Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2010
Консерватизм, секс и террор
Консерваторы бывают очень разные. Я буду говорить о тех, которых в нашем обществе много. Это весьма удивительные люди: 84% россиян считает недопустимыми сексуальные контакты между людьми одного пола, но лгать (во имя благой цели) считают нормальным и допустимым 55%.
Сексуальные отношения между лицами моложе 18 лет считают предосудительными 78% россиян. Распространенность этого мнения отвечает распространенности самих этих отношений. Известно, что период, когда случается сексуальный дебют, спускается вниз по возрастной шкале. Однако подростковый секс наименее отрегулирован в нашем обществе, а так называемое «планирование семьи» в форме контрацепции представлено в этой сфере слабо и часто отсутствует. Однако то же «планирование» вовсю присутствует в самых варварских формах: абортах, спровоцированных выкидышах, детоубийствах, а также отказах от детей сразу после родов. (Кстати, аборты считает недопустимыми лишь 42% россиян; наша страна, как известно, чемпион по абортам — а значит, и по осложнениям после них, включая бесплодие.) Так или иначе, более раннее начало половой жизни не ведет к снижению среднего возраста появления первого ребенка. Напротив, этот показатель растет вверх по возрастной шкале, плановое деторождение переносится на более поздний возраст. Рождение ребенка становится все менее спонтанным и в этом смысле все менее естественным процессом — разительное отличие от первой случайной беременности. Сперва анализы и консультации, лишь потом старательное зачатие (слово «секс» здесь кажется неуместным), потом исполненное тревог вынашивание, потом искусственное вскармливание.
Мама, поздно родившая своего первого и последнего ребенка, склоняется над ним: ты мой единственный! Образуется общество единственных. Их становится (относительно) все больше. А потому всех нас становится абсолютно все меньше. В этом наше общество оказывается похожим на западные. Правда, смертность у нас сейчас много выше, чем у них, но по падению рождаемости мы среди передовых.
А вот в обществе, которое мы никогда не назовем «нашим», все совсем не так. Нет подросткового секса и нежелательных добрачных беременностей. Те, кто у нас считается девочками, там не курят в подъезде, а становятся женами. Их беременности нельзя называть желательными (или нежелательными) — они и есть, собственно, брак, семейная жизнь, просто жизнь. Рождения следуют с той частотой, с которой им надлежит по природному и человеческому порядку вещей. В обществе «ненашем» многодетность естественна. Это общество братьев и сестер, а не единственных детей. Быть неединственными, быть такими, каких много, — о, как это, оказывается, важно! В обществах единственных и неединственных детей разное отношение к смерти, а потому и к человеческой жизни.
Можно спорить, относимся мы к Западу или нет. По количеству детей в семье — да. Можно спорить, осмыслено ли разделение на Запад и Восток. По количеству детей в семье — да. Некоторые демографы называют соответствующие зоны мира «Севером» и «Югом», можно и так. Условность этих географических метафор, помимо всего прочего, в том, что этот Востоко-Юг постепенно идет к малодетности и превращается в Западо-Север. Но пока демографические режимы резко различают эти части мира. И, заметим, многодетный мир выступает в качестве глобального консерватора в отношении малодетного. Ясно, что дело не в одной лишь сексуальной морали и семейной традиции, но недаром любой фундаментализм так или иначе соотносится с этими темами. Фундаменталистский Восток обвиняет Запад во многих грехах, среди которых сексуальная свобода вроде бы не главный. Вроде бы не за нее наказывают Запад атаками на его цивилизационные символы. Но к вопросам если не секса, то деторождения события 11 сентября, да и вообще почти все террористические атаки шахидов, имеют самое непосредственное отношение.
Во время Великой Отечественной войны, где маршалы и генералиссимус командовали армиями из детей тогда еще многодетных семей, они этих детей не жалели ради родины. И детей можно было легко научить не жалеть себя ради родины. Гастелло и Матросов не пожалели собственной жизни ради того, что ее главнее. В многодетном обществе родина, род, народ — это то, что главнее детей, и, главное, то — что останется, даже если эти дети погибнут. «Бабы новых нарожают». (Наши нынешние генералы уже осознали, что им — не нарожают, но что тогда делать, они не знают. Стандартная, поколениями затверженная реакция — забрить всех, а особенно — студентов. Мол, извините, но без них родину защитить не сможем.)
Япония сейчас — как Запад, а в 1940-е еще была восточной страной. Японские «сыны ветра» в самолетах и торпедах готовы были расставаться со своей жизнью ради того, что главнее жизни. Камикадзе были оружием, которое японские маршалы считали сильнейшим в войне с Западом. Атомная бомба оказалась сильнее, но Запад был и вправду напуган. В особенности тем, что таких камикадзе могло быть неопределенно много.
Те, кто командует террористами-самоубийцами, также знают, что пока в их распоряжении неограниченный человеческий ресурс. Во всех описанных случаях есть сходство и в отношении к собственной жизни у воинов, согласных на смерть. Шахиды не в большей степени одурманены своими командирами, чем те, кто в иных сражениях массовым образом были готовы губить себя ради других, ради чего-то большего, чем их собственная жизнь.
Человека, которому что-то дороже, чем его собственное существование, судьба отыскивает и на Западе. И человек этот может быть единственным ребенком у своих родителей. Но культура малодетности не производит их как основной человеческий тип. Они будут исключением, а не рядовым случаем. «Массового героизма» в таких формах не будет. Концепция, норма подвига в малодетном обществе не такая, как в многодетном. И уж совершенно другая концепция распоряжения чужими жизнями, то есть концепция ведения боевых действий.
Когда мы узнаем о войнах «западных» армий с «восточными» вооруженными формированиями, нам в первую очередь бросается в глаза различие их вооружений. Тут — танки и самолеты, там — автоматы и мины. В этом смысле — тут воюют техникой, там — живой силой. Тут отдельный солдат оснащен, вооружен и обучен для самостоятельных действий, он не «рядовой» — он уникальный, причем не только его мать, но и его командование воспринимает его таковым. Ему противостоят мало чему обученные, мало чем защищенные, но многочисленные «боевики». Когда израильская и палестинская стороны договариваются об обмене одного пленного израильского солдата на несколько десятков, а то и сотен палестинских, это показывает — помимо многого прочего — отношение двух разных цивилизаций к человеческой жизни. Одного убьют, на его место встанет другой — в этом проблема борьбы с «террористами». Одержать победу в привычном для «европейских» генералов смысле не удается. Это показал опыт английской, советской, а теперь и американской армии в Афганистане.
Заметим, это не просто проблема войны с многочисленным противником. Это проблема войны с обществом, устроенным иным образом. Оно является другим в части отношения к индивидуальной жизни.
Страна малодетной культуры воюет со страной многодетной культуры — таково большинство современных военных конфликтов. Эти конфликты лишь внешне выглядят как конфликты западной и восточной конфессий, христианства и ислама. Расхождения в режиме воспроизводства населения, а значит, и в отношении к человеческой жизни, к человеческой индивидуальности — это более глубокие различия.
Какое же место занимает на этой карте Российская Федерация? Военные действия, вооруженные противостояния, которые не угасают уже который год, показывают, что граница двух демографических режимов проходит внутри страны. Многодетные «восточные» общины выставляют сотню за сотней своих сыновей для войны за то, что они считают более важным, чем их собственная жизнь.
Наряду с этим сотни и сотни молодых людей из этих краев не уходят в лес с автоматом, а едут в большие города России. Их не только гонит тяжелая, бедная и опасная жизнь в родных местах. Их тянет другая, чуждая им — до поры — культура этих больших городов. В той мере, в которой эти люди будут жить не анклавами, а дисперсно распределившись в российском обществе, в той мере, в какой они будут приняты российским обществом, будет снижаться их культурное отличие от «русских». В числе прочего будет меняться и режим воспроизводства: многодетность будет снижаться, значимость индивидуальной жизни — повышаться. В этом смысле, ассимиляция «понаехавших» в центре России — одно из лучших средств борьбы с терроризмом на ее окраинах.
Российская консервативная мысль этого принять не может. Фундаментализм российских консерваторов заставляет их поддерживать темные страхи нынешних российских горожан перед нашествием людей иной культуры.
Вспомним опять о сексе. Российские консерваторы убеждены, что секс — это оружие Запада, которым он стремится разложить наше общество, подорвать его основы, в том числе — обороноспособность. Свободный секс, говорят они, разрушает нравственность, а с ней — семью. Потому становится мало детей. Особый гнев у них вызывают презервативы как противозачаточное средство для начинающих половую жизнь девушек. Борьбу с культурой контрацепции они ведут под лозунгом «Безопасного секса не бывает». Исследования «Левада-центра» показывают, что их пропаганда не проходит бесследно. Она не сокращает числа интимных встреч между молодыми людьми (не властны российские консерваторы над этим), но им удается отравить молодым людям их чувства нотой вины и страха. А давление на тех, кто стремится распространять информацию о культуре и гигиене секса, ведет к тому, что знаний молодые люди получают совершенно недостаточно.
Идея консерваторов (а их позицию здесь разделяют миллионы обывателей) обычно выражается во фразе, произносимой с характерной ухмылочкой: «Они насчет этого больше нас знают». Мол, зачем им информация… В этой фразе верно только то, что сами говорящие, как правило, действительно, о сексе знают удручающе мало. Старые табу оказались прорваны в массовой культуре не с той стороны, с которой надо бы. Обилие эротики, порнографии, снятие запретов на обсуждение вопросов секса в массмедиа, которые многим хочется назвать «сексуальной революцией», дали не тот эффект, который она принесла на Западе.
Там сексуальная революция начиналась с распространения в широких слоях общества представлений о том, что такое норма, что такое нормальный секс, со снятия страхов по поводу собственных влечений и ощущений. Эта информация лечила от неврозов миллионы и была профилактикой неврозов и иных расстройств для вступающих во взрослую жизнь. Вторичными по отношению к этому стали выходившие далее на первый план проблемы необычных проявлений, проблемы меньшинств, проблемы девиаций. А также — декор из эротики и порно.
Наше вхождение в империю секса началось с того, чем они заканчивали. Секс для нас остался опасной и грязноватой штукой. Просто об этих опасностях и грязи мы узнали теперь больше, и говорить об этом, в особенности — шутить на эти темы, теперь можно сколько угодно.
Да, нравы помаленьку смягчаются. Добрачный секс считает допустимым 53% россиян. Критиковать действия правительства — 81%. Все же тема секса — освобожденного от детородной функции — как свободы, как возможности для проявления собственной индивидуальности и встречи с индивидуальностью другого человека, осталась неведомой большинству. Только раньше она была под запретом, теперь она — под наслоениями порнухи, в окружении оскорбительной для молодой души скабрезности. А когда душа привыкнет к скабрезности как к норме, у нее не будет стремления ни к нежности, ни к свободе.
Люди свободные не станут распущенными. Не станут они и консерваторами. Возможно, это пугает. Больше, чем секс и террор.