Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2010
Михаил Яковлевич Рожанский (р. 1954) — историк и философ, научный директор Центра независимых социальных исследований и образования (Иркутск).
Михаил Рожанский
Имперский воск. Семь историй из жизни иркутских памятников
Химера как символ российского могущества
В иркутской геральдике главная фигура — существо, называемое “бабр”, — крупный представитель семейства кошачьих. Есть расхождения в том, кого именовали бабром, когда Иркутску был дарован герб: какую-то разновидность уссурийского тигра, затем истребленную, или тигров и барсов вместе взятых. В конце XVII века слова “барс” и “тигр” еще не вошли в русский язык, а на старом городском гербе вполне наглядно изображен именно тигр. Через два столетия, в конце XIX века, когда в столице утверждали “правильные” гербы для городов и губерний необъятной империи, при описании иркутского герба бабр превратился в бобра. Не по той книжке уточнили правописание или не поняли в далеком от Азии Петербурге, о каком звере идет речь, теперь можно только гадать, но гусиное перо в имперской столице, исправив букву, предписало хищнику стать грызуном. Живо представляется, как иркутские чиновники восприняли предписание, но устранить недоразумение вряд ли кому-нибудь приходило в голову — “достучаться до небес” было немыслимо. Бюрократические “небеса” были почти такими же многоэтажными, как теперь, а расстояния не позволяли питать иллюзий на обратную связь, в отличие от дня сегодняшнего. В Иркутске нашли нормальный бюрократический компромисс между волей начальства и здравым смыслом, пожертвовав последним: на гербе губернии мощного зверя лишили полос, пририсовали ему роскошный хвост, а задние лапы почему-то стали перепончатыми.
Так Иркутску был подарен символ, прочтения которого неисчерпаемы. Метафора империи. И бессмысленной централизации, когда “там лучше знают”. И чиновничьих правил игры — ухищренных и бесплодных, результатом которых может быть разве что химера. Впрочем, хотя иркутский бабр и нелеп с точки зрения зоологии, химерой его называть не хочется. Не из трепетного отношения к гербу, а потому, что бабр уникален, в отличие от медведей, рыб и победоносцев. Даже львы на просторах российской геральдики не в диковинку. Благодаря уникальности, бабр стал для иркутян существом, можно сказать, домашним, и его место — скорее в добрых мультиках, чем в сагах о покорении Сибири во славу московской державы. Роскошный хвост и ласты на задних лапах позволяют не замечать хищной морды, которая, кстати, на нынешних изображениях хищной не выглядит, хотя по-прежнему в пасти у бабра придавленный соболь. Но ни в мультиках, ни в иркутских домах (если не считать самого популярного Интернет-портала “Бабр.ру”), редкий зверь пока своего места не нашел.
Официальное описание герба сегодня гласит: “В серебряном поле черный бабр с червлеными глазами, держащий в пасти червленого соболя”. Отдельная занимательная история о том, как бабра повернули на гербе на 180 градусов, чтобы символ российского могущества бежал в геральдически правильном направлении. На гербе и флаге Иркутской области бабр несет соболя — символ сибирского богатства — в западную сторону. На гербе и флаге города Иркутска он, по-прежнему, бежит в направлении, неверном с точки зрения геральдики и имперской географии.
Вопрос о том, в какую сторону бежать бабру, приобрел актуальность в 2007 году, когда на обсуждение был вынесен проект памятника бабру. Идея принадлежит скульптору Даши Намдакову и художнику Сергею Элояну. Для Иркутска ее реализация означала бы появление в городском пространстве скульптуры неведомого зверя из семейства кошачьих, вызывающей улыбки и вовлекающей детей в игру. Во всяком случае, так выглядел первоначальный замысел, но замысел и эскизы его воплощения должны пройти через инстанции, а инстанции стремятся прояснить все неведомое. На градостроительном совете мэрии, в июне 2007 года, дебатировался, например, вопрос: если установить скульптуру в сквере на центральной городской площади, как предложили авторы проекта, то к какой из администраций (к городской или областной) будет обращена морда зверя, а к какой задняя часть его гибкого и мощного тела? Авторы, будучи людьми не только талантливыми, но и терпеливыми к причудам административного мышления, предложили сделать скульптуру вращающейся. Детей и других неадминистративных людей это только порадовало бы, но люди административные предложили найти бабру другое место — подальше от администраций.
Казусы — и тот, который породил бабра, и те, которые сопровождают его сегодняшнюю жизнь, — достаточно выразительно говорят как об устройстве страны в целом, так и о том, что символам трудно радовать людей, если между ними (символами и людьми) есть посредники, предписывающие, чему и как можно радоваться. Поэтому я и начал статью с истории бабра. Рассказать истории из жизни иркутских памятников — не самоцель. Меня интересует, почему в городе Иркутске уличная скульптура до сих пор обречена на монументальность и почему жизнь большинства памятников почти такая же серая, как окраска тех зданий, обитатели которых всерьез озабочены, какой частью тела к ним повернулся бабр.
Под шпилем
Летом 2003 года состоялось знаковое расставание города с советской эпохой — разобрали “шпиль”, визитную карточку Иркутска. Памятник со шпилем был дежурной заставкой на местных телеканалах, его фотография открывала любой сувенирный набор открыток и альбом о городе. Водрузили шпиль в начале 1960-х на пьедестал, с которого на исходе гражданской войны свергли императора Александра III. Пьедестал партийно-советская власть сохранила “в виду художественной ценности”. До 1960-х годов он стоял в парке, вход в который был платным, — платили, конечно, не за возможность посмотреть на художественную ценность, а за танцы и прогулки по благоустроенной части берега Ангары. К 1960-м замечательную решетку, окружавшую парк, сняли, как и другие заборы в центре города, парк превратился в набережную, главное место гуляний, а постамент в “недопамятник”. И символы монархии открылись в перспективе главной улицы города — с этим надо было что-то делать. Решение водрузить шпиль сняло эту головную боль и резко изменило статус памятника. Модифицированный монумент потеснил в наборе открыток прежние, вполне советские, визитки Иркутска — памятник Ленину и изящную конструкцию моста над могучей Ангарой.
Вопреки идеологии на постаменте остался двуглавый орел. Памятник был поставлен к приходу в край Транссибирской магистрали, а орел как почтальон для особо важных и срочных вестей, принес в когтях указ о прокладке великого сибирского железнодорожного пути. На открытки птица попадала только в профиль. Фотографы поступали, как художник из восточной притчи, который изобразив в профиль своего одноглазого и однорукого владыку, сохранил как объективность, так и собственную жизнь. Фотографы жизнью, конечно, не рисковали, но ракурсы вынуждены были выбирать не только из эстетических соображений. На снимках орел лишался второй головы и выглядел уже не гербом царской России, а красивой и мощной птицей, впрочем, вполне державной. Избегали на снимках также крупного плана, чтобы не акцентировать внимания на генерал-губернаторах Сперанском и Муравьеве-Амурском, чьи бюсты установлены в нишах на южной и северной сторонах. Крупно снимали только западную грань постамента, откуда мужественно взирает атаман Ермак — это был второй стандартный ракурс для официальных фото. Народный герой годился и для монархического памятника, и для советских открыток.
Монарший орел вполне органично смотрелся у подножия советского шпиля — будто присел под скалой или на корабельной сосне. А для атамана и государственных деятелей, увековеченных в пьедестале, шпиль был метафорой высоких дум, устремленных в геополитические небеса. Шпиль придал памятнику масштабность и современность. Впрочем, масштабность в 1960-х и была современностью. Пафос индустриального преобразования Сибири воплотился тогда в гигантских плотинах, эстетике которых вполне соответствовал шпиль. “Бетонность” и масштабность, обретенные старым памятником, были знаками поступи исторического прогресса, а это было важно не только людям из органов власти, утвердившим проект, но и многим жителям Сибири, почувствовавшим благодаря газетам, телевидению, поэтам и композиторам, что живут в эпицентре исторических свершений.
Иркутский памятник — один из лучших имперских памятников в стране. Он более лаконичен, чем “тысячелетие России” в Новгороде или Екатерина Великая в Петербурге, и достаточно красноречив, чтобы явить богатство и многоликость имперской семантики. Шпиль органично вписался в семантическое поле монумента, насыщенного смыслами, и удачно восполнил свергнутого с пьедестала императора, поскольку главные смыслы имперской истории — размах и свершения. Считалось даже, что проект предусматривал мраморную облицовку, а шпиль остается “недостроем”, поскольку то ли на плитку не осталось денег, то ли побоялись перегрузить гранитный пьедестал. Возможно, просто решили сэкономить — сооружение выглядело внушительным и без дополнительных затрат.
Одна из иркутских газет сообщила 1 апреля 2008 года: “Шпиль вернут на прежнее место”. Первоапрельская выдумка журналистов стала, что редко бывает, реальным розыгрышем — новость перепечатывали, был читательский резонанс. Мысль о возвращении монументу прежнего облика была принята близко к сердцу и с пониманием. Памятник со шпилем был любим, ему прощали разнобой в материале и награждали “домашними” прозвищами. За что? Во-первых, как визитка Иркутска он не был похож на визитки других городов. Во-вторых, органично соединял историю и современность и этим был уникален. В-третьих, около него назначались свидания — деловые, романтические, традиционные, — и поэтому в личных историях, в повседневной жизни он значил не меньше, чем в исторической памяти.
Иркутск — город имперский. Он был, de facto, восточной столицей Российской империи два столетия назад, а в середине XX века оказался в эпицентре амбициозных проектов империи советской. Но в имперском существовании, кроме амбиций и произвола власти, возникают и некоторые особенности характера подданных. Сочетание несвободы с просторами порождает стремление развернуться — поэтому так неустанно звучит ода вольности и в большой литературе, и в застольных песнях. Поэтому человеку льстит причастность к великим планам и ищет он в неосвоенных краях не только земных благ и самостоятельности, но и цель жизни, и предмет гордости. Иркутский шпиль воспевал одновременно просторы и их покорение, соединял державность и оду вольности, державную Россию — царскую и советскую — с “вольной Сибирью”. И при этом не заострял внимания на подданстве.
Летом 2003 года, демонтировав шпиль, на постамент вернули Александра III — копию статуи, которая стояла до революции. Монумент остался символом свершений и вновь связал их с подданством.
Памятник, который не у нас
Все, кто учился в советской школе, знают, что “В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”, — эти слова за подписью “А.П. Чехов” висели либо в школьном коридоре, либо в кабинете литературы. Каждый иркутянин знает еще слова Антона Павловича, что Иркутск — лучший сибирский город, “превосходный город”, “совсем интеллигентный”, “совсем Европа”. В других городах, которые были лаконично охарактеризованы Чеховым во время сахалинского путешествия, соответствующие строчки также превращены в афоризмы и постоянно цитируются. Кроме Иркутска повезло Красноярску — на берегах Енисея у столичного писателя было хорошее настроение, он предсказал бурное будущее этому краю. До этого — в Тюмени и Томске — ирония не то что изменяла Чехову, но превращалась в ядовитый сарказм. Тем не менее, и здесь великого писателя постоянно цитируют — подчеркивают масштаб произошедших изменений, либо, напротив, — их отсутствие.
Замечание об интеллигентности Иркутска цитируется как бессрочное рекомендательное письмо — оно тоже из великой литературы. Чехов отнюдь не был певцом империи (“все просахалинено!” — бросил он с каторжного острова по поводу увиденной по пути страны). Для иркутян или красноярцев, как принимавших его в 1890 году, так и цитирующих его на туристических сайтах через 120 лет, он не тридцатилетний путешественник, имеющий, как и все, право на выражение впечатлений, а человек с “большой земли”, поддержавший чувство причастности к ней, автор необходимой оценки “свыше”.
К 400-летию Томска скульптор Леонтий Усов изваял памятник “Антон Павлович в Томске глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и ни разу не читавшего “Каштанки””, и этот Чехов изрядно помогает томичам и приезжим “выдавливать из себя по каплям раба”. В сегодняшнем Иркутске подобный памятник представить невозможно: живые отношения с памятью придавлены монументами, знаки причастности к “большой истории” не столько связывают с ней, сколько напоминают о самом факте причастности. Пространство коллективной памяти пропитано “в нагрузку” к истории риторикой воспитания, а потому Антон Павлович отдельно, а мужики, да и Каштанки, отдельно. Впрочем, в Иркутске нет никакого памятника Чехову, и даже возникли неясные проблемы с мемориальной доской.
Великая литература среди городских памятников представлена Горьким. Алексей Максимович не дошел и не доехал до Иркутска, но он приветил и поощрил “Базу курносых” — кружок иркутских пионеров, мечтавших стать писателями. Памятник Горькому — голова, водруженная на высокий граненый столб. Вскоре после открытия появилось и прозвище — “мужик на палочке”, поскольку Алексей Максимович возвышается над иркутянами и гостями города, как школьный курс литературы — над учениками.
Единственный из иркутян, вошедших в русскую литературу, кто удостоился памятника, — Александр Вампилов. И это первый памятник в городе, герой которого не возвышается, если не придираться. Недалеко от ботинка задумчивого драматурга — раковина. Символизирует ли она что-нибудь — например чуткий слух Вампилова — или просто украшает берег, не понятно. Однако эта деталь памятника вызвала больше всего разговоров — на берег Байкала раковину можно только привезти, но откуда это знать московскому скульптору, не на Байкал же ехать, работая над заказом. Знавшие Александра Вампилова ворчали, что изображен он в пиджаке и галстуке. В жизни Вампилов редко надевал и то и другое — разве что на премьеру. Но “в человеке все должно быть прекрасно”, а в стране, организованной вертикально, памятник должен воспитывать, даже если он почти не возвышается над прохожими.
Для семантики иркутских памятников вертикальная организация страны — пока еще более мощный фактор, чем логика городской повседневности. Хотя время от времени среда “затягивает” Вампилова: рядом в сквере отдыхают студенческие компании — иногда в сумерках можно разглядеть граненый стакан в бронзовых пальцах, а поутру чью-то кепку, прикрывающую бронзовые кудри. Этот сквер называют “у Сани”, что тоже логично — Вампилова его товарищи называли Саней и при жизни, и в воспоминаниях.
Без шпиля
Вернемся к главному иркутскому памятнику. В центростремительной стране всегда что-то должно быть главным. Император вернулся, и с ним, казалось бы, вернулся первоначальный замысел скульптора и заказчика — распавшаяся “связь времен” восстановилась.
Памятник в течение века менял не только облик, но имена. Последние сорок лет его называли “шпилем”, а более официально “памятником первопроходцам”. Оба имени стали неуместными, и с названием возникла проблема — его еще предстоит обрести, когда возникнет определенность смыслов, исчезнувшая при смене стройного обелиска на грузную императорскую фигуру.
Если сибиряков объявить нацией, то для пьедестала под императорскими сапогами избраны три национальных сибирских героя: Ермак, Михаил Сперанский и Николай Муравьев-Амурский. Атаман Ермак возглавлял казаков в дерзком и успешном нападении на ставку сибирского татарского ханства. С этой битвы принято отсчитывать “освоение Сибири”, несмотря на то, что первый острог за Уралом через четыре года поставили уже совсем другие люди, а поселения промышленников и купцов с русского Севера возникли на сибирских реках до битвы Ермака с Кучумом.
Михаил Сперанский, первый из сибирских губернаторов, приехал, хоть и ненадолго, жить в Сибирь, точнее, внимательно проехал по главным сибирским городам, чтобы уяснить положение вещей. “Положение вещей” с управлением сибирскими городами и землями оказалось в состоянии плачевном: всех томских чиновников следовало отдать под суд, а красноярских — повесить. Так во всяком случае Сперанский писал, пока не доехал до Иркутска. Иркутский произвол оказался самым сильным и действенным впечатлением. В нашем городе губернатор понял, что единственная возможность спасти Сибирь для империи — выстроить четкую “вертикаль власти” (пользуясь термином нынешнего российского чиновничества), и предложил ряд радикальных реформ, которые должны были сделать управление более эффективным. Если поставить фантазию на службу городскому патриотизму, то можно доказать, что из этих предложений вырос через несколько лет проект “николаевская Россия”, а в начале нынешнего века путинские административные реформы. Впервые в России главной задачей либерала и реформатора оказалось, как это потом происходило и с другими российскими либералами, — спасти империю.
Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Муравьев дипломатическими средствами расширил Россию на карте гораздо больше, чем удавалось кому-либо из российских полководцев, за что получил в благодарность титул графа Амурского, а империя продолжила неудержимо разрастаться, не успевая обустроить те земли за Уралом, которые уже накрывала своей властью.
В каждом из трех мужественных лиц, удостоенных украшать пьедестал, две ипостаси — национальных сибирских героев и слуг государевых. Но памятник, установленный в монархической России, и памятник, восстановленный в России постсоветской, — разные памятники, даже если нынешний — копия прежнего. Ермака, Сперанского и Муравьева уже невозможно воспринимать как слуг государевых, удостоенных украшать пьедестал императора, — они уже были свершителями и геополитиками на том, присоветском, памятнике. Их символический капитал, пользуясь лексикой социологов, явно значительней, чем у монарха. Кроме прочего, они — “свои”, а Александр III и в Сибири никогда не бывал[1]. Поэтому “памятник царю” слышится как ироничное снижение. Памятник императору? С какой стати?! Памятник империи? Безусловно. Но если памятник империи и имперской политике, то другой вариант названия — “Благодарная Сибирь”, — выложенный крупно на постаменте звучит еще более иронично. Во всяком случае, рождает вопрос: а от какой именно Сибири вынесена благодарность? Могут ли слуги государевы быть национальными героями Сибири и стоит ли называть сибирских героев государевыми слугами?
Самое точное сегодня именование памятника — простая констатация, что сооружен он в честь прокладки Транссиба. Ермак и Муравьев — законные соавторы этой трассы, поскольку Транссиб был проложен в той же логике продвижения на Восток, в которой действовали они сами, — он привязывал уже занятые земли и обеспечивал доступ к богатству новых. И Сперанский на месте, поскольку Транссиб обеспечивает “вертикаль власти” в огромной стране[2]. Транссиб — самый мощный экономический фактор, определяющий сибирскую жизнь и, во многом, развитие России. Будучи позвоночником индустриализации и урбанизации Сибири, транссибирская магистраль не стала основой для органичной интенсивной модернизации. Иначе говоря, логика продвижения на Восток не сменилась логикой налаживания жизни.
Памятник остается главным для Иркутска — городская идентичность остается идентичностью имперской. Полвека назад она выражалась в причастности к свершениям русско-советской империи, сейчас — в ощущении провинциальной столицы, судьба которой зависит от высочайших решений и от места на редких дорогах огромной страны.
Дебатов по поводу восстановления дореволюционного памятника в Иркутске не было, но, пока помнится советский шпиль, их противопоставление делает памятник живым местом памяти. В этом противопоставлении воплощено противоречивое положение Сибири как части империи: она неотъемлема от России, но обречена на периферийность. Поэтому так значимы места памяти, напоминающие о том, что история империи без нас не обойдется.
Будет ли памятник живым, когда забудется шпиль? Предвидеть невозможно, но он достаточно богат, чтобы обрастать мифами, смыслами и именами. Останется ли он визитной карточкой Иркутска? Сказать трудно — Иркутск на развилке, изменения неминуемы, и они происходят.
На улице имени французского революционера Марата, рядом с одним из зданий городской администрации, установлен бетонный стенд. Когда в здании помещался райком КПСС и другие руководящие организации, на стенд вешали портреты выдающихся людей района. Сейчас на стенде — баннер со строкой из неофициального гимна города “Любимый Иркутск — середина земли”. Иркутск представлен памятником, о котором идет речь — в центре композиции, тремя православными соборами и бывшим зданием общественного собрания, в котором сейчас располагается театр имени Александра Вампилова. Почти уваровская триада “Православие. Самодержавие. Народность”. Впрочем, народность может презентоваться соседним баннером, на котором изображены шедевры деревянной архитектуры. Люди ни в одной из этих композиций не замечены.
Бронзовый гость
В постсоветское время в Иркутске появилось несколько монументов, но только один из них претендовал на то, чтобы стать лицом города, — памятник Александру Колчаку. В отличие от Александра III он здесь бывал — венчался и сделал доклад для членов Географического общества. Свершились два этих события, когда Колчак, вернувшись из полярной экспедиции, отправлялся в Порт-Артур воевать с Японией, потому что был он как исследователем, так и военным моряком. Но памятник поставлен не флотоводцу и не ученому, а Колчаку как персонажу гражданской войны. Именно как низложенный и арестованный верховный правитель России Александр Колчак был в 1920 году доставлен в иркутскую тюрьму, где его допрашивали, приговорили и расстреляли.
Реабилитация Колчака началась в Иркутске еще в 1990-х, причем от телесного к эмоциональному: сначала появилась марка пива “Адмирал Колчак”, а в 1998 году в иркутском драмтеатре поставили спектакль “Звезда адмирала”. Автор пьесы дополнил реабилитационный пакет альбомом романсов, в которых рифмовались любовь и кровь. Следующий этап должен был стать рациональным: аргументы “за” и “против”, обсуждение “роли”, “места”, “вынужденных действий”, “характерных позиций” — в общем, весь репертуар тем, входящих в понятие дискуссии об истории. Но институт общественной дискуссии в городе, как и в стране в целом, не развит, и любая подобная проблема вызывает, скорее, полемику, чем обсуждение аргументов. Полемика, как правило, замыкается в Интернет-пространстве, напоминает ритуальное сбрасывание негативных эмоций, интересующее только участников, и, конечно, не ведет ни к новому знанию, ни к поискам консенсуса. А обсуждение за пределами сообщества форум-активистов в нынешних условиях возникает редко и требует гораздо больше времени, чем во времена доминирования бумажных СМИ. Вероятно, поэтому инициаторы установки памятника Колчаку не говорили, а решительно действовали. Памятник как печать на резолюции, что обратной дороги нет.
Для внешнего наблюдателя все произошло неожиданно и стремительно — возражения публиковались и произносились, но скорее вдогонку. Памятник городу был навязан в 2004 году — к 130-летию героя. Инициаторы поставили горожан и власть перед фактом: было объявлено, что памятник создан, что известный скульптор его дарит городу и что установлен памятник будет на частной земле — на автостоянке перед огромным строительным супермаркетом. Городские власти явно занервничали: до этого они игнорировали действия адмиралофилов, но, когда под монумент был уже подготовлен фундамент, вмешались — достаточно жестко, с участием милиции, однако и с намерением решить вопрос быстро, пока не мобилизовались принципиальные противники увековечивания “верховного”. Из всего тематического репертуара на официальное обсуждение был вынесен только вопрос о месте, но не о месте адмирала в истории гражданской войны, освоении Сибири, истории Иркутска, а о месте размещения памятника. В местных теленовостях сообщили, что “место для памятника выбрали после обсуждения с общественностью города”. Главной общественностью оказались Валентин Распутин и архиепископ Вадим. Именно они высказались за то, чтобы памятник Колчаку стоял у Знаменского монастыря. “Я за то, чтобы поставить там, где он был убит, возле церкви, и церковь могла бы взять его под свою защиту”, — заявил писатель Валентин Распутин[3].
Собственно, это был выбор городской думы, но мнение писателя и иерарха убедило скульптора Вячеслава Клыкова, сначала категорически возражавшего именно против этого варианта. Выбор, действительно, наиболее удачный и с точки зрения городской среды (в ней доминирует монастырь), и с точки зрения истории. Монастырь находится недалеко от того места, где, по обиходной версии, было спущено под лед тело расстрелянного адмирала. Таким образом, монумент становится памятником на несуществующей могиле.
Колчак стоит над схваткой красноармейца и солдата то ли “белой”, то ли царской армии — братоубийственной схваткой, поскольку выглядят воины как близнецы из крестьян, одетые в разное обмундирование. И это “над схваткой” — совершенно очевидное смещение смыслов по сравнению со всем тем, что мы знаем о “верховном правителе”.
Автор памятника не только известный скульптор, но также глава Всероссийского соборного движения и председатель Союза русского народа. Сам он так формулировал идею, подвигнувшую его не только изваять адмирала, но и подарить творение городу, в котором Александр Колчак был расстрелян:
“он [Колчак] знал, что правда у тех, кто защищает старую Россию. И сегодня, спустя почти 80 лет, мы можем сказать, что правда была за теми, кто защищал старую Россию”[4].
В стремлении создать новый пантеон взамен советского совпадают представления и интересы “русской партии” и “партии власти” (как бы она ни называлась). Державность для нынешних российских политиков — не только (и не столько) символ веры, сколько, ценность, которая, по их мнению, помогает человеку, пережившему системный кризис страны, выйти из личного кризиса идентичности. В таком инструменталистском аспекте рассматриваются государственная и политическая символика, церковь и, конечно, коллективная память.
Следующим актом стало увековечение имени Колчака на здании областного краеведческого музея. Дом в мавританском стиле, построенный в конце XIX века для Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества, опоясан фризом, который оформлен как тридцать табличек. В восемнадцать из них вписаны имена работавших в Иркутске знаменитых исследователей Сибири и сопредельных пространств — двенадцать к новоселью в 1883 году и еще шесть к полувековому юбилею отдела в 1901 году. Оставшиеся двенадцать табличек прошли через весь XX век незаполненными. Не тронули фриз и в советское время, хотя дискуссия о том, что правильнее — сохранить перечень, оставшийся с дореволюционных времен, или дополнить его, — возникла в начале 1960-х в связи с именем Владимира Обручева. Приняли решение и впредь таблички не заполнять, а в память об Обручеве повесили на здании мемориальную доску. Создали прецедент, однако, несмотря на поводы — юбилеи и кончины знаменитых ученых, работавших здесь, — “украшать” архитектурный шедевр, как кремлевскую стену, мемориальными досками мешало уважение к одному из самых красивых зданий города. В 2005 году стали обсуждать, а не продолжить ли мартиролог в камне. Не могу утверждать, что причиной стало имя Колчака, но он был сразу назван среди тех, кто достоин, и за прошедшие пять лет оказался единственной утвержденной кандидатурой. Назывались имена Петра Кропоткина и Григория Потанина, антрополога Михаила Герасимова и археолога Алексея Окладникова, исследователей Байкала Михаила Кожова и Григория Галазия, но, видимо, они не показались бесспорными в ситуации, когда претендентов много, а число мест ограничено. Решение о нанесении имени Колчака на здание музея, “по просьбе общественности”, в феврале 2007 года принял тогдашний губернатор области, который на церемонии “нанесения имени” произнес речь о духовной преемственности. “Представители общественности”, пришедшие на церемонию, стояли под монархическими знаменами.
Итак, другие имена пока не удостоены встать рядом с полярным исследователем Александром Колчаком, оказавшимся еще и одним из символов гражданской войны. И, пока другие имена не появятся, имя Колчака останется исключением — с 1901 года, а в надписи будет звучать идейная интонация: и для тех, кто стоит непосредственно или мысленно под монархическими знаменами, и для тех, кто слово колчаковщина пишет без кавычек.
История с памятником Колчаку и “нанесением имени” — сплетение двух процессов: деколонизации и деидеологизации городского пространства. Сама установка памятника, казалось бы, акт деколонизации, поскольку весь процесс не только инициирован группой горожан, но и определялся в конце концов их волей и настойчивостью. Однако целью их действий была установка отчетливого идеологического знака — и знак, конечно же, из “большой истории”, из набора имен и событий, которые придают значение городу как месту в империи.
История событий и имен — “большая история” — уже утратила ту власть над сознанием людей, которая позволяла ей заполнять память. Большая история распадается — ее пытаются удержать, но прочной конструкции, канонизируя Колчака или уничижая декабристов, не создать. И только отказавшись от намерений оперативно ее собрать, перестав лихорадочно заменять живую память идеологическими протезами, можно избавиться от синдрома идеократии — стремления непременно кого-то канонизировать, а кого-то уничижать.
Концептуальное яйцо
“- Вы знаете, что сегодня с памятника на улице Канадзавы кто-то стащил яйцо?! — позвонили вчера вечером в редакцию встревоженные иркутяне. — И кому это оно понадобилось… И вправду интересно — кому?”[5]
“В мэрии областного центра заявили, что памятник не состоит на балансе городских властей, а находится в ведении Общества русско-японской дружбы. Власти Иркутска отвечали лишь за уборку прилегающей территории, а также ежегодно накануне Пасхи обрабатывали яйцо воском во избежание его окрашивания, так как у иркутян появилась традиция красить памятник перед церковным праздником”[6].
“Сейчас на месте, где лежало гранитное яйцо, кто-то разбил натуральные яйца, что вызвало негодование и одновременно любопытство у горожан. Возле памятника собираются люди и обсуждают это событие”
[7].На монументе есть поясняющая надпись, что памятник отдает должное японцам из города Судзуки, которые во главе с Дайкокуя Кодаю оставили след в русско-японских связях. Речь идет о японских моряках, которых в 1783 году после восьмимесячного дрейфа на судне, потерявшем в шторм управление, занесло в места промысла Русско-Американской компании. Их высадка на Алеутских островах оказалась лишь окончанием первой главы десятилетнего эпоса. Им пришлось следовать в Иркутск — губернскую столицу, — и из тех, кто выжил в многолетнем пути, двое вынуждены были остаться в Иркутске жить без надежды увидеть родину, а трое, благодаря геополитическим планам Екатерины
II, вернулись в Японию. Для чего, впрочем, Кодаю понадобилось добираться до Царского Села и добиваться аудиенции у императрицы. Выразительная и печальная быль о том, как упраздняется человеческая жизнь в абсурде абсолютной власти. И о том, как человек может повлиять на отношения между империями, если одна из них его родина и он всеми силами стремится вернуться. Драматизма и приключений здесь не меньше, чем в “Одиссее” или, например, в истории командора Николая Резанова, воспетого поэмой Вознесенского и спектаклем Ленкома.В Красноярске были два надгробных памятника Николаю Резанову на предполагаемых местах захоронения, один из которых заменили на монумент. Кроме этого, была экспозиция, посвященная Резанову, в каюте парохода-музея “Святитель Николай”, на котором Владимир Ульянов плыл по Енисею в ссылку. Роль уникального экспоната исполняло подлинное платье Кончиты, возлюбленной командора, из спектакля Ленкома “Юнона и Авось”. В Иркутске о том, что за история вызвала сентиментальные чувства японцев к нашему городу, знают единицы. В Японии одиссея их соотечественников стала широко известна благодаря роману Ясуси Иноуэ “Сны о России” (издан на русском в 1980 году), а затем одноименному фильму, снятому в конце 1980-х годов. Через несколько лет город Судзуки и преподнес Иркутску проект памятника русско-японской дружбе.
Монумент по проекту архитектора Мимура представляет собой “симметричные половинки”, олицетворяющих два национальных начала, рядом с которыми покоится яйцо — зародыш нового будущего и новых возможностей в сотрудничестве”. “Симметричные половинки” — это вытянутая трапеция, разрезанная по вертикальной оси, в которой сделан вырез в форме яйца. Само яйцо, как бы выпавшее из бетонной трапеции на постамент, гранитное. У “зародыша нового” поперечный диаметр около метра и вес 600 килограммов. Памятник не напоминает ни о моряках, ни хотя бы о корабле. К давней драматической истории отсылает только текст. Если он и имеет отношение к снам, то разве что к эротическим. Иначе говоря, это монумент концептуалистский. И в Иркутске он такой единственный. И игры вокруг монумента тоже концептуалистские.
Памятник установили в 1994 году на улице Канадзавы. Собственно, это не улица, а переулок, который до революции назывался Пирожковским, а в советское время — Банковским. В 1983 году его переименовали в честь японской префектуры, установившей еще в 1960-х побратимские связи с Иркутском, и для солидности назвали улицей.
Семь лет подряд накануне пасхи каменное яйцо раскрашивали, что расценивалось как хулиганство и вандализм. Собкор одной из общероссийских газет увидел в этом и политический протест — против претензий Японии на Курилы. Краску выжигали паяльными лампами, а затем покрывали защитным слоем, для чего растапливали свечи. Мартовской ночью 2008 года яйцо откатили в сторону, посеяв слух о похищении. Поскольку с первой же пасхальной покраски одна из версий, кому это понадобилось, указывала на художников (вторая — “мартовские игры студентов”), то похищение яйца тут же было оценено как эстетический жест: его делают “передвижным”.
Называя статью “Имперский воск” я воспользовался расхожей ошибкой иркутских журналистов, сообщавших, что работники “Горзеленхоза” наносят на гранитное яйцо воск, чтобы защитить его от раскрашивания. Сами работники уточняют, что используют парафин, отчего, кстати, яйцо приобретает нездоровый блеск. Они же весной 2008 года закрепили яйцо на металлическом стержне, защитив от подвижных игр неизвестных концептуалистов. Игры, безусловно, на грани фола. Но они напоминают о том, что город — место жизни, а не только пространство, где расставляют идеологические знаки с дидактическими функциями. Поэтому такая игра много симпатичнее громоздких идейных игр с монументальной скульптурой. В городе, семантическое поле которого прочно удерживается имперскими знаками, любые игры с любыми знаками оказываются на грани фола.
Прыжок бабра. Вместо эпилога
В 1985 году в центре Иркутска обозначили место будущего памятника декабристам, установив камень с соответствующей надписью. Был даже проект монументальной скульптурной группы, но он вызвал резкие возражения. Шла уже эпоха гласности и перестройки — провели конкурс и организовали в музее выставку лучших проектов, собирая отзывы посетителей. Затем стало не до памятников. Когда Иркутск вдруг снова озаботился монументальной скульптурой, несколько раз предлагались различные памятники в тот сквер, напротив Крестовоздвиженской церкви, в котором и сейчас стоит памятный камень. Даже реплик о том, что место занято, не звучало — видимо, чтобы не будить лиха. Попытка увековечить память о декабристах вблизи церкви стала бы мощным поводом для очередной идеологической кампании “русской партии”, которая в Иркутске с середины 1980-х годов реализовывала себя, прежде всего инициируя идеологические атаки[8]. Декларирующие клерикально-монархические ценности России — единственная идейно-политическая группа, которая актуализирует тему декабристов: они удобны для создания образа врага. Батюшка в селе Урик настаивал, что надгробному памятнику государственного преступника Никиты Муравьева не место в ограде православного храма, газета “Православное Забайкалье” напоминает о масонстве (а значит, враждебности России и истинной вере) декабристов, иркутская националистическая газета предлагает версию “декабристы — агенты Британии”.
В 2005 году иркутские СМИ опубликовали сообщение, что Зураб Церетели создал памятник декабристкам. Новость подавалась в интонации гражданских опасений (“не хотят ли навязать Иркутску?!”), однако скульптор дезавуировал эту информацию и при этом был явно раздражен, видимо, расслышав эти опасения в вопросе журналистов. Но вскоре пришло время вспомнить о грядущем юбилее города. В 2011 году — 350 лет, как по общепринятой дате казаки и служилые люди поставили острог на том месте, где затем вырос город. В связи с этим неизбежно возник вопрос о новых памятниках и, значит, о том, чтобы выполнить обещание двадцатилетней давности, которое поторопились занести в каменные скрижали. И весной 2008 года сразу несколько иркутских СМИ высказали предложение об установке монумента Церетели именно в Иркутске. Мысль об усечении темы декабристов до добровольной ссылки женщин казалась уже счастливой — подвиг “декабристок” стал удобным поводом избежать дискуссий о самих мятежниках и их сибирской судьбе. Но и для памяти о подвиге женщин, описанном Некрасовым как следование христианскому долгу, стали искать другое место — не напротив церкви. Что-то не срослось с проектом Церетели — видимо, режим экономии в условиях кризиса, а возможно, внушительная композиция уже кому-то была обещана. Во всяком случае, его даже не было на конкурсе проектов. Из представленных был принят памятник Марии Волконской. Одиночная фигура обойдется дешевле, чем скульптурные группы, предложенные в других эскизах. Злоязыкие иркутяне уже обозвали будущее изваяние “памятником жене неизвестного декабриста”. По финансовым же соображениям мэрия решила, что идею увековечить память о землепроходцах и основателях Иркутска воплотит памятник Якову Похабову, хотя в предварительных дискуссиях говорили лишь о собирательном образе — слишком красноречиво прозвище атамана. Оба победивших проекта выполнены в той же московской мастерской, что и Александр Вампилов с ракушкой, и в той же эстетике шахматных фигур. Так что совсем скоро атаман с воинственным выражением лица и романтичная барышня с подсвечником поддержат интонацию, которую внес в мир иркутских монументов драматург в мятом пиджаке, и можно будет говорить уже о тенденции — стилистической, но не семантической. Можно быть уверенным, что новые памятники станут объектами иронии и что, в отличие от реального Александра Вампилова или от томского памятника Антону Чехову, они не способны быть ее, иронии, субъектами. Иначе говоря, частью городской среды они станут, а ее участниками нет.
Участником городской среды и существом, вызывающим добрые ироничные чувства, станет бабр, который в связи с тем же юбилеем, кажется, обретает свое место. Вокруг будущей скульптуры организуется новый сквер. И место довольно удачное, вполне может стать оживленным — в центральной части города и в то же время достаточно удаленное от административных доминант. Вот только под скульптуру вымышленного зверя в проекте сквера подведен высокий постамент: то ли поняли, что работа Даши Намдакова — слишком дорогой подарок и так сохраннее будет, то ли решили возвысить тотем города и региона. Но уже ясно, что героем детских игр, как замышляли авторы идеи, бабр не станет, хотя акценты в семантическом пространстве города замечательный зверь изменит — так причудливо в нем идеология перемешалась с иронией по поводу этой идеологии.
__________________________________________________________
1) Кстати, были дебаты, куда должно быть обращено лицо императора — к городу или, напротив, к воплощенному замыслу, то есть к железной дороге. Решили установить взором на восток, по ходу движения поезда из столицы.
2) Неслучайно именно борьба за Транссиб стала мощным импульсом разжигания гражданской войны, а исход этой борьбы был во многом решен контролем над магистралью. Все утопические проекты переноса столицы также привязаны к городам на великом сибирском пути. Самый утопичный из них — сделать столицей отрезок Транссиба, или распределив центральную власть по нескольким городам, или рассадив ее представителей по специально оборудованным экспрессам, — выглядит самым логичным.
3) Цит. по передаче “Вести-Иркутск” от 13 октября 2004 года.
4) Цит. по передаче “Вести-Иркутск” от 9 сентября 2004 года.
5)
Комсомольская правда — Байкал. 2008. 29 марта.6) ИА “Регнум”. 2008. 28 марта.
7)
Интерфакс-Сибирь. 2008. 28 марта.8) Рожанский М. Фантом национальной империи. “Русская партия” в Иркутске // Байкальская Сибирь: из чего складывается стабильность. М.; Иркутск: Наталис, 2005. С. 222-248.