий круг проблем жизнедеятельности социальной общности: трудовые отношения, занятость населения, быт, досуг, религия, общественная деятельность и прочее. При этом анализ власти, ее источников и модусов существования в социологии существенно отличался от принятого в политической науке. Среди американских политологов[4] преобладали сторонники плюралистической теории, согласно которой власть в Америке — как на уровне государства, так и на уровне социальных общностей — рассредоточена между различными группами, активно участвующими в политике. Плюралисты отвергали тезис о наличии в обществе властвующей элиты, считая, что власть изменяется в зависимости от того, какие группы в данный момент преобладают в принятии тех или иных политических решений; акцент в исследованиях власти ставился на политических институтах и деятельности государственных и партийных организаций.
У социологов изучение власти приобрело несколько иной характер. Больше внимания они уделяли влиянию различных социальных факторов на формирование властных отношений, фактически рассматривая власть в качестве переменной, зависимой от социальной структуры общества. Поэтому подход, лежащий в основании ранних эмпирических исследований власти в социальных общностях, был назван “стратификационной теорией власти”. Суть ее состоит в том, что конфигурация властных отношений в общности определяется характером ее стратификации, разделения на определенные классы и группы в иерархическом порядке.
Систематизируя основные положения данной теории, Нельсон Полсби выделил пять ее основных постулатов:
1. В местных общностях правит господствующий класс. Между исследователями существуют разногласия по поводу конфигурации признаков класса и количества классов в социальных общностях; однако общим моментом является признание наличия у какой-то группы людей определенного набора качеств, которые обусловливают их доминирование в социальной общности. В числе таких качеств обычно называются: доход, статус, престиж, род занятий, степень участия в социальной жизни и другие характеристики.
2. Политические лидеры и руководители местных публичных институтов занимают подчиненное положение по отношению к высшему классу. Субординация проявляется в том, что они оказывают меньшее влияние на жизнь социальной общности по сравнению с высшим классом и часто вынуждены выполнять его волю.
3. На вершине властной пирамиды находится “правящая элита”, состоящая из представителей высшего класса.
4. Элита высшего класса правит в своих собственных интересах.
5. В силу этого имеет место естественный конфликт между высшим классом и низшими классами[5].
Самыми первыми эмпирическими исследованиями, в которых была предпринята попытка выявить и охарактеризовать распределение власти в городской общности, стали работы Роберта и Хелен Линд, проведенные в “Мидлтауне” в 1920-х и 1930-х годах[6]. Власть рассматривалась ими наряду с другими важнейшими аспектами общественной жизни города. Было обнаружено, что политика в городе контролируется элитой бизнеса, в которой, в свою очередь, доминирует одна семья (семья “Х”). Власть делового класса опиралась на его материальные ресурсы и престиж. Семья “Х” занимала стратегические позиции во всех важнейших сферах городской жизни — экономической, социальной, политической, — фактически контролируя их. Политическое влияние семьи “Х” осуществлялось как непосредственно — через руководящие структуры в обеих партийных организациях города, — так и через неформальные связи, а также в форме “правления предвиденных реакций”[7]. Городские политики и чиновники имели более низкий реальный статус, чем бизнес-элита. Последняя рассматривала их как “неизбежное зло”, поскольку ей не (очень) хотелось непосредственно заниматься управлением, но она была заинтересована в том, чтобы не было серьезного вмешательства государства в ее бизнес.
В 1930-1940-х годах отдельные аспекты власти изучались Уильямом Уорнером[8], выпустившим серию книг о “Янки-сити” (Ньюбурипорт, Массачусетс). Уорнер пришел к выводу, что в городе доминируют высшие классы вместе с высшим средним классом, которые значительно более представлены в структурах власти, чем население в целом. Сосредоточение контроля над политической сферой в руках высших классов было выявлено и в исследовании Августа Холлинсхеда в городе Моррис (Иллинойс)[9], посвященного анализу взаимосвязи социального статуса и различных форм политического участия.
2. Классический этап (1950—1970-е)
На этом этапе изучение власти в городских сообществах стало отдельным направлением в политической науке и социологии. Его характеризуют следующие черты:
Во-первых, власть в городских сообществах стала предметом специальных исследований. Во-вторых, сформировалось проблемное поле исследований. В центре внимания исследователей — поиск адекватного ответа на классический далевский вопрос “Кто правит?”. В фокусе внимания исследователей оказались и другие важные темы. На чем основано влияние основных акторов городской политики? Как осуществляется власть? Какие факторы оказывают существенное влияние на конфигурацию основных акторов и их взаимоотношения в различных общностях? Происходят ли существенные изменения в паттернах власти и какова их направленность? Как выбрать оптимальный инструментарий для исследования власти?
В-третьих, в этот период сложились различные школы в исследовании власти в социальных общностях. В 1950-1960-е годы основная полемика велась между представителями “плюралистической” и “элитистской” школ, а также внутри них; в 1970-е к дискуссии активно подключились исследователи марксистской ориентации.
В-четвертых, были разработаны методы, специально посвященные исследованию власти. На этом этапе использовались три основных метода выявления субъектов власти: позиционный, репутационный, решенческий и их комбинации[10].
В-пятых, исследования власти в социальных общностях стали массовыми и вышли за пределы США[11].
В рамках классического этапа, в свою очередь, выделяются несколько наиболее значимых вех:
а) исследование Флойда Хантера;
б) исследование Роберта Даля;
в) сравнительные исследования 1960-1970-х;
г) опыт использования многомерных концепций власти в эмпирических исследованиях (Мэтью Кренсон, Джон Гэвента);
д) марксистские исследования власти 1960-1970-х.
Большинство аналитиков начинает отсчет эмпирической социологии власти с исследования Флойда Хантера в Атланте, проведенного в начале 1950-х годов[12]: оно стало первым проектом, специально посвященным изучению власти в городской общности. Хантер использовал специальный метод исследования, который впоследствии стал едва ли не самым популярным способом выявления субъектов политической власти. Особое место Хантера в эмпирической социологии власти обусловлено и тем обстоятельством, что он (вместе с Чарльзом Райтом Миллсом) бросил вызов многим устоявшимся представлениям о власти в США, а его книга существенно повысила интерес к теме, фактически открыв полемику по поводу распределения власти в городских общностях.
Как и его предшественники, Хантер обнаружил элитистскую картину распределения политического влияния в городе. Структура власти в Атланте состояла из двух основных частей. Центром являлась элита — небольшая группа топ-лидеров, доминировавших в городской политике. Элита состояла преимущественно из бизнесменов; ее члены были достаточно тесно связаны между собой. Они, как правило, не принимали участия в публичных политических структурах, предпочитая неформальные каналы влияния. Хотя внутри элиты имели место отдельные группировки (“компании”), решения по важнейшим вопросам городской политики принимались совместно. После того, как основные вопросы были подготовлены на неформальных площадках, в дело вступали лидеры второго эшелона и исполнители, которые обеспечивали реализацию необходимых решений в публичной сфере. Таким образом, Хантер фактически поставил под сомнение демократический характер формирования городской политики, которая оказалась под контролем бизнес-элиты, никем не избираемой и никому не подотчетной. В своем исследовании Хантер использовал так называемый репутационный метод, ставший его главной исследовательской новацией и впоследствии получивший широкое распространение при определении правящей элиты и структуры власти в социальных общностях. Выявление лидеров общности осуществлялось по их репутации, то есть по субъективному мнению респондентов о степени влияния лидеров в городских делах[13].
В 1960-1970-е годы элитистская (пирамидальная) структура власти была обнаружена и в других исследованиях (Джордж Белкнап и Ральф Смаклер, Тед Смит, Артур Видич и Джозеф Бенсман и другие), вызвавших естественную критическую реакцию оппонентов из политологического (плюралистического) лагеря. Политологи явно не желали, чтобы социологи объясняли им, что на самом деле происходит в политической сфере, вот слова Роберта Даля по этому поводу:
“[Социологи] уделили слишком мало внимания фигуре политика, [которого] рассматривали как агента воли большинства, политических партий, групп интересов или элиты”[14].
Идеологический контекст критики проявлялся в том, что для политологов идеи и выводы Хантера, Миллса и других социологов данной ориентации оказались слишком радикальными. Разделяя с ними общее позитивное отношение к идеалам либеральной (плюралистической) демократии, плюралисты оказались более консервативными (позитивными) в оценках ее состояния в американском обществе, тогда как социологи считали, что основания демократии подрываются существующей экономической системой, создающей предпосылки для господства бизнес-элиты.
Однако главной причиной непринятия выводов Хантера и его коллег стало негативное отношение к методологии исследования, прежде всего к репутационному методу. Политологи были убеждены, что он не может выявить реальной структуры власти, поскольку предметом исследования оказывается не власть как таковая, а лишь мнения о ней. Кроме того, он не рефлектирует сферу власти и не гарантирует, что респонденты (эксперты) оперируют одинаковыми концептами и исследовательскими стандартами при выборе наиболее влиятельных людей в общности. А главное, сама постановка репутационных вопросов фактически изначально задает элитистские выводы и неизбежно ведет к преувеличению роли тех, кто действует “за сценой”: “Хантер предполагал существование властвующей элиты и поэтому обнаружил ее”[15].
Однако вплоть до конца 1950-х годов плюралистическая критика хантеровского метода и элитистской методологии в целом во многом подрывалась отсутствием собственных эмпирических исследований и альтернативных методов. С этой точки зрения исследование Роберта Даля в Нью-Хэйвене[16] оказалось не только весьма своевременным, но и стало главным “оружием” плюралистов в споре с оппонентами. Далевский проект стал ответом на вызов, брошенный элитистами, и фактически первым эмпирическим исследованием, выполненным в плюралистической традиции; в нем была апробирована иная методология эмпирического исследования власти, а его результаты оказались существенно отличными от тех, которые были получены социологами.
Даль и его коллеги рассматривали политическую власть как способность субъекта осуществлять свою волю путем влияния на принятие политических решений, и поэтому их анализ сосредоточился на изучении роли различных групп в этом процессе; соответственно, использованный ими метод исследования получил название “решенческий” (decisional). Для обстоятельного анализа процесса принятия важнейших решений в Нью-Хэйвене были выделены три проблемные сферы: реконструкция города, образование и назначение на должности, в которых наблюдались столкновения различных акторов городской политики и можно было обнаружить всех основных участников политического процесса, его “победителей” и “проигравших”. На основе анализа полученных данных и был дан ответ о том, кто правит в американском городе, вынесенный в заголовок книги Даля.
Основные выводы исследования таковы.
Во-первых, непосредственное влияние на процесс принятия решений оказывает небольшая группа людей. Некоторая часть городской общности оказывает косвенное влияние, поскольку при выборе политического курса и его реализации учитываются ее интересы. Однако большинство жителей города фактически не влияют на политический процесс.
Во-вторых, в каждой из институциональных сфер общественной жизни города доминируют свои лидеры, интересы которых наиболее связаны с данной сферой. Например, в сфере партийных номинаций, выбор кандидатов на определенные позиции осуществлялся сравнительно небольшими группами лидеров политических партий; в сфере реконструкции города наибольшее влияние имели мэр и группа его экспертов, инициировавшие важнейшие проекты развития города. Очень небольшое количество людей активно участвовало в принятии решений в нескольких институциональных сферах. Таким образом, ни одна из групп не имела решающего влияния на городскую политику в целом.
В-третьих, представители социальной и экономической элиты достаточно редко принимали активное участие в городской политике. Тем самым основной вывод Хантера был отвергнут.
В-четвертых, если попытаться выделить отдельных индивидов или группу людей, оказывающих наибольшее (по сравнению с другими индивидами и группами) влияние на принятие решений, то более всего на эту роль в Нью-Хэйвене могли претендовать мэр и его ближайшее окружение. Даль обнаружил, что мэр Ричард Ли сумел наладить весьма эффективную кооперацию между различными фракциями городской общности, часто манипулируя их деятельностью и направляя ее в своих интересах.
Таким образом, власть в Нью-Хэйвене осуществлялась в целом демократически, а главную роль в городской политике играли люди, избранные народом или назначенные на публичные должности. Но демократия была отнюдь не идеальной, поскольку многие люди — как среди элитных групп, так и рядовые граждане — не стремились в полной мере реализовать имеющийся у них потенциал влияния[17]. Впоследствии был проведен целый ряд исследований (Аарон Вилдавски, Эдвард Бенфилд, Уоллес Сэйр и Герберт Кауфман) по аналогичной методике, и их результаты оказались очень близкими к результатам, полученным Далем в Нью-Хэйвене.
Естественно, исследования плюралистов вызвали неоднозначную реакцию. В потоке критических замечаний, высказанных оппонентами, можно выделить несколько основных аргументов.
Во-первых, критиков не удовлетворил слишком узкий взгляд на власть и политические процессы в общности — сохраняющийся фокус на собственно политических институтах, процессах, событиях и решениях. Поэтому многие важные социальные факторы, обусловливающие характер и специфику политических отношений в общности, оказались на периферии исследовательского интереса политологов. При таком подходе представители публичной власти и партийные лидеры неизбежно оказывались в числе наиболее влиятельных акторов городской политики, тогда как роль иных групп, прежде всего бизнеса, оказывалось недооцененной.
Во-вторых, плюралистов обвинили в том, что они не стремились выявлять и объяснять тех форм власти, которые осуществлялись за пределами процесса принятия политических решений. Ограничение сферы политической власти процессом принятия политических решений в публичных политических структурах формирует “одномерное” видение политической власти, оставляющее вне поля зрения другие ее важные проявления. Питер Бахрах и Мортон Барац указали на то, что власть имеет и “второе лицо”, возникающее в ситуациях, когда субъект власти блокирует возможность оппозиции поставить в повестку дня “опасные” для него вопросы (технология “непринятия решений”)[18]. Более радикальные критики, в частности Стивен Лукс, обвинили плюралистов и в неучете “третьего лица власти”, которое появляется при формировании правящей элитой определенного политического сознания и идеологии у граждан, препятствующих пониманию ими своих реальных интересов[19].
В-третьих, критики обратили внимание на серьезные недостатки решенческого метода, используемого в исследованиях политологов. Метод “не видит” влиятельных акторов, действующих “за сценой”, не учитывает влияния структурного фактора и “правления предвиденных реакций”, создает непреодолимые трудности при выборе совокупности решений, отражающих распределение власти в общности. На основании этих и других аргументов результаты исследований плюралистов были поставлены под сомнение.
Разумеется, плюралисты стали активно защищать как свои методы, так и полученные с их помощью выводы о распределении власти в общностях. Поэтому в 1950-1960-е годы сохранялось достаточно жесткое размежевание между так называемыми “элитистами” и “плюралистами” (социологами и политологами). Однако бурный рост числа эмпирических исследований и естественное стремление учесть замечания оппонентов привели к новым тенденциям в изучении власти в социальных общностях.
Во-первых, росло осознание необходимости поиска методологии, которая могла бы снять противоречия между двумя школами. Наиболее естественным шагом в этом направлении становится комплексное использование различных методов в определении характера распределения власти. Во-вторых, исследователи постепенно приходили к пониманию естественной вариативности властных отношений в различных социальных общностях. Соперничающие стороны уже не стремились непременно доказать, что именно их оценки и характеристики распределения власти в социальных общностях отражают господствующий паттерн властных отношений в американском обществе. В результате исследователи пришли к идее о том, что элитизм и плюрализм не являются альтернативными интерпретациями политической реальности, а представляют собой две стороны единого элитистско-плюралистического континуума, в рамки которого укладываются эмпирические данные о распределении власти в различных социальных общностях.
Это, в свою очередь, стимулировало развитие компаративных исследований, направленных на выявление факторов, определяющих распределение власти, ее динамику и результаты. Пик компаративных исследований пришелся на вторую половину 1960-х — начало 1970-х годов; этот период Терри Кларк назвал “компаративной революцией”[20]. Преимущества компаративных исследований перед исследованиями в отдельных общностях очевидны: они позволили в значительной мере преодолеть ограниченность материала, имеющегося в распоряжении, более обоснованно судить о преобладающих типах структуры власти и базовых тенденциях ее развития. Кроме того, именно сравнительные исследования способствовали, хотя бы отчасти, преодолению методологических разногласий.
Вместе с расширением объекта исследования происходила и естественная корректировка его проблематики. Исследователи уже не ограничивались ответом на главный вопрос “Кто правит?”, поставленный Хантером, Далем и их последователями. Формулировка базовой стратегии исследования власти стала более емкой: “Кто правит, где (в каких общностях), когда (при каких условиях) и с какими результатами?”. То есть все большее внимание исследователей заняли специфические характеристики общностей, которые обусловливали разные паттерны власти и лидерства и вызывали различные изменения в жизни общностей.
Сравнительные исследования власти развивались в нескольких направлениях. Проводились исследования в нескольких социальных общностях по одной методике. Среди них выделяются исследования Роберта Престуса, Роберта Эггера, Дэниэла Голдриха и Берта Свенсона, а также первое международное сравнительное исследование Делберта Миллера.
Роберт Престус[21] провел исследование в двух небольших городах штата Нью-Йорк (Ривервью и Эджвуд). Используя комбинацию репутационного и решенческого методов, он обнаружил, что структуры власти в городах заметно различаются. В Эджвуде наибольшим влиянием обладают экономические лидеры, хотя нередко им приходится преодолевать оппозицию лидеров политических. В Ривервью, наоборот, доминируют политические лидеры, а экономическая элита занимает периферийное место в политическом процессе. Эти различия Престус объясняет тем, что Эджвуд представляет собой значительно более развитый в экономическом отношении город, и поэтому роль местных экономических ресурсов в нем более заметна, чем в Ривервью; экономические лидеры могут мобилизовать большие финансовые ресурсы и получать поддержку своих компаний для реализации необходимых программ. В то же время у политических лидеров в Ривервью более “внешняя” ориентация, и они часто обращаются за ресурсами к политическим структурам более высокого уровня. По результатам исследования Престус делает вывод, что в общностях со слабыми экономическими ресурсами, скорее всего, будут доминировать политические лидеры, тогда как в общностях, где есть достаточное количество внутренних ресурсов, вероятнее большее влияние экономических лидеров.
В методологическом аспекте главный вывод Престуса состоит в том, что сравнительная полезность репутационного и проблемного методов вполне сопоставима, хотя изначально предполагалось, что проблемный метод более адекватен и научно обоснован. Достоинством репутационного метода является то, что он может указать на тех людей, которые действуют “за сценой” и не всегда оказываются в списке принимающих решения. Кроме того, их появление в репутационном списке направляет внимание исследователей на выяснение причин, почему люди, оценивающиеся как обладающие властью, не демонстрируют ее в публичном пространстве. В то же время, проблемный метод “не замечает” некоторых тонких манифестаций власти, когда индивиды с большими ресурсами играют скрытые роли в механизме принятия решений или действуют через своих подручных (которые, согласно проблемному методу, оказываются “реально” властвующими). Поэтому он считает рациональным использовать методы в комплексе, что обеспечивает наиболее адекватное объяснение распределения власти в социальной общности. Наконец, оценивая в целом ситуацию в данной отрасли политической социологии, Престус пришел к выводу, что расхождения в выводах, к которым приходят разные исследователи, связаны не столько с полученными данными как таковыми, сколько с их интерпретацией:
“Там, где социологи находят монополию власти и называют ее элитизмом, политологи обнаруживают олигополию, но определяют ее более благородным термином “плюрализм””[22].
Исследование Роберта Эггера, Дэниэла Голдриха и Берта Свенсона[23] так же изначально предполагало выйти за пределы элитистско-плюралистической дихотомии на основе более гибкого подхода к изучению власти. При этом в качестве предмета исследования были выбраны четыре города на северо-западе и юго-востоке США (Ортаун, Петрополис, Метровилль, Фармдейл). Обнаруженный ими характер взаимоотношений между лидерами не вписывался ни в плюралистическую, ни в элитистскую парадигмы власти и, как и у Престуса, существенно различался в разных городах. Фактически только два города из четырех — Ортаун и Петрополис — в целом соответствовали нормативным представлениям об американской (плюралистической) демократии: в обоих сформировались режимы развитой демократии, граждане могли участвовать в политической жизни города без серьезного риска санкций со стороны своих политических оппонентов. Однако ситуация в двух других городах была иной, что позволило исследователям квалифицировать их режимы как “неразвитую демократию” (Метровилль) и “направляемую демократию” (Фармдейл). Структура власти в городах также оказалась различной. В Ортауне и Петрополисе она соответствовала типу “соревнование масс”: политическая власть была довольно широко распределена между различными акторами, а в лидерской группе оказались представлены разные идеологические ориентации. Но в Фармдейле и Метровилле имела место узкая база власти, а лидеры руководствовались общей идеологией, по сути составляя единую группу.
Достаточно быстрое развитие сравнительных исследований власти в городских обществах естественно привело к попыткам расширения сферы исследования за пределы американского континента. Первым, кто реализовал на практике идею сравнить структуру власти социальных общностей разных стран, был американский исследователь Делберт Миллер[24]. В качестве объектов исследования он избрал Сиэтл (США) и Бристоль (Великобритания)[25]. Как и во многих других сравнительных исследованиях, заключения Миллера о структуре власти в разных городах так же оказались различными: представители бизнеса доминируют в принятии решений только в Сиэтле. Различия между американским и английским городом Миллер связывает с двумя основными факторами. Во-первых, в Англии ниже статус и престиж индустриального сектора. Во-вторых, сказывается разница между ролями и возможностями местных органов власти в американском и английском городах. В Бристоле местный совет выступает в качестве главной арены принятия решений в общности; активную роль в этом процессе играют комитеты, а решения по основным вопросам принимаются на партийной основе. Поэтому в совете Бристоля было много очень влиятельных людей города, находящихся на первых ролях в местных партийных организациях. В совете Сиэтла, напротив, не оказалось ни одного из тех, кого информанты назвали в числе самых влиятельных, поскольку лидеры общности не рассматривали совет в качестве основного центра власти в общности; решения в нем принимались уже после длительных дебатов, в которых главную роль играли иные организации, фактически и определявшие политику в городе.
Хотя сравнительное исследование в нескольких городских сообществах и имеет очевидные преимущества над изучением отдельных городов, оно в полной мере не преодолевает недостатка репрезентативности. Поэтому в 1960-х годах становятся весьма популярными попытки обобщить большое число (несколько десятков) отдельных исследований (Джон Уолтон, Клэр Джилберт, Михаэль Айкен). Первой серьезной попыткой стала работа Джона Уолтона[26], который обобщил данные по 61 городской общности, полученные в 39 исследованиях. Основные гипотезы Уолтона касались как методологии исследования, так и роли отдельных факторов в формировании различных типов властных отношений в городских общностях. Методологическое гипотезы в целом подтвердились. Уолтон обнаружил довольно очевидную зависимость результатов исследований от используемых методов выявления субъектов власти. Репутационный метод имел тенденцию обнаруживать пирамидальную (элитистскую) структуру власти, а исследователи, фокусировавшиеся на изучении публичных проблем, чаще приходили к плюралистическим выводам и обобщениям. Менее очевидными оказались результаты исследования влияния тех или иных факторов на структуру власти, а некоторые гипотезы (зависимость структуры власти от темпов роста населения, степени его интеграции, пропорции бизнесменов и политических лидеров среди наиболее влиятельных акторов городской политики) не подтвердились вовсе.
Однако обобщение на основе большого объема данных, полученных из разных исследований, создавало значительные трудности при кодировании имеющейся информации; было очевидно, что здесь допускалось много ошибок в измерении. Поэтому данный подход постепенно уступил место иному типу исследования, в котором анализ данных по большому числу общностей осуществлялся по единой методике. Примером такого исследования является работа Терри Кларка[27] по 51 общности. Так же, как и предыдущий подход, данные исследования были направлены на выявления устойчивых связей между теми или иными факторами и структурой власти в общности; при этом результаты исследования Кларка и выводы о валидности тех или иных пропозиций оказались несколько отличными от результатов других исследований подобного рода.
Наконец, в начале 1970-х годов стал популярным вторичный анализ данных, выполненный в логике предыдущего подхода (Михаэль Айкен, Терри Кларк, Роберт Лайнберри и Ира Шаркански). Он стал возможен в силу расширения спектра доступных исследователю материалов через профессиональные объединения и базы данных. Именно три последних типа исследований позволили проделать обстоятельный анализ факторов, обусловливающих диверсификацию властных отношений в городских сообществах. В качестве основных независимых переменных рассматривались размер городской общности, сложность социальной структуры и экономической системы, уровень промышленного развития, активность профсоюзов и организованность рабочего класса, наличие крупных собственников, проживающих за пределами городской общности, структура городского управления, политическая культура и так далее. Между этими переменными были выявлены эмпирические зависимости, при этом отмечалось возрастание роли внешних по отношению к городским общностям факторов.
Размер социальной общности оказался весьма важным фактором, определявшим положение общности на шкале элитистско-плюралистического континуума: большие города чаще имели плюралистическую структуру власти, чем небольшие общности, поскольку в них выше потенциал соревнования и конфликта между различными группами. С размером тесно связан фактор разнообразия, который так же в целом усиливает плюралистический потенциал социальной общности. Как и размер, он способствует соревнованию и кооперации акторов; социальная и этническая структура общности становятся более комплексными, растет число организаций, которые могут бросить вызов доминирующим элитам.
Формирование плюралистической структуры власти стимулируют экономическая диверсификация и отсутствие моноиндустриальной специфики города, тогда как в общностях с явным преобладанием какой-то отрасли экономики или предприятия более вероятна тенденция к элитизму. Индустриализация и в целом быстрое развитие тех или иных отраслей экономики усиливают участие и роль его представителей в делах города; вследствие этого принятие решений в общности оказывается более ориентированным на ценности и интересы представителей данного сектора. Мобильность индустрии — возможность ее перемещения на другую территорию — дает ее представителям дополнительный ресурс влияния и давления на публичные структуры принятия решений в общности, усиливая позиции представляющих ее экономических элит. Юнионизация и рабочее движение являются противовесом правящей элите и в целом способствуют плюрализму. Но при определенных условиях муниципальные профсоюзы могут играть и роль элемента бюрократической системы, которая усиливает свое влияние в структуре принятия решений в социальных общностях.
Среди факторов, связанных с особенностями институциональной структуры муниципального управления, наибольшую роль играют характер муниципальных выборов и тип организации муниципальной власти. Выборы, в которых кандидаты не ассоциируются с политическими партиями (nonpartisan elections), в целом способствуют формированию элитистской структуры власти, поскольку кандидаты становятся более зависимыми от организаций бизнеса, а их выбор во многом связан с тем, как они представлены в СМИ (а здесь преимущество у состоятельным кандидатов). В целом благоприятствует элитизму и форма организации местной власти, в которой ключевую роль играют назначенные менеджеры, поскольку по сравнению с избираемыми мэрами они более склонны к изоляции от населения и обычно разделяют ценности бизнеса[28].
В последующие десятилетия степень автономии городских социальных общностей в США в целом снижалась, что, естественно, либо ослабляло власть городских элит, роль которых все более ограничивалась решением относительно второстепенных вопросов, либо сфера их деятельности переориентировалась на более высокие уровни. Отчасти по этой причине в 1970-е годы обозначилось некоторое снижение интереса к традиционным формам исследования власти в городских сообществах, которым в это время был брошен вызов со стороны неомарксистов и сторонников альтернативных подходов к объяснению распределения власти.
Среди многочисленных исследований 1960-1970-х отдельного внимания заслуживают исследования городской политики на основе так называемых “многомерных” концепций власти. Их появление было обусловлено тем, что многие исследователи выразили неудовлетворение традиционным объяснением политической власти как способности навязать волю политическим оппонентам в процессе принятия политических решений. Они указали на необходимость расширения пространства политической власти путем включения в него некоторых видов социальных отношений и практик, ранее не считавшихся ее проявлениями[29]. Первую попытку практического применения альтернативных концепций власти предприняли сами основатели многомерной модели, Питер Бахрах и Мортон Баратц[30], в своем исследовании отдельных форм “непринятия решений”, используемых правящей элитой Балтимора для сохранения власти. Взяв в качестве основных тем бедность и расовый конфликт в городе в 1964-1968 годах, они попытались показать, каким образом элите удавалось минимизировать открытый конфликт с помощью определенных назначений, манипуляций с показателями благосостояния, политики снижения выборочной поддержки отдельных групп и так далее.
Однако наиболее обстоятельные и фундаментальные эмпирические исследования, фактически призванные проверить на практике валидность и адекватность новых концептуальных схем, были предприняты Мэтью Кренсоном и Джоном Гэвентой. В своем исследовании в Гэри и Восточном Чикаго (Индиана) Мэтью Кренсон[31] попытался выяснить, почему в некоторых городах уделялось меньшее внимание охране окружающей среды по сравнению с другими. Он пришел к выводу, что эти различия были обусловлены тем, что в одних городах на принятие законодательства об охране окружающей среды оказывалось сильное скрытое влияние со стороны крупных экономических структур, а в других его не было. В частности, в Гэри доминировала “US Steel”. Внешне ее политическая роль была весьма пассивной, однако ее интересы были хорошо представлены, поскольку те, кто принимал политические решения, предполагали возможные реакции корпорации на принятие жестких антиполлюционных мер (снижение производства, сокращение рабочих мест, перенос производственных мощностей на другие территории и тому подобное). Законодатели фактически действовали по принципу: что плохо для “US Steel”, то плохо и для Гэри; поэтому корпорацию вполне устраивал существовавший уровень контроля за загрязнением окружающей среды в городе. Тем самым власть корпорации осуществлялась не через принятие каких-либо решений, а путем предотвращения постановки “нежелательных” вопросов и/или их невключения в повестку дня.
Еще дальше в плане концептуальных новаций идет Джон Гэвента[32], попытавшийся реализовать на практике “трехмерную” концепцию власти Стивена Лукса и, развивая ее, продемонстрировать, как в реальной практике происходит взаимодействие трех “лиц” власти, обеспечивающее эффективность и стабильность властных отношений. В центре исследования Гэвенты — институционализация и механизм поддержания “колониального” контроля, установленного международной горнодобывающей корпорацией в горном шахтерском регионе Клеар Фолк Уэлли. Рассматривая историю формирования и развития властных отношений, Гэвента показывает, как в реальной практике проявляется взаимосвязь различных “лиц власти”. Первое “лицо” — способность навязать волю в условиях открытого конфликта — активно обнаруживает себя на начальных этапах установления господства корпорации, когда были приняты решения, обеспечивающие главные экономические и политические интересы ее собственников. Далее социальный и политический конфликт все чаще принимал скрытые формы (непринятие решений и использование институциональных преимуществ) и/или снимался в результате успешного воплощения идеологической гегемонии (“третье измерение власти”), которому в исследовании уделяется особое внимание. В результате между власть имущими и населением возник некий консенсус, который, по оценкам Гэвенты, стал не естественным следствием успешной реализации интересов жителей территории и их свободного выбора, а результатом эффективного осуществления элитой своей власти[33].
В 1970-1980-х широкое распространение получили марксистские исследования власти в городских сообществах (Синтия Кокберн, Джон О’Коннор, Мануэль Кастельс, Джин Лоджкин, Питер Саундерс, Дэвид Харви, Эдвард Хэйес и другие). Рост их популярности был обусловлен не только трудностями, имевшими место в плюралистических и элитистских подходах, но и рядом новых моментов, обозначившихся в городской политике начиная с 1960-х годов (исход среднего класса из центра и соответствующее снижение налоговой базы, расовые волнения и другие формы протеста; активизация общественных движений на местах, реагирующих на попытки структурирования городского пространства в интересах отдельных групп), которые оказались в фокусе марксистских исследований.
В отличие от традиционных подходов к изучению власти в городских общностях, недооценивавших роль структурных факторов в формировании властных отношений, исследователи марксистской ориентации стремились раскрыть связь городской политики с классовыми отношениями, процессами накопления капитала и собственностью. Они исходили из принципиального положения о том, что городские политические институты являются частью государственной структуры и потому играют роль, аналогичную роли национального государства в буржуазном обществе: создание условий для функционирования капиталистической экономической системы и поддержание социального порядка путем регулирования и сглаживания социального (классового) конфликта, неизбежного в условиях эксплуатации наемного труда. В проведенных ими эмпирических исследованиях было обнаружено, что городская политика осуществляется главным образом в интересах крупного капитала; их выразителем выступает, прежде всего, центральное правительство, имеющее возможности реализовать свою волю как на национальном, так и на местном уровнях через вмешательство в деятельность муниципальных органов. Исследователи инструменталистской ориентации (Синтия Кокберн, Джин Лоджкин, Эдвард Хэйес) акцентируют внимание на единстве институтов власти капиталистического государства, которое “действует как единое целое”; автономия местных органов власти сильно ограничена, и поэтому они не обладают реальными возможностями влиять на решение важнейших вопросов развития городской общности. По мнению представителей структуралистского направления (Саймон Данкан, Марк Гудвин, Мануэль Кастельс, Ричард Хилл), для успешного выполнения государством функций аккумуляции и легитимации нужна существенная автономия в отношениях между: а) государством и господствующим классом и б) между различными частями государства, в том числе между центральными органами власти и структурами городского управления. Данный подход уделяет существенное внимание взаимодействию различных групп господствующего класса, уступкам, которые они вынуждены делать для сохранения стабильности, и другим способам сглаживания классового конфликта. В нем городская политика становится более значимым объектом исследования, чем в инструменталистском подходе[34].
Хотя марксистские объяснения распределения власти в городских общностях подверглись критике за излишнюю абстрактность используемых понятий, классовый редукционизм, сведение городской политики к обслуживанию интересов капитала и так далее, они оказали заметное влияние на традиционные плюралистические и элитистские подходы, способствуя их коррекции и появлению новых теоретических конструктов.
3. Современный этап в исследовании власти (1980-е — настоящее время)
Данный этап связан с появлением новых теоретических моделей исследования — “машин роста” и “городских политических режимов”, которые с конца 1980-х доминируют в современной исследовательской практике. Его характеризуют следующие черты.
Во-первых, на этом этапе фактически заканчивается противостояние двух школ в объяснении власти — элитистской (социологической) и плюралистической (политологической). Преодоление дихотомии началось еще в 1960-х, однако настоящий прорыв произошел позднее — вместе с появлением новых теорий.
Во-вторых, удалось преодолеть многие недостатки более ранних подходов. Этим было во многом обусловлено признание новых моделей научной общественностью.
В-третьих, в отличие от классических моделей, современные теории городских политических режимов получили широкое распространение за пределами США; тем самым произошло сближение американской и европейской практик исследования власти в городских сообществах.
Концепция “машин роста” была предложена американским исследователем Харви Молочем в 1976 году[35] и впоследствии наиболее обстоятельно изложена в его совместной с Джоном Логаном монографии[36]. Молоч исходил из того, что фундаментальные выводы о распределении власти следует делать на основании изучения важнейшей сферы принятия решений, вокруг которой фокусируется политика в городской общности, а именно — сферы принятия решений по экономическим проблемам. “Машины роста” — это коалиции местных групп интересов, играющих важнейшую роль в развитии города. Главным актором городской политики является бизнес, поскольку именно от его деятельности зависит экономический рост. К бизнесу присоединяются другие группы, непосредственно заинтересованные в эффективном использовании городского пространства: проектные организации, сервис, различные группы профессионалов. Особую роль в создании условий для роста играет рациональное (с точки зрения прибыли) использование земли, которое становится главной темой городской политики. Более других данная проблема интересует собственников земли, вступающих между собой в сложные и динамичные отношения взаимодействия в форме конкуренции и коалиции. Эти акторы стремятся сделать землю и городское пространство товаром, имеющим максимальную стоимость. Городские политики и чиновники, как правило, так же заинтересованы в стратегии роста, позволяющей им укреплять основания своей власти. Выгоду от роста могут получать и другие группы и организации (учреждения образования, культуры и досуга, профсоюзы, профессиональные сообщества, лица свободных профессий и так далее), выступающие в роли “вспомогательных игроков”. Возникающие коалиции не обязательно охватывают большинство акторов городской политики, поскольку многие из них заинтересованы не столько в товарной стоимости городской собственности, сколько в развитии ее потребительной стоимости. Последние нередко бросают вызов коалициям роста и могут сдерживать те или иные их проявления. Движения против роста могут быть весьма влиятельными, особенно в богатых районах, где жители считают, что выгоды роста не компенсируют его издержек (ухудшение экологии, наплыв мигрантов, утрата символов исключительности территории). Однако в этих случаях коалициям роста может “помочь” корпоративный капитал, который обычно не интересуется местными проблемами.
Концепция “машин роста” стала весьма популярной схемой исследования распределения власти в американских городах. Сохранив традиционный интерес к действиям различных акторов городской политики, она фокусировала внимание на экономической составляющей властных отношений, предложив несколько иные формы демонстрации ведущей роли городской бизнес-элиты по сравнению с классическими элитистскими подходами. А главное, доминирование “машин роста” в городской политике в США, обнаруженное еще в 1980-е годы, сохраняется во многих современных американских городах; поэтому тема роста продолжает оставаться центральной в дискуссиях вокруг городской политики[37]. Однако в последнее десятилетие концепция “машин роста” стала постепенно исчезать из исследовательской практики, вытесняемая и поглощаемая теорией городских политических режимов, которая оказалась гибче и более адекватно объясняла многообразие структуры власти в современном городе.
Теория городских политических режимов, ставшая к настоящему времени наиболее влиятельной теорией городской политики, так же успешно объясняет, почему стратегии роста и соответствующие ей коалиции акторов являются наиболее распространенными атрибутами современной городской политической реальности, по крайней мере в США. Но она имеет ряд отличий от предыдущей теории. Во-первых, в ней допускается более широкая вариативность городских политических систем, а режим роста рассматривается в качестве лишь одного из возможных, хотя его формирование и признается наиболее вероятным по сравнению с другими. Во-вторых, теория городских политических режимов менее “детерминистична” в плане обоснования структуры власти в городской общности, она отводит бóльшую роль собственно политическим (субъективным) факторам, взаимодействию различных акторов городской политики. Если концепция “машин роста” исходит из того, что необходимость экономического развития территории фактически определяет повестку дня и конфигурацию основных акторов, то теория городских политических режимов строится вокруг анализа процессов формирования формальных и неформальных договоренностей между ними, трудностей коллективного действия, мотивов и стимулов формирования правящих коалиций.
Хотя термин “режим” использовался для объяснения структуры власти на уровне города еще в 1960-е годы, формирование самой теории обычно связывается с появлением книги Кларенса Стоуна “Режимная политика: правление в Атланте, 1946-1988”[38], в которой была сформулирована концепция городского политического режима и обстоятельно рассмотрена его эволюция в Атланте на основе данных эмпирического исследования. Политический режим — это коалиция акторов, обладающих доступом к институциональным ресурсам и осуществляющих управление общностью. Он не сводится к электоральной коалиции, а предполагает более широкий спектр взаимодействий; в нем нет очевидной субординации, важнейшую роль играют неформальные связи, обеспечивающие эффективность взаимодействия акторов и прочность режима. Коалиция (режим) является относительно стабильной и не меняется в зависимости от того, вокруг каких вопросов идет политическая дискуссия; она имеет кросс-секторальный характер, представляя собой нечто более широкое, чем неформальная организация, институт или единая правящая элита. Каждый режим имеет свою “повестку дня” — набор целей и программ, который отражает коалиционный характер власти и ресурсы ее субъектов. Повестка дня символизирует определенное согласие по фундаментальным ценностям членов коалиции и должна быть достаточно устойчивой, чтобы способствовать сохранению режима, несмотря на изменения в лидерстве и конфигурации акторов; она не может быть ни слишком узкой или частной (в этом случае она не станет средством мобилизации массовой поддержки), ни чересчур абстрактной (иначе мобилизация будет, в лучшем случае, кратковременной).
Коалиция выгодна акторам, поскольку позволяет использовать широкую комбинацию ресурсов, обеспечивающих выполнение их стратегических целей, которые вряд ли могли быть достигнуты без кооперации. Однако она не является данностью, а достигается в процессе сложного взаимодействия акторов, переговоров и взаимных уступок. Поэтому режимы возникают не во всех городах, а их динамика и траектории могут существенно различаться[39].
Вариативны и конфигурации основных акторов городских режимов, поскольку стратегические цели режимов различаются. Сам Стоун выделял четыре типа политических режимов в американских городах: 1) режим поддержания статус-кво (сервиса); 2) режим развития (стремится обеспечить экономический рост и предотвратить стагнацию тех или иных городских систем); 3) прогрессивный режим среднего класса, ориентированный на защиту окружающей среды и противодействие коалициям роста; 4) режим, осуществляющий массовую мобилизацию граждан с целью расширения возможностей бедных слоев населения[40].
Режим подержания статус-кво менее других требует активной мобилизации ресурсов, поэтому его легче сформировать. Но он, как правило, и не дает ощутимых выгод. Такие режимы чаще возникают в небольших городах, чем в крупных мегаполисах, находящихся в состоянии острой конкуренции друг с другом. Формирование режима развития, хорошо описанного Стоуном в его исследовании в Атланте, обычно представляет собой более трудную задачу в силу “активистской” стратегии, стоящей в повестке дня. Но эти режимы способны концентрировать значительные ресурсы экономически и политически влиятельных партнеров коалиции. Еще сложнее мобилизовать ресурсы для формирования и поддержания прогрессивных режимов среднего класса[41] и режимов расширения возможностей бедных (режим человеческого капитала): у них нет структурных преимуществ и материальных ресурсов, соизмеримых с ресурсами режимов развития. Последний из выделенных Стоуном типов политических режимов является скорее гипотетическим, а прогрессивные режимы, хотя и получили развитие в ряде городов (чаще в экономически развитых зонах, где жители опасаются, что (возможные) выгоды роста перевешиваются издержками загрязнения окружающей среды или потерей общности), часто вступают в конфликт с бизнес-элитами, ориентированными на режим развития.
Начиная с 1990-х теория получила признание за пределами США. Исследования Алана Ди Гаэтано и Джона Клемански в Бирмингеме и Бристоле, Кейта Доудинга в Лондоне, Питера Джона и Элистера Коула в Лидсе, Саутгемптоне, Лилле и Ренне, Элизабет Стром в Берлине, Алана Хардинга в Манчестере, Эдинбурге, Гамбурге, Амстердаме, Дэвида Уэллера в Норвиче и Кардиффе и другие показали определенные отличия городских политических режимов в европейских городах, обусловленные спецификой политических институтов и традиций в европейской городской политике. В их числе обычно называются более значимая роль городских политико-административных элит (обусловленная более централизованной системой государственного управления, сравнительно небольшой долей финансирования городских проектов и кампаний из местных источников), наличие сильных политических партий и меньшая политическая мобилизованность бизнеса.
В силу этих причин взаимоотношения между публичной властью и группами интересов в европейских странах имеют несколько иной характер, чем в США. Государственная власть перевешивает все остальные элементы политического процесса и тем самым ограничивает возможности формирования коалиционной политики. Поэтому, несмотря на тенденции к возрастанию влияния бизнеса, ключевые решения по основным вопросам развития города по-прежнему принимают политические лидеры. Государство остается центром политического притяжения, а наиболее значимую роль играют вертикальные и горизонтальные связи в публичном секторе. Общий вывод, к которому приходит большинство исследователей, состоит в том, что, хотя в Европе городские коалиции, выступающие за экономический рост, и становятся все более значимым фактором городской политики, они не играют доминирующей роли, как в Соединенных Штатах; бизнес участвует в них, но по-прежнему главенствующее место занимает публичная власть.
Вместе с тем, происходящие под влиянием глобализации изменения стимулируют смещение к иному характеру городского управления, который обозначается аналитиками как переход от “urban government” к “urban governance”. Он связан с тем, что появление международных секторов экономики, интернациональных экономических институтов, мобильной системы инвестиций капитала ослабляет возможности городских властей контролировать развитие города. В условиях растущей сложности и многомерности социальной жизни, менее однозначных, чем в прошлом, связей горожан с территорией их проживания, укрепления тенденций к децентрализации политической жизни в связи с потребностями учета разнообразных и противоречивых местных интересов система принятия политических решений, в которой ранее доминировали публичные политики, трансформируется в более сложный по своему представительству механизм управления, где власть, ресурсы и ответственность принадлежат не только “официальным лицам”, но и довольно широкому спектру других участников городской политики, в том числе бизнесу. При этом рост межгородской конкуренции и необходимость борьбы за инвестиции заставляют политическую элиту города быть “более предпринимательской” и, соответственно, менее ориентированной на модель “государства благосостояния”; города активнее выходят на международную арену, расширяя интернациональные связи, и все менее полагаются на центральное правительство, тем самым отчасти отделяя себя от национальной экономики. Эти изменения позволяют предположить, что в перспективе “коалиционный” характер власти в городских общностях будет усиливаться[42].
Насколько политическое пространство российского города остается свободным для формирования политических режимов? Какую роль в них играет бизнес, другие негосударственные акторы? Какие ресурсы остаются в их распоряжении в условиях усиления авторитарных начал и ограничения политического плюрализма? Эти и другие проблемы постепенно становятся предметом серьезных эмпирических исследований[43]. Поэтому международный опыт изучения власти в городских общностях будет, безусловно, востребован.
_________________________________________________________________
1) Данная статья основана на материалах индивидуального исследовательского проекта № 09-01-0057 “Социология власти: теория и опыт эмпирического исследования власти в городских и территориальных общностях”, выполненного при поддержке Научного фонда ГУ-ВШЭ.
2) В литературе это направление исследования известно как “
community power studies”. Большинство исследователей предпочитают термин “социальная общность” (community), а не “город” или “территориальная общность”, поскольку он шире и относится не просто к географической территории города или государственной структуре, а ко всем социально-политическим процессам и отношениям в данном месте.3) Clark T.N. Introduction // Clark T.N. (Ed.). Community Structure and Decision-making: Comparative Analyses. San
Francisco: Chandler, 1968. P. 4.4) Исследования власти в социальных общностях длительное время развивались в основном в США, и уже значительно позднее американские модели были экспортированы в Европу и другие части света.
5) Polsby N. Community Power and Political Theory. New Haven: Yale University Press, 1980. P. 8-11.
6) Lynd R.S., Lynd H.M. Middletown. New York: Harcourt, Brace and World, 1929; idem. Middletown
in Transition. New York: Harcourt, Brace and World, 1937. До 1960-х годов исследователи по традиции давали собственные названия городам, в которых проводили исследования: “Янки-сити” (Уильям Уорнер), “Региональный город” (Флойд Хантер), “Американский город” (Роберт Даль), “Тихоокеанский город”, “Английский город” (Делберт Миллер). Линды проводили исследование в городе Мунси, штат Индиана, в котором проживали около 30 тысяч человек в 1925 году и около 50 тысяч в середине 1930-х.7) Сами Линды не использовали термин “правление предвиденных реакций” (
the rule of anticipated reactions), несколько позднее введенный в научный оборот Карлом Фридрихом для обозначения тех случаев осуществления власти, где объект действует в соответствии с предлагаемыми намерениями субъекта, предвидя его реакции. Но фактически они имели в виду именно эту практику властвования.8) Warner W.L., Lunt P.S. The Social Life of a Modern Community. Yankee City Series. Vol. 1. New Haven: Yale University Press, 1941.
9) Hollingshead A.B. Elmtown’s Youth, the Impact of Social Classes on Adolescents. New York: John Wiley, 1949.
10) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Классические методики определения субъектов политической власти: западный опыт // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции / Под ред. А.И. Соловьева. М.: РОССПЭН, 2004. С. 33-55.
11) Изучение городской политики в европейских странах, разумеется, имело место и раньше, но по своей проблематике и характеру оно существенно отличалось от того, что наблюдалось в американской политической науке и социологии, фокусируясь в основном на публичной сфере и деятельности государственных и партийных организаций.
12) Hunter F. Community Power Structure. A Study of Decision-makers. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1953.
13) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Социология власти: исследование Флойда Хантера // Социологический журнал.
2001. № 1. С. 96-114.14) Dahl R. Who Governs? Democracy and Power in American City. New Haven: Yale University Press, 1961.
Р. 6.15) Trounstine P.J., Christensen T. Movers and Shakers. The Study of Community Power. New York: St. Martin’s Press, 1982.
Р. 29.16) Dahl R. Op. cit.
17) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Кто правит? Дискуссия вокруг концепции власти Роберта Даля // Социологический журнал.
2002. № 3. С. 31-68.18) Bachrach P., Baratz M.S. Power and Poverty: Theory and Practice. New York; London; Toronto: Oxford University Press, 1970.
19) Lukes S. Power: A Radical View. London: Macmillan, 1974.
20) Clark T.N. Op. cit. P. 5.
21) Presthus R.V. Men at the Top. A Study in Community Power. New York: Oxford University Press, 1964.
22) Ibid
. P. 430-431. Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Социология власти Роберта Престуса // Полития. 2008. № 4. С. 122-138.23) Agger R.E., Goldrich D., Swanson B.E. The Rulers and the Ruled. New York: John Wiley and Sons, 1964.
24) Miller D. Industry and community power structure: a comparative study of an American and an English city // American Sociological Review.
1958. Vol. 23. № 1. P. 9-15.25) Позднее Миллер расширил сферу своих исследований, включив в него два города Латинской Америки — Кордобу (Аргентина) и Лиму (Перу) (см.:
Miller D.C. International Community Power Structure. Comparative Studies of Four World Cities. Bloomington; London: Indiana University Press, 1970).26) Walton J. Substance and artifact: The current status of research on community power structure // American Journal of Sociology. 1966. Vol. 71. № 4. P. 430-438.
27) Clark T.N. Community Structure, decision-making, budget expenditures and urban renewal in 51 American communities // American Sociological Review. 1968. Vol. 33. № 4. P. 576-593.
28) Влияние этих и других факторов, разумеется, не было подтверждено во всех эмпирических исследованиях. Однако в целом данный набор стал некоей отправной точкой в попытках выстроить классификации переменных, определяющих властные отношения в социальных общностях.
29) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г., Ледяева О.М. Многомерность политической власти: концептуальные дискуссии // Логос. 2003. № 4-5. С. 28-32.
30) Bachrach P., Baratz M.S. Op. cit.
31) Crenson M.A. The Un-Politics of Air Pollution: A Study of Non-Decision-Making in the Cities. Baltimore: John Hopkins Press, 1971.
32) Gaventa J. Power and Powerlessness: Quiescence and Rebellion in an Appalachian Valley. Urbana: University of Illinois Press, 1980.
33) Подробнее об исследованиях Кренсона и Гэвенты см.: Ледяев В.Г., Ледяева О.М. Многомерность политической власти: опыт эмпирического исследования // Элиты и власть в российском социальном пространстве / Под ред. А
.В. Дуки. СПб.: Интерсоцис, 2008. С. 205-224.34) Pickvance C. Marxist theories of urban politics // Judge D., Stoker G., Wolman H. (Eds.). Theories of Urban Politics. London: Sage, 1995.
Р. 253-275; Geddes M. Marxism and urban politics // Ibid. P. 55-72.35) Molotch H. The city as growth machine // American Journal of Sociology. 1976. Vol. 82. № 2.
Р. 309-355.36) Logan J., Molotch H. Urban Fortunes: The Political Economy of Place. Berkeley
: University of California Press, 1987.37) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Эмпирическая социология власти: теория “машин роста” // Власть, государство и элиты в современном обществе / Под ред. А.В. Дуки, В.П. Мохова. Пермь: Пермский государственный технический университет, 2005. С
. 5-23.38) Stone C.N. Regime Politics: Governing Atlanta, 1946-1988. Lawrence: University Press of Kansas, 1989.
39)
Аналогичный набор признаков городского политического режима приводят и другие исследователи, см.: Dowding K. Explaining Urban Regimes // International Journal of Urban and Regional Research. 2001. Vol. 25. № 1. Р. 7-19; Holman N. Following the Signs: Applying Urban Regime Analysis to a UK Case Study // Journal of Urban Affairs. 2007. Vol. 29. № 5. Р. 435-453; Mossberger K. Urban Regime Analysis // Davies J.S., Imbroscio D.L. (Eds.). Theories of Urban Politics. London: Sage, 2009. P. 40-54.40) Stone C.N. Urban Regimes and the Capacity to Govern: A Political Economy Approach // Journal of Urban Affairs.
1993. Vol. 15. № 1. Р. 1-28.41) Использование термина “прогрессивный” связано с тем, что приоритеты среднего класса многие аналитики считают более передовыми (прогрессивными) по сравнению с теми, которые предлагаются коалициями роста.
42) Подробнее об этом см.: Ледяев В.Г. Городские политические режимы: теория и опыт эмпирического исследования // Политическая наука. 2008. № 3. С. 32-60.
43) Региональные элиты Северо-Запада России / Под ред. А.В. Дуки. М., 2001; Россия регионов: трансформация политических режимов / Под ред. В. Гельмана, С. Рыженкова. М., 2000; Гельман В., Рыженков С., Белокурова Е., Борисова Н. Автономия или контроль? Реформа местной власти в городах России, 1991-2001. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2002; Лапина Н.Ю., Чирикова А.Е. Регионы-лидеры: экономика и политическая динамика (на примере Ярославской и Самарской областей). М.: Издательство ИС РАН, 2002. (См. также материалы тематического блока “Власть в большом городе” этого номера “НЗ”. — Примеч. ред.)