Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2010
Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) — литератор, историк, редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор (и соавтор) 11 книг.
Кирилл Кобрин
Набросок новой революционной практики
Часть 1. Конец теории
Нет-нет, автор этого текста вовсе не сумасшедший и тем более не пламенный революционер. Просто обыватель, считающий своим долгом размышлять о том, что происходит вокруг него, — да и просто размышлять. Никакого отношения ни к одной из действующих политических групп нижеследующий текст не имеет.
Начнем с заголовка. Почему «практика», почему не «теория»? Здесь все довольно просто — и дело вовсе не в прокламируемой сегодня особой трезвости общественных настроений, патентованной постпостмодернистской недоверчивости к большим проектам. Наоборот, нынешнее время особенно падко на любой намек на нечто идеологическое; даже те, кто посвятил себя анализу (с последующим разоблачением) коммунизма, либерализма, национализма, делают стойку на любой знакомый по критическим штудиям намек. Люди, прославившиеся тонким разбором тоталитарного кино, млеют при первых же кадрах сталинского фильма; те, кто поседел над изучением нелиберальных основ неолиберализма, волнуются, когда при них упомянут Поппера; покойный философ Зиновьев, выставивший на потеху Марксову логику, закончил свои дни автором газеты «Правда». Наконец, тот самый «простой человек», который якобы не интересуется ничем, кроме шоппинга и телевизора (компьютера), оказывается вдруг в рядах идейных борцов то с гастарбайтерами, то с загрязнением атмосферы, а то и вовсе с мировым сионизмом. И все-таки теории, политической теории, могущей быть положенной в основу идеологии, сейчас нет. Хаотический набор лозунгов и отрывочных рассуждений, бриколаж и мусорка «больших стилей» XIX и XX веков — на иное рассчитывать сегодня невозможно. Конечно, ссылаясь на Маркса, можно поговорить о «классовой борьбе» и даже об «отчуждении производителя от произведенного товара», но, кроме морального удовлетворения и банального удовольствия, это ничего не даст. Как объясняющая модель (и — особенно! — как «образ будущего») марксизм, вкупе с либерализмом, национализмом, чем угодно, невозможен. Возможно лишь прагматическое объяснение конкретных феноменов жизни с помощью разного рода процедур, пусть даже и теоретического характера, однако набор медицинских инструментов не может заменить «Основ хирургии».
Странным образом оказалось, что та самая глобализация, которая якобы унифицирует все и вся, делает некий образ мысли и жизни универсальным, имеет главным своим последствием невозможность универсальных для всего мира моделей обустройства настоящего и отсутствие сколь-нибудь единого «образа будущего». Последним универсалистским проектом был, как ни странно, «бушизм»: я имею в виду не набор неловких фраз и оговорок техасского увальня, а стойкое представление о возможности построения единого в своем демократическом устройстве и просвещенном боголюбии мира. Сколько бы ни говорили об «истинных шкурных интересах» США в несчастной иракской авантюре и прочих предприятиях Джорджа Буша-младшего, американская политика первых восьми лет XXI века была насквозь идеологичной, отвлеченной и универсалистской. Оттого обычный здравый смысл, которого придерживается администрация Обамы, кажется радикальным вольнолюбием, эдакой цветущей сложностью. Нового президента США часто путают с интеллигентскими утопистами-преобразователями — и напрасно. Просто он вернул в большую политику уважение к частному случаю — каждый отдельный феномен рассматривается специально, без параноидальных потуг увязать все со всем. Шизофрения вместо паранойи — вот главное приобретение нашего мира за последнее время.
На должность главных «универсалистов» не подходят и исламистские фундаменталисты. Да, они кричат о грядущем всемирном торжестве Корана и шариата, но практика показывает, что эти проповеди читаются в довольно изолированных группах, которые и между собой-то не могут договориться. Более того, даже в самом масштабном развороте фундаменталистские идеи касаются только части людей, населяющих Землю, — мусульман; к тому же будущее, которое они предлагают своим сторонникам, не очень отличается от их настоящего. Это будущее доведенного до логического конца шариата; что делать с неверными в таком случае, не совсем понятно. Некоторые предлагают обратить их в истинную веру, остальных — истребить, но и то и другое настолько затруднительно, что приходится довольствоваться собственными рядами. Глобальной идеологии из исламского фундаментализма не получается.
То же самое и с социализмом всех мастей. Только, в отличие от крайнего исламизма, будущее социализма уже было. Сегодня это — милая многим сердцам ретроспективная утопия, утерявшая свой всеобщий характер, не больше. Исторически частный случай неотрефлексированного сознания. Никто не сможет объяснить сегодняшнему пролетарию, в чем связь между борьбой за повышение зарплаты и светлым будущим без зарплат вообще. На самом деле социализм и коммунизм всегда скверно уживались в левом проекте XIX и XX веков: соединение упрямого профсоюзного противостояния работодателям с гегельянскими схемами (несмотря на знаменитое и почти эротическое — «Идея овладевает массами») было непрочным. В результате, на восток от Берлина царил Гегель вкупе с Макиавелли, а на запад — профлидер в кепке пролетария.
Наконец, два новичка идеологической сцены последних десятилетий — антиглобализм и радикальный экологизм. Они во многом схожи, прежде всего, в своей традиционалистской, консервативной основе. И те, и другие предлагают будущее, скомбинированное из странно понятого прошлого: одни предлагают вернуться во времена без «Макдоналдсов» и транснациональных корпораций, другие — без атомных станций, нефтедобывающих морских вышек и автомобильных двигателей. При этом ни те, ни другие не отказываются от использования орудий дьявола: антиглобалисты съезжаются на массовые погромы явно не на велосипедах, питаются, если не Биг-Маком, то уж точно не свежеприготовленной паэльей или говядиной по-бургундски, а отважные гринписовцы заправляют свои быстроходные катера не ослиной мочой и не рапсовым маслом. Ленин бы сказал: «Жить в обществе и быть свободным от него невозможно». Но не это главное. Основной вопрос — телеологический: каковы, к примеру, цели антиглобалистов? Чего они хотят, если оставить в стороне разбитые витрины, перевернутые автомобили и раненых полицейских? Намерены ли они захватить власть — хотя бы в одной стране, хотя бы в одном городе? Нет. Хотят ли убедить общество в своей правоте? Нет, так как их способ убеждения у многих вызывает отрицание; к тому же, в чем именно антиглобалисты хотят убедить обывателя? В том, что война в Ираке, — это плохо? Обыватель и так это знает. Или в том, что Запад по-прежнему эксплуатирует Восток (точнее, Север по-прежнему эксплуатирует Юг)? Никто в этом не сомневается — если к тому же забыть, как китайцы качают нефть из Судана и Нигерии. Все так: мир несправедлив, богатые хитры и коварны, бедные угнетены, а нас по-прежнему дурачат. Но что дальше? Какой из этого можно сделать вывод? Долой что? Несчастные Биг-Маки? Запад? Политику? Жизнь? Не дают ответа антиглобалисты, да и не могут его дать.
Нечто похожее происходит и с экологическим движением. Человек угрожает жизни на Земле? Верно. Циничные капиталисты уничтожают джунгли? Еще как. Японцы бьют китов? Кто спорит, бьют, и не только японцы. Трубы дымят? Дымят. Набор плеоназмов заменяет «зеленым» идеологическую систему, «Зеленый мир» — всего лишь отличная метафора, к тому же подозрительно смахивающая на рекламную кампанию травяного шампуня. Но самое ужасное для «зеленых» — другое. Их лозунги давно уже перехвачены теми, с кем они, по идее, должны сражаться, — правительствами и корпорациями. В сознании западного человека главный борец за природу теперь Альберт Гор и даже Барак Обама, а не безымянный отважный эколог, который берет штурмом судно с ядерными отходами. Наконец, борьба за сохранение окружающей среды не является абсолютной ценностью во всем мире. Никто не загрязняет эту самую среду со столь простодушным безразличием, как жители так называемых «развивающихся стран», — как уверенно в своей правоте дымят заводские трубы в Индии, Китае и, конечно же, в России! Даже если защитники окружающей среды ухитрятся сформулировать свою теорию, свою идеологию, она не могла бы претендовать на универсальность. А жаль, ведь «зеленые» — единственное массовое движение, которое основано не на расовой, классовой, национальной и религиозной солидарности, а на солидарности антропологической. Это движение апеллирует к людям вообще, ко всем жителям Земли, оно «работает» в пространстве отношений Природы и Культуры, оттого и могло бы быть теоретически наиболее интересным сегодня. Беда заключается в том, что «зеленые» принципиально аисторичны — и это загоняет их в ловушку. Думая, что они обращаются к «просто человеку», экологи имеют дело с «современным западным человеком», продуктом определенной истории. Да и сами они являются таким же продуктом. Антропологическая солидарность разрушается принадлежностью к исторически определенному типу мышления.
Что же остается, если «теория» невозможна? Остается «практика», точнее — «практики», которыми, собственно говоря, и являются все нынешние массовые движения, претендующие на универсальность. Практики поведения и практики образа жизни. Не следует забывать, что все они, в той или иной степени, считают себя революционными — только вот революции имеются в виду разные: исламские, экологические, социалистические, «национальные». В отличие от «революционной теории» и «революционной идеологии», существование которых сейчас невозможно, «революционные практики» не только возможны, но и единственно необходимы — для тех, конечно, кто действительно хочет революции. Людей, желающих решительно изменить общество (а не государство, которое сегодня мало кого волнует, кроме профессиональных политиканов, конечно), не так уж мало. К ним автор этого текста, собственно, и обращается.
В следующей части нашего минитрактата — о том, что делать.
Часть 2. В кавычках
Итак, практики. Если теорий нет, сколь бы их ни жаждала публика, нам остаются именно жизненные практики. За этим немудреным рассуждением встает сразу несколько вопросов, без разрешения которых совершенно невозможно сколь-нибудь ответственное суждение. Прежде всего, впервые ли возникает ситуация, когда на общество (или часть его) воздействуют «практики», лишенные всякой теоретической и идеологической основы? Думаю, что не впервые. Для примера, вспомним битников, всю их компанию, от Джека Керуака и Аллена Гинзберга до Уильяма Берроуза. Битники, конечно же, не были единой группой, их не сковывала ни дисциплина, ни правила, ни общие цели. Образ жизни, жизненные практики — вот, что сводило их вместе, сообщало им уверенность, одержимость и даже профетичность. Гомо- и бисексуалы, наркоманы, пьяницы, запойные читатели, бродяги — из смеси этих случайных свойств они смогли дистиллировать чистейший спирт, которым до сих пор упиваются сотни тысяч молодых людей с рюкзаками за плечами. Керуак и компания совершили настоящую революцию в общественном сознании; они создали «социальный тип», оказавшийся более устойчивым и живучим, чем все «комиссары в пыльных шлемах» или даже нынешние потешные чегевары. Битники не ставили никаких задач, они просто жили так, как считали нужным, — трансформируя собственное сознание, рефлексируя по поводу собственного поведения (и по поводу собственной рефлексии тоже). Они не заявляли, что хотят изменить этот мир, они меняли себя и попавших под их влияние окружающих — пусть эти трансформации и истребили почти всю их компанию (за небольшим, но важным исключением в лице Берроуза, Гинзберга и кое-кого еще). Не надо быть ханжой: забота о собственном здоровье не была самой сильной стороной личности Джека Керуака или Нила Кэссиди — один умер от алкогольного прободения язвы, другой вообще по пьяни потерялся по пути домой и замерз, — но они и не собирались жить долго, «до самой смерти». При этом битники не намеревались и «жить быстро, умереть молодыми»! Очень важно понять их отличие от эпигонов, например слабоумных рок-звезд, вроде Курта Кобейна, которые неправильно поняли преподанный им урок: битники не учили ранней романтической смерти, они показывали на своем примере, что продолжительность жизни и состояние здоровья не являются чем-то важным, о чем стоит думать больше положенного Богом (судьбой, чем угодно) времени. Эти вещи были для битников безразличны — до тех пор, пока не наступала прагматическая необходимость, — и тогда они серьезно подходили к делу. Тут важно отвлечься от реактивных Керуака и Кэссиди и вспомнить долгожителя Берроуза, который просидел на героине значительную часть своей длинной жизни. Берроуз уж точно не был романтической фигурой, даже проза его, несмотря на общее заблуждение, была расчетливой и отрефлексированной. Многие называли его безумцем, он тоже иногда считал себя таковым, но, в сущности, предпочитал рассуждать о себе как о человеке разумном, скромном, не лишенном здравого смысла. И он был прав. Уильям Берроуз был прагматичным революционером жизненных практик. Теории его не интересовали.
Испортили все хиппи, которые привнесли в заимствованные от битников практики болтовню о мире и любви. Каким образом кислота (или промискуитет, к примеру) может способствовать всемирному торжеству как первого, так и второго, хиппи объяснить не могли — ни себе, ни окружающим. Чем, естественно, вызывали раздражение трезвых сознанием людей, не собиравшихся отказываться от здравого смысла. Как ни странно, панк в самом своем начале мог явить обществу пример истинно революционной практики, но люди, вроде Вивиан Вествуд и Малькольма Макларена, быстренько превратили это движение в постыдное коммерческое фрик-шоу. Дерек Джармен даже снял об этом замечательный фильм «Юбилей». И только «TheClash» — при всем своем политическом активизме — производили впечатление умных людей, точно знающих, чего они хотят от общества. Они поддерживали леваков не потому, что хотели политической революции, а для того, чтобы продемонстрировать, к чему приводит забвение самой банальной социальной справедливости. Их «KnowYourRights!» звучит как ответ искушенного законника на секспистолскую «AnarchyinUK».
Надо сказать, в последние десятилетия ни одна из сфер западной жизни не дала такого количества истинных революционных практик, как поп-культура и области, к ней прилегающие. Некоторые из них дьявольски сложны, как, скажем, стиль changesonebowie[1], другие, на первый взгляд, довольно однообразны, вроде жизненного стиля, придуманного гитарным бухгалтером Робертом Фриппом[2], — сиди себе на стуле и играй нотные сетки. Но именно эти люди меняли общество — да так, что теперь его и не узнать. Поэтому для настоящих революционных практик современности поп-культура является и важнейшим синдромом болезни, и столь же необходимым инструментом преобразования.
Скептик возразит: мол, что может изменить отдельный человек, да еще и не ставящий перед собой целей гегельянского размаха? На каждого Гегеля мы своего Ницше выставим. Автор революционной практики — настоящий ницшевский философ, который на каждом шагу начинает философствование с нуля, с пустоты, его философия основывается сама на себе, она парит над бездной. Все остальное не стоит выеденного яйца. Он — тот самый «часовой на оставленной всеми позиции»: окопы пусты, да и противник давно уже обошел с фланга, вокруг никого, но держать пост надо. Это не упрямство — это точный расчет. Все еще вернутся сюда — и наши, и враги.
Собственно говоря, стратегически, новых жизненных практик, могущих изменить общество, две. Одну из них назовем радикальной, другую — умеренной, срединной (в смысле буддийского Срединного пути). Первая проста: следует принимать максимальное участие в исполнении ритуалов окружающей жизни, делать это с энтузиазмом и доводить дело до логического конца, то есть до абсурда. Окружающие помешаны на шоппинге? Отлично, я перешоппингую их всех. Я буду покупать вагоны ненужных мне вещей, проводить сутки в супермаркетах и торговых центрах, говорить только о ценах и товарах, дома из всей бумажной продукции держать только рекламные каталоги, магазинные листовки и прочее. Я доведу до идиотизма этот идиотизм. Если вокруг меня все пьют, я перепью их, буду пьян с утра до ночи, во сне и наяву, пока сами пьяницы не начнут крутить пальцем у виска. Патриотизм? Прекрасно! Я буду сочинять гимны родине и метать стихотворные и прозаические молнии в ее врагов. Мое нижнее белье будет иметь цветовую гамму заветного флага, а названия главных городов отечества будут вышиты на трусах золотой нитью. Все беседы будут сводиться к тому, как я люблю свою родину и ненавижу супостатов. В моей компании политический проповедник с Первого канала, зевая, вывихнет челюсть, а отставной военный почувствует себя безродным космополитом. Если же вокруг принято трудиться не покладая рук, я буду работать больше их всех вместе взятых. Я буду жить на рабочем месте. Ланч я буду приносить в офис в специальной баночке, откуда через трубочку можно посасывать жидкую кашицу, — зато руки не перестанут бегать по клавиатуре, глаза смотреть на экран; можно даже научиться отправлять и принимать факсы с помощью пальцев ног. Да, придется разуваться на работе, ничего не поделаешь. Но на педикюр я дополнительных денег от начальства просить не буду! И на памперсы тоже.
Это действительно радикальная революционная жизненная практика. Она чревата увечьями, сумасшествием и ранней смертью — но на то она и радикальна. Человек, избравший этот путь, знает, на что идет. Впрочем, смертельный риск оправдан — бессмысленные ритуалы общественной жизни раскочегариваются настолько, что даже идиот видит их бессмысленность. И делает соответствующие выводы — рано или поздно. Но есть и иной путь. Он кажется не столь крайним, зато его умеренность искупается невероятной сложностью и внутренней дисциплиной, которой придется придерживаться. Главный принцип его — спокойствие и экономия: сил, средств, чувств, всего. Более того, даже в этой умеренности тот, кто избрал этот путь, должен быть умерен. Никаких крайностей, никакой аскезы, никаких оргий расточительства или абстиненции. То, что совершается, делается обдуманно, взвешенно, осторожно. Все помешаны на шоппинге? Почему бы, действительно, иногда не заглянуть в магазин? Почему бы от случая к случаю не поддержать разговора о ценах (но только изредка!)? Компатриоты носятся с патриотизмом? Прекрасно! Любовь к Родине — отличное чувство. Кому пинии, кому березки — но только, пожалуйста, без ажитации. Окружающие мечтают спасти природу от загрязнения и прочих пакостей? Что может быть лучше! Спасем. Скажем, подвернем хорошенько кран на кухне, бросим бычок в урну, лишний раз проедемся на метро, а то и просто прогуляемся. В общем, перед нами привычки, что называется, «порядочного человека». Только и в этом усердствовать не надо. «Порядочный человек». Взяв этого человека в кавычки, мы получим идеальную революционную практику. «Теория» создает новые слова, «практики» ставят в кавычки старые. Закавыченные слова уничтожают автоматизм, люди с удивлением начинают смотреть на привычные вещи и действия. Вот с этого остранения и начинается истинная революция.