Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2010
Ирина Андреевна Вендило (р. 1985) — магистр социологии, выпускник Московской высшей школы социальных и экономических наук и Манчестерского университета.
Олег Михайлович Журавлев (р. 1987) — участник Уличного университета, студент Института социологии Государственного университета гуманитарных наук.
Данаил Живков Кондов (р. 1980) — преподаватель социологического факультета Российского государственного гуманитарного университета.
Наталья Викторовна Савельева (р. 1984) — студентка Французского университетского колледжа.
Ирина Вендило, Олег Журавлев, Данаил Кондов, Наталья Савельева
Спор о «социологизме»
Знаете ли вы, что значит для меня «мир»? Вам бы хотелось увидеть его отражение в моем зеркале? Этот мир есть мир силы, не имеющий ни начала, ни конца… Этот мир есть воля к власти и ничто иное! И вы также являете собой эту волю к власти — и ничто иное!
Фридрих Ницше. «Воля к власти»
Относительно недавно на сайте «Полит.ру» появилась расшифровка выступления декана социологического факультета Московской высшей школы социальных и экономических наук Виктора Вахштайна[1]. Текст, лаконично и недвусмысленно озаглавленный «Конец социологизма», захватывает и заставляет на какое-то время поверить в автономию научной истины по отношению к любым «низменным» детерминациям частными, эгоистическими интересами. Социолог и декан профильного факультета методически и с полемическим задором ставит под вопрос концепцию, которая в начале ХХ века выступила в качестве интеллектуального основания институционализации социологии как университетской дисциплины. Однако более внимательное знакомство с логикой аргументации оставляет мало места для веры в подобное (социальное) чудо. В следующих разделах мы попытаемся (1) вычленить основные аргументы данного выступления, (2) подвергнуть их критике и (3) предложить иное видение данной проблематики.
***
Если оставить в стороне многочисленные примеры и иллюстрации, выступление Виктора Вахштайна поднимает философские вопросы о пределе объяснительной силы «социологизма», то есть о границах социологии как науки, в рамках которой она имеет право и способна давать достоверные объяснения. «Социологизм», по мнению Вахштайна, представляет собой специфическую форму объяснения, редукцию, радикально замыкающую каузальные ряды.
Канонической формулировкой социологистского объяснения мы обязаны Эмилю Дюркгейму, который в одном из своих «правил социологического метода» настаивает на том, что «социальное необходимо объяснять социальным»[2]. Данное эпистемологическое правило логически вытекает из его онтологии: социальное, говорит Дюркгейм, является реальностью suigeneris, реальностью «особого рода», которая несводима к другим типам реальности и, следовательно, требует объяснения из себя самой. Подобная антиредукционистская на уровне онтологии позиция позволила ему интеллектуально обосновать необходимость отдельного факультета социологии в университете[3].
По мнению Вахштайна, уже наследники Дюркгейма (такие, как Пьер Бурдьё) производят «рокировку номинации», что дает ему основания рисовать мрачную картину тотальной экспансии социологистского объяснения. Теперь все, что мы можем объяснить социально, становится социальным, а поскольку социологи «конструируют» свой объект, изначально вводя в его характеристики некоторое социальное измерение и, следовательно, заранее задавая «социальность» ответа, то все, к чему бы ни прикоснулся социолог, обнаруживает в себе «социальную» природу. Поэтому социологизм получает возможность практически беспредельной экспансии, в том числе — в области других наук. Впрочем, до определенного момента «социологизм» не вызывает возражений: любая наука, говорит Виктор Вахштайн, является той или иной формой редукции. До тех пор, пока в его «объяснительную машину» попадают такие темы, как самоубийство, преступность или, например, система образования, он раздражает своим «экспансионизмом» и «всеядностью» («в итоге социологический анализ из-за своей всеядности и универсальности становится чем-то вроде “конвертера материи”»), но еще терпим. Предел терпению наступает тогда, когда в этот «конвертер» попадает сначала знание, потом наука, а потом и сам «социологизм»:
«Мой тезис таков: социологизм, примененный к себе самому, подрывает свои собственные основания. Когда мы фокусируемся на социальных формах производства, конструирования и распространения знания, само знание оказывается за скобками»[4].
Перед нами ключевой аргумент, призванный обосновать «конец социологизма». В самом деле, если социологистская механика объяснения характеризуется способностью «заместить», если не «подменить», говоря словами лектора[5], объект любой природы на объект, принадлежащий обществу, знание исчезает, уступая место тому, что «на самом деле» скрывается за ним: «власти», «интересам», «социальным институтам» и так далее. «Знание» было подменено/замещено безграничным и безгранично экспансионистским «социальным», что делает содержательное обсуждение бессмысленным: в социологии отсутствует язык, на котором можно было бы обсуждать знание «как таковое». Таким образом, именно «проблема познания» становится той проблемой, разрешить которую не может «социологизм» и которая становится своего рода естественным пределом для его потенциально бесконечной экспансии[6].
Какой выход видит автор из сложившейся ситуации? Необходимо вернуть автономию и суверенитет когнитивному содержанию науки, «знанию», и, соответственно, учредить позицию «эпистемолога», который, занимая внешнюю, «автономную» и «суверенную» позицию по отношению к социологистской «оптике»[7], будет заниматься изучением ее логической структуры[8]. «Знание», выведенное «за скобки» социологистами, восстанавливается в правах и обретает аутентичное описание на априористском языке «оптики», «когнитивных стилей», «метафор», «аксиоматизаций».
***
Данная попытка сжать публичное выступление Виктора Вахштайна до набора аргументов необходима, потому что оно — одно из немногих выступлений, которое в отечественном интеллектуальном контексте явным образом формулирует проблему и дает ее однозначное и аргументированное решение. Итак, попробуем критически подойти к высказанным аргументам. Первое, что бросается в глаза в данном докладе, — это неявное представление в качестве единственной и очевидной лишь одной из возможных логик социологического исследования — дедуктивной, предполагающей теоретическое отношение к социологической теории. В изложении автора она предстает в виде своеобразного алгоритма порождения клишированных высказываний:
«Мы видим, что он [социологизм] включает в себя два шага. Первый — шаг номинации, обозначение чего-то в качестве социального факта (высказывание “Х — это социальный факт”). […] Второй шаг — собственно объяснение (высказывание “Х как социальное должно объясняться через Y или Z, которые тоже относятся к области социального”)».
«Есть такое явление, как наука. Хочется понять, что это такое. Но вот мы приставляем к нему слово “институт”, и все сразу же становится “понятным”: наука = “институт науки”. Все. И дальше ясно, как его будут исследовать. Но в этот момент уже произошла редукция “науки” к “институту науки”».
Бесспорно, каждый социальный ученый исходит из собственной теоретической логики и пытается найти социологическое объяснение тому или иному феномену. Вместе с тем исследовательская работа не исчерпывается этой логической операцией. Основная составляющая работы социологиста представляет собой исследовательскую работу с эмпирическим материалом, и его сопротивление может неожиданно для него самого превратить Xв α, а Yи Z— в β и γ. Представим себе, что мы хотим найти социальное основание массового недовольства студентов университетского комсомола в СССР 1950-х годов и объяснить его состоянием советской власти в данный период. Однако, поработав в архивах и взяв десяток интервью, понимаем, что обнаруженные нами социальные распределения связывают не «комсомол» и «советскую власть», а подвижную и неопределенную структуру, тяготеющую одновременно к «студенческому сообществу», «общественному движению» и «определенной фракции ученых», «соотношению сил» между различными «инстанциями авторитета» в университете, причем связывают иным образом, чем это предполагалось ранее.
Сформулированный Вахштайном упрощенный взгляд, систематически умалчивающий об эмпирической части работы социолога, является прямым следствием дискурса «оптики». С точки зрения автора «оптика» представляет собой определенный набор аксиом, которые стали непроблематичными и самоочевидными и «дают наблюдателю-социологу возможность увидеть свой объект исследования как реальный, познаваемый и социальный»[9].
«[“Оптика”] принципиально инвариантна и не зависит от содержания. […] Нельзя на материалах конкретного анализа некоторого феномена показать, что за ним не скрывается никакое социальное “на самом деле”, составляющее его подлинную природу… За любым феноменом при желании можно разглядеть конституирующие его социальные силы и конституирующих его агентов»[10].
Данное положение имеет ряд следствий. Прежде всего, (1) именно в нем коренится страх перед бесконечной экспансией социологизма, которой «эпистемолог» внешним и нормативным образом должен положить конец. Однако лишь в идеальном (философском) мире чистой мысли теории достигают своих логических пределов распространения, в реальном мире науки всегда существует определенное «сопротивление материала», когда «уродливые факты» разрушают «прекрасные теории» или другие теории вполне эффективно ограничивают претензии той или иной «оптики»[11]. Кроме того, (2) из этого положения вытекает определенный стиль работы и понимание того, чем является наука. Если «оптика» полностью определяет то, что может быть увидено (то есть принимая в качестве неявного допущения абсолютную податливость материала наблюдения), инвариантна и не зависит от содержания, то подлинная работа ученого заключается не столько в эмпирических исследованиях, которым отводится глубоко вторичная роль почти автоматического наполнения содержанием предзаданной теоретической рамки («всякая оптика имеет свою практику»), сколько в конструировании этой самой рамки, «оптики». Другими словами, главным действующим лицом науки становится социолог-теоретик, который в тиши библиотеки конструирует определенную «оптику», используя в качестве «строительного материала» многовековую традицию социального теоретизирования. Но как бы ни было соблазнительно увидеть в утверждении автономии «когнитивного содержания» и независимости любой теоретической «оптики» от эмпирического содержания форму самоутверждения социолога-теоретика и сотрудника Центра фундаментальных исследований[12], этот шаг будет преждевременным, если мы не сможем внятно обозначить его смысл — разместить его в контексте иного решения проблемы социальных оснований процесса познания.
Попробуем это сделать в процессе критического рассмотрения высказанных аргументов. Что делает возможным высказывание вроде этого: «Когда мы фокусируемся на социальных формах производства, конструирования и распространения знания, само знание оказывается за скобками»?[13] Что предполагает заимствованная у Бруно Латура риторика «замещения/подмены» социологизмом несоциальных объектов социальными? Она предполагает, что «на самом деле» есть то, что подменяется, и то, что подменяет. Знание в социологистском анализе «бессмысленно», «вторично» или вовсе упразднено, только если мы исходим из априорной посылки Виктора Вахштайна о существовании «знания» и «общества» как двух феноменов разной природы. Другими словами, данный дискурс уже предполагает определенную онтологию, которая не вводится автором аксиоматически (напомним, именно на выяснении преданной забвению аксиоматики настаивает «эпистемолог»), а проскальзывает как нечто очевидное и естественное в используемом словаре[14]. Таким образом, Вахштайн пытается выстроить аргументацию в защиту тезиса, лежащего в основании самой этой аргументации. Но что станет с аргументом лектора, если мы эту позицию не разделяем? Что, если «социальные формы» и «знание» имеют одинаковую, социальную, природу, как утверждают социологисты?[15] Аргумент потеряет силу.
Чтобы проиллюстрировать эту мысль конкретным примером, рассмотрим пассаж, который следует сразу за фразой о выведении знания за скобки:
«В этот момент нам совершенно нечего сказать о том, например, что же в работах Дюркгейма способствовало или препятствовало его классикализации. Мы говорим о том, какую позицию он занял в политическом споре, и через это указание объясняем его классичность»[16].
Если всерьез отнестись к такому социологисту, как Мартин Куш, который утверждает, что «аргументы и теории являются социальными институтами определенного вида»[17], то для анализа «классикализации» Дюркгейма нам потребуются изучение как его позиции в политическом споре (он был умеренным «дрейфусаром»), так и его научной аргументации в дискуссии с оппонентами. Дюркгейм опирался на «онтологический антиредукционизм», наделенный собственной каузальной силой в сети других аргументов и теоретических позиций в рамках более широкого социального института «науки», обладающего собственной логикой функционирования («автономия»), несводимой к логике функционирования социального института «политики». Кроме того, понадобится установить характер связей между «политикой», «государством» и «наукой», то есть определить «степень автономии» последней. Иными словами, в данном подходе политическое давление, с одной стороны, и рациональная аргументация, — с другой, противостоят не как воплощения разнородных сущностей, а как правила функционирования двух классов социальных институтов, находящихся в сложных и подвижных отношениях друг с другом.
Априорно вводя разграничение «общества» и «знания», автор лекции в стремлении продемонстрировать абсурдность социологистского объяснения приходит к упрощению первого и десоциологизации второго. Все многообразие исследуемых в социологистских работах феноменов, таких, как, скажем, «социальное пространство» или «институт науки», лектор описывает в лучших традициях философской критики «вульгарного социологизма». Например, «социальное пространство» Бурдьё Виктор Вахштайн редуцирует к набору ответов на вопросы незамысловатой анкеты: «Прежде чем начать исследование, необходимо обозначить, к какой партии вы принадлежите, где вы учились, в каких отношениях состоите с такими-то и такими-то игроками в “поле”». А «институт науки» описывает в терминах «культуры подозрения»: «Конечно, есть еще два десятка метафор “политических” — наука в них представлена разновидностью политического противоборства». В другом месте лектор жалуется на слова Бурдьё: «Наука — это политика». В этих грубых реалиях, по мнению автора, теряется «само знание». В результате Вахштайн упрощает и искажает исследовательскую программу оппонентов, за всестороннее изучение которой он ратует[18], — если мы внимательнее ознакомимся с теорией французского социологиста, то поймем, что картина чуть сложнее, чем та, что представлена автором лекции. «Наука», понимаемая Пьером Бурдьё как социальное «поле», накладывает определенную цензуру на практики входящих в него агентов. Именно социальное принуждение «поля» вынуждает последних выяснять отношения с помощью аргументов и по правилам рациональной аргументации, а не по правилам политической борьбы — что объясняет реальную автономию научного знания по отношению к «внешним» социальным факторам.
Следующий тезис Вахштайна непосредственно связан с предыдущим и призван проиллюстрировать абсурдность поиска социальных оснований «знания»:
«…социолог социологии оказывается как бы “социологом второго порядка”. А что если мы сделаем с социологом второго порядка то же, что он делает с социологами первого порядка, — опишем его собственных идолов, ритуалы и тотемы? Например: идол идола. Социолог первого порядка верит в то, что есть “фундаментальная наука”, и это его “идол”, а социолог второго порядка верит в то, что есть идолы, которые застят взор социологов и скрывают от них истинное положение дел (“а на самом деле…”), — и это его идол»[19].
Далее автор предлагает поиграть в мысленный эксперимент и представить «социолога третьего порядка» и так далее. В чем заключается парадокс, который, по мысли автора, доказывает тщетность «социологии социологии» и указывает на границы «социологизма» и его кризис? Ответ на поверхности: социолог № 1 верит во что-то, социолог № 2 ищет социальные основания этой веры и объясняет ее как иллюзию, порожденную этими основаниями; в свою очередь, социолог № 3 ищет социальные основания веры социолога № 2 в социально порожденные иллюзии и, в свою очередь, объясняет ее как иллюзию. Круг замыкается. В случае, если наша переформулировка верна, мы оказываемся перед социологическим вариантом известного «парадокса лжеца»: «критянин говорит, что все критяне — лжецы». Выход из него, предлагаемый Виктором Вахштайном, — признать автономию и суверенность когнитивного содержания науки. Иными словами, всем социологистам Вахштайн неявно вменяет то, что Дэвид Блур критически назвал «асимметричным объяснением»[20], в рамках которого социальная обусловленность знания неизбежно ведет к его ошибочности. Однако необходимость занять эту внешнюю позицию — не единственное решение социологического варианта «парадокса лжеца». Альтернатива ему интуитивно схвачена Фридрихом Ницше в том отрывке из его «Генеалогии морали», где он спорит с Кантом:
«Будем-ка лучше, господа философы, держать впредь ухо востро перед опасными старыми бреднями понятий, полагавшими “чистый, безвольный, безболезненный, безвременный субъект познания” […] Существует только перспективное зрение, только перспективное познавание; и чем большему количеству аффектов предоставим мы слово в обсуждении какого-либо предмета, чем больше глаз, различных глаз, сумеем мы мобилизовать для его узрения, тем полнее окажется наше “понятие” об этом предмете, наша “объективность”. Устранить же волю вообще, вывести из игры все без исключения аффекты при условии, что нам удалось бы это: как? не значило бы это — кастрировать интеллект?»[21]
Самым важным в данном утверждении является не столько перспективизм, который давно стал общим местом, или идея стереоскопии, сколько позитивная оценка обусловленности познания определенной «волей к власти». Последняя оказывается не только источником специфических ошибок и искажений, но и позитивным основанием процесса познания, тем, что позволяет что-то увидеть. Другими словами, альтернативой утверждению трансцендентального субъекта и суверенности «когнитивного содержания науки» будет признание наличия социального основания не только у «искажений», «иллюзий» и «лжи», но и у «истины», как бы ее ни понимать. Именно это представление легло в основание «сильной программы» в социологии знания в виде «тезиса о симметрии», который противопоставляется всем «асимметричным» объяснениям:
«Форма ее [социологии знания] объяснений должна быть симметричной. Одни и те же типы причин будут объяснять, например, и истинные и ложные представления»[22].
Таким образом, размыкается замкнутый круг данного парадокса: когда «социолог второго порядка» объясняет верования «социолога первого порядка», это отнюдь не означает их автоматического зачисления в категорию «иллюзий» и, следовательно, не делает иллюзорными его собственные верования. Далее, если последовать совету Вахштайна и добавить «социолога третьего порядка» и «социолога n-ого порядка», то не изменится ровным счетом ничего. В итоге, упрощенный характер понятия «социологизм» вновь сыграл против аргументации автора доклада: если для одних его типов, склонных к «асимметричным» объяснениям, упреки верны и вполне заслуженны (это прежде всего, конечно, некоторые марксистские версии, систематически склонные использовать риторику разоблачения), то для других — нет.
Главным следствием принятия «симметричных» типов объяснения, которое, увы, регулярно остается без внимания, является невозможность использовать социальный анализ знания как форму разоблачения и стигматизации[23]. Если «один и тот же тип причин будет объяснять и истинные и ложные представления», то наличие социальных оснований у определенной теоретической позиции ровным счетом ничего не говорит о ее «иллюзорности» или «ложности». Последнее будет требовать отдельного доказательства и обоснования — разумеется, если мы находимся в рамках научной коммуникации, а не, например, политики, где порой достаточно просто обозначить «друзей» и «врагов» (что не означает отказа от активной политической позиции). Таким образом, возвращаясь к началу данного раздела, когда мы предполагаем, что теоретическая позиция самого Вахштайна (утверждение «автономии» и «суверенитета» «когнитивного содержания науки», метафора «оптики» со всеми ее импликациями) является своего рода цензурированной версией определенной «воли к власти», формой утверждения «автономии» и «суверенитета» самого «эпистемолога» и социолога-теоретика, это отнюдь не значит, что она с необходимостью неверна. Нет, она неверна потому, что на протяжении всего выступления мы встречаем множество риторических приемов (вроде исторических анекдотов про Гуссерля и Латура и забавных аналогий с географией) и мало аргументов, которые на поверку оказываются довольно слабыми и неубедительными. Иронизируя, автор доклада утверждает:
«Вот и я сейчас, вероятно, критикую социологизм не потому, что вижу в нем опасность исчерпания социологической мысли, а потому, что принадлежу определенной банде — самому страшно подумать какой — и пытаюсь свергнуть с пьедестала канона один способ анализа, чтобы утвердить на нем другой».
Поймаем его на слове: да, конечно, «принадлежит» и, без сомнения, «пытается свергнуть» — и именно поэтому он видит то, чего упорно не замечают другие — «опасность исчерпания социологической мысли». Существует ли эта опасность и действительно ли наступил «кризис социологизма»? Вопрос дискуссионный, но пока внятных и бесспорных доводов в его пользу найти (по крайней мере, в тексте доклада) не удалось. «Кризис социологизма», настойчиво утверждаемый на протяжении всего текста, больше напоминает риторическую уловку, когда желаемое положение вещей выдается за фактическое. В действительности, на самом деле, существует не столько «кризис», сколько «дилемма», две альтернативных программы исследований, каждая из которых обладает своими сильными и слабыми сторонами и претендует на описание/объяснение одного ряда явлений. «Социологизм» и «эпистемология» являются не изолированными друг от друга «познанием» и «теорией познания», но конкурирующими способами объяснения «общества» и «знания», и, чтобы аргументировано доказать преимущество одного из них, недостаточно просто априорно заявить о различных природах их объектов и исконном превосходстве одной дисциплины над другой.