Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2009
Александр Кустарев
О досужем чтении
И в бездейственном покое
Нечем душу мне отвесть.
Я не знаю, что такое?
Хоть бы книжку мне прочесть?
Козьма Прутков
Und wenn ich jetzt vom
Buch die Augen hebe,wird nichts befremdlich sein und alles groß.
Dort draußen ist, was ich hier drinnen lebe,
und hier und dort ist alles grenzenlos;
nur daß ich mich noch mehr d
amit verwebe,wenn meine
Blicke an die Dinge passenund an die ernste Einfachheit der Massen, —
da wächst die
Erde über sich hinaus.Den ganzen Himmel scheint sie zu umfassen:
der erste Stern ist wie das letzte Haus[1].
Rainer Maria Rilke
В досужем чтении индивид удовлетворяет почти все свои “нематериальные” потребности, вступает в самые разнообразные отношения с другими людьми, воспроизводит общество, поскольку поддерживает коллективное предание, или, как мы теперь говорим, нарратив.
Чтение, может быть, самая отрефлексированная практика в обществе. Потому что чтение — сомнительное занятие. У него может быть репутация священнодействия и почти мистического переживания (в исполнении Рильке) или самого бестолкового способа убить время (в исполнении Козьмы Пруткова). Если в обществе высок статус досуга, то много читающий индивид подтверждает свой высокий статус. Если у досуга низкий статус, то чтение становится признаком лени и праздности. Потребности, которые чтение удовлетворяет, существовали и до его возникновения, они могут быть удовлетворены иными способами, и эти способы статусно ранжированы. Охота и спорт могут располагаться иерархически выше или ниже чтения. Наконец, иерархизированы и читательские вкусы. Чтение удовлетворяет как санкционированные обществом потребности, так и несанкционированные, как возвышенные, так и низменные. Чтение по-разному влияет на индивида, и знак этого влияния не очевиден. Великий пролетарский писатель Максим Горький признавался, что всем лучшим в себе “он обязан книге”. Напротив, бюрократ и солдафон Скалозуб мечтал “забрать все книги… да сжечь”, потому что от них один вред.
Вокруг чтения сложилась целая социальная мифология. Она в какой-то мере приписывает читателю мотивы чтения, отчасти отражая реальность, а отчасти выдавая желаемое за действительное; кроме того, она нормативна, поскольку подсказывает индивиду, как много, что именно и зачем ему следует читать.
Но, помимо этого, у индивида есть собственные инстинктивные побуждения к чтению. Они не отрефлексированы, не артикулированы и не обсуждаются открыто.
***
Миф № 1. Существует представление, что человек читающий должен быть умнее нечитающего. Оно осталось от эпохи, когда грамотных было очень мало, “Книга” была одна и считалась хранилищем тайного знания, а способные ее читать автоматически приобретали то же свойство. Содержит ли теперь беллетристика какое-то неординарное знание и есть ли у ее читателя возможность приобщиться к нему?
Очевидным образом ближе всего к книге тайного знания научная фантастика. Но, к сожалению, этот род литературы теперь представлен очень специфическим и мало читаемым корпусом текстов, погребенным под гигантской свалкой “фэнтэзи”.
С повышением статуса метафоры как оперативного средства постижения действительности обнаруживается, что немало художественных текстов все же могут теперь быть рассмотрены как познавательно результативные. Но рационально-дискурсивная эссенция беллетристики глубоко закодирована, и чем она существеннее, тем менее доступна. К ней трудно пробиться без изощренного комментария, а это вещь редкая и к тому же самая, пожалуй, не востребованная праздным читателем.
А если речь идет о рациональном знании, то идеальный “поэтический текст”, коль скоро он “искусство”, то есть сродни музыке и живописи, скорее подавляет наше “рацио”, чем активизирует его. Этим и пользуются веками его изготовители (заказчики изготовителей). Искусство всегда было важнейшим способом промывания мозгов, то есть пропаганды. В чистом виде эту функциональную традицию теперь поддерживает реклама. Этой коллизии бросил вызов, как известно, Бертольд Брехт. Читатель и зритель, не говоря уже о брате-писателе, этой, воистину, прометеевой инициативы не поддержали. Может быть, она была при всей ее смелости обречена. Где громыхают музы, разум молчит. Хотя, поживем — увидим.
Рациональный дискурс и философская мудрость попадают в беллетристику, хотя и в несистематическом и фрагментарном виде, вместе с персонажами — “интеллигенцией”, а так же и с самими авторами, учившимися в университетах. Вообще говоря, такие персонажи были уже в классицистской беллетристике, а оттуда через Гёте они попадают в так называемый “интеллектуальный роман”, где автор и персонажи усиленно философствуют-резонируют. У его истоков стоят такие разные, чтобы не сказать контрастные, фигуры, как Достоевский и Анатоль Франс. Самыми типичными и высшими достижениями этого рода можно, вероятно, считать “Контрапункт” Олдоса Хаксли и “Доктора Фаустуса” Томаса Манна. Теперь эксплицитное “умствование” стало (особенно в русской литературе, но не только) почти обязательным компонентом беллетристики, но, увы, на 99% оно клишировано и небрежно.
Коротко говоря, эффективность беллетристики для умственного развития читателя сомнительна, но миф об этом охотно поддерживают сами активные читатели, удовлетворяя не столько свои умственные потребности (воображаемые по большей части), сколько совсем другие, о чем позже.
Миф № 2. Чтение беллетристики удовлетворяет вашу любознательность. Этот миф гораздо ближе к действительности. Свидетельство этому — колоссальная индустрия документальной беллетристики, прежде всего биографий, травелогов, пересказов исторической фактуры. Они же легко гибридизируются с художественной беллетристикой. Сейчас под влиянием телевизионных сериалов, где композиция важнее фактуры, беллетристика, сильно нагруженная информацией, стала появляться намного реже, но от Жюля Верна до классиков приключенческой литературы 1960-1970-х (Хэммонд Иннес для примера) писатели, работавшие в этом духе, сделали очень много. Информативность — один из столпов ее увлекательности и популярности.
Этнически самобытную беллетристику, не нашпигованную специальной информацией, в познавательно-информационных целях тоже читать можно, и кое-кто это делает. Я знал американских советологов, много читавших русскую беллетристику, хотя один был экономист, а второй просто эксперт-консультант. Они читали всякую белиберду, претенциозную или непритязательную, — не очень-то, кстати, понимая, что это белиберда, и объясняли это тем, что таким образом приобщаются к реалиям и проникаются “атмосферой”. Я сам читал в свое время прозу африканских писателей с той же целью. Но это все же некоторое извращение и занятие не слишком эффективное; оно годится только как суррогат для невыездных африканистов (таких, как я, 40 лет назад) и для невъездных советологов (до начала 1990-х).
Миф № 3. Чтение, как и переживание любого произведения искусства, дает человеку удовлетворение, которое называется эстетическим. Это очень авторитетный миф, но тут много темного, поскольку очень темное дело сама эстетика. Чтобы текст вообще воспринимался, он должен иметь “качество”, и оно определяется нормами, выработанными долгой ремесленной практикой. Но игры виртуозов со “смыслом” и “стилем” в их совместности имеют результатом такую сложную продукцию, что ее “качество” может иметь и прямо противоположный эффект. Если читатель не конгениален составителю текста, “красота” текста ему недоступна.
Привычная в нашей культуре манера объявлять о своих литературных вкусовых предпочтениях, пользуясь жаргоном эстетики как “науки о прекрасном”, в высшей степени многозначительна, потому что напоминает, насколько важна эстетическая квалификация для статусного ранжирования индивидов. По большей части люди, получающие положительные эмоции от чтения, приписывают это своей эстетической квалификации. Природа их удовольствия в другом, о чем позже.
Миф № 4. Чтение беллетристики, как надеются воспитатели, помогает моральному воспитанию. Дидакты в персонажах и в наррации внушают индивиду определенную этику. Но это эффективно, только покуда дидакты сами выходят из среды, которую хотят вдохновлять, то есть покуда они выражают уже готовые моральные поползновения масс. Как это было в эпоху раннего христианства или реформации, например, хотя не случайно тогдашняя дидактика не была упакована в беллетристику. Отчасти потому, что беллетристики тогда еще не было, но главным образом потому, что серьезные моралисты ее как раз презирали, — вот ее и не было.
Когда же массово-харизматический подъем проходит, все становится впустую. Викторианская английская литература была уже малоэффективна. А ее реинкарнация, советская литература, оказалась в конце концов совершенно бесплодной. Она добросовестно культивировала в советском человеке трудолюбие, честность, аскетизм. В конце 1980-х оказалось, что результат ничтожен. По воспитательному потенциалу литературе трудно конкурировать с порождаемым реальной жизнью моралистическим фольклором, а он в России скорее культивировал презрение к труду, нечестность и гедонизм. Советский человек оказался трудновоспитуемым подростком и либо дидактическую литературу не читал, либо реагировал на нее обструкцией. Сегодня в постсоветском обществе многие антиобщественные действия оправдываются в ходе морального самоутверждения. Уголовники вообще склонны к экзальтированному морализированию, но советские и постсоветские в особенной степени.
Благонравной литературе зеркально соответствует и обширная литература, которая, согласно распространенному мифу, преследует прямо противоположные цели. Она поощряет пагубные свойства человека, развращает его или во всяком случае ослабляет его моральный иммунитет. Это главным образом порнография и литература, романтизирующая насилие. Читатель тянется к ней, как муха к меду, к худу или к добру. Изготовители и распространители этой литературы культивируют апологетический миф, указывая (не совсем без оснований) на превентивные психотерапевтические эффекты этой продукции.
***
Теперь займемся функциональными аспектами чтения, слабо отрефлексированными или не отрефлексированными вообще. Речь идет о чувственном удовольствии от чтения, то есть об удовольствии, которое может быть зафиксировано и измерено как наблюдаемая физиологическая фактура.
Функция № 1. В ходе чтения индивид расслабляется (релаксируется). Прилечь на диванчик и почитать романчик — это все равно, что взять отпуск.
Для того чтобы “развлечься”, то есть “отвлечься” от повседневных хлопот-забот и от давления дисциплинирующей дидактики, годятся самые разнообразные тексты самыми разными своими сторонами — умственной (лучше, конечно, псевдоумственной), информативной, эстетической. Но они, кроме чисто фактографической литературы (идеальный образец жанра “
Giant Book of Facts” Айзека Азимова), сами по себе для этого не предназначены. Лучше и прямее всего эту потребность читателя удовлетворяет текст, повествующий о “происшествиях”. Существует специальная “развлекательная” литература: детективы, триллеры, хорроры. Читатель этой литературы иногда даже способен через сопереживание персонажам получить иллюзию собственного участия в происходящем. Гораздо чаще он удовлетворяется ролью свидетеля чего-то необычного и захватывающего.Функция № 2. Беллетристика дает индивиду характеры, с которыми он себя отождествляет. Увидеть в персонажах повествования себя хотят все — от профессора до посудомойки. Мать моего старого друга после похода в кино всегда повторяла: “Ах, я так плакала, плакала, там было все, как в моей жизни”. Я часто вспоминаю одного американского подпоручика, изучавшего русский язык и читавшего в связи с этим “Героя нашего времени”. Он буквально дрожал от восторга. Объяснить это нетрудно: расквартированный в провинции подпоручик с “духовными запросами” всегда и везде — Печорин.
Читатель, разумеется, хочет, чтобы его альтер-эго был изображен лестным для него образом. Тут есть варианты. Это может быть герой-победитель в справедливой борьбе и конкуренции, или гордый страдалец в борьбе за принципы, или гений, не признанный вульгарной толпой. Или это может быть антагонист читателя; он должен быть поставлен некрасиво и терпеть поражение — не обязательно техническое, но обязательно моральное. Поскольку индивидов, уверенных в том, что они не получили от общества положенного им признания, на два порядка больше людей, довольных своей судьбой, беллетристика-поэзия обслуживает главным образом их и дает им компенсацию.
Функция № 3. В самоопределительной стратегии читателя ему помогают не только персонажи книги, но и сам повествовательный текст. Читатель отождествляет свою речь с речью автора. Целая армия читателей теперь ждет от автора, что он будет пользоваться нашей “интеллигентной речью”. Узнавание сигналов интеллигентности (аллюзии, реминисценции — вообще весь “интертекстуальный” инструментарий) производит на читателя сильный эмоциональный эффект, подогреваемый мифом о чтении как умственном и эстетически квалифицированном занятии.
Функция № 4. Выступая в роли читателя, индивид производит впечатление на партнеров по статусному самоутверждению и на свою негативно-референтную группу. Общение с книгой — вариант показного потребления (по Торстейну Веблену).
Советская интеллигенция любила напоминать всем о своем интимном родстве с “книгой”. Давиду Самойлову приписывается такая эпиграмма: “Не бегите в магазины / как узбеки и грузины. / Ведь грузины и узбеки / Не бегут в библиотеки”. О грузинах и узбеках эта эпиграмма мало что говорит, но об ее авторе — более чем достаточно. Разговоры об упадке и одичании нации в начале 1990-х насыщены напоминаниями о том, что молодежь, дескать, перестала читать.
Трудно себе представить человека, который, чтобы считаться “интеллигентом”, будет не только делать вид, что читает, но даже на самом деле читать, преодолевая сопротивление организма, физиологически не расположенного к чтению. Но, попав в окружение, где от него ждут соответствующего поведения, обычный конформист это сопротивление почти незаметно для себя преодолевает. Во всяком случае, когда ему надо убить время, он в силу усвоенного норматива обращается к чтению книги, а не садится смотреть футбол по телевизору.
Образ советского народа был образом “народа-читателя”. Он усиленно культивировался пропагандой и был с поразительной легкостью воспринят западной интеллигенцией, обиженной тем, что в собственном буржуазном (мещанском) обществе она с ее “духовностью” недостаточно востребована.
Функция № 5. Чтение одних и тех же книг объединяет людей в субкультуре. Это в сущности совместное чтение (идеальный образец — семейное чтение вслух) есть продолжение совместного пения и плясок или общения со сказителями. Параллельное чтение одних и тех же книг нередко сопровождается многозначительным совместным переживанием прочитанного в ходе салонного разговора, то есть устной критической практики.
Круг совместного чтения навязывается индивиду сперва школой, хотя и не очень результативно. В школе изучают классику, и независимым индивидам там интерес к ней только отбивается. И это универсально. Как я ненавидел “Анну Каренину”, так моя дочь, учившаяся в английской школе, ненавидит Джейн Остин (а я, наоборот, ее очень люблю). Что же касается конформистов, которых, конечно, намного больше, то они просто быстро забывают, чему их учили в школе, переходя под влияние других условий и среды. Если продолжают читать вообще. Впрочем, те, кто читает мало, но знают, что читать прилично, оправдывают свою читательскую пассивность тем, что нынче писатели стали плохие, а хороших — Пушкина-Гоголя-Достоевского — они уже прочли. Как тот милиционер, которому книга в подарок не нужна, потому что книга у него уже есть.
Хотя читательская масса, для которой классика является главной референцией, — это самая мало читающая публика, ее знакомство с классикой, обеспеченное школой, сообщает ей чувство единства как нации. Так было в ХХ веке, но школа на глазах перестает ковать нацию, и люди социализируются не в школе, а в производственной и особенно в потребительской практике, а там субкультурные социализации намного интенсивней.
***
У досужего чтения неспециализированной литературы нет монополии ни на умственное развитие, ни на информирование публики, ни на приобщение индивида к общей культуре. Все эти потребности удовлетворялись до появления книги иными способами, и чтение книг не выдерживает с ними конкуренции. В наркотической функции развлечения, то есть как инструмент эскапизма, книга более конкурентоспособна, о чем свидетельствует не падающая популярность детективов, триллеров, эротики, но сама литература этого рода, упрощаясь до пульпы и комикса, в сущности, теряет многие родовые признаки книги как текста и как вещи.
Все больше свидетельств того, что книга как текст не выдерживает конкуренции с другими инструментами воспитания индивида. Реклама и музыка вытесняют ее. Воспитатели масс не возлагают на книгу надежд, возлагавшихся ранее. Кино, говорил уже Ленин, нам куда важней.
Кому и зачем в таком случае нужна книга и ее чтение?
Досужее чтение книги и книга как вещь, вероятно, имеют будущее прежде всего как инструменты самоопределения, моральной компенсации и социализации, но не столько “отождествительной” ее стороны, сколько “различительной”. Однако, выполняя эти функции, книжная продукция должна будет все больше диверсифицироваться, ориентируясь на мелкие вкусовые ниши. Поэзия как стихотворчество уже давно встала на этот путь. Проза, художественная и документальная, несомненно, готова последовать за ней. Массовый литературный рынок, вероятно, будет существовать если не всегда, то, вероятно, еще долго. Но рядом с этой необозримой монокультурной равниной всегда существовало своего рода литературное садоводство-огородничество.
Ну
что ж, cultivons nos jardins.________________________________________________
1) Для читателя здесь книга — некий медиум, нечто вроде “точки алеф” Борхеса, в которой наблюдатель мира сливается с ним и откуда одновременно видит его извне весь целиком. Несколько сомнамбулическая презентация этого образа практически не поддается переводу. Но вот один из них. “Теперь поднять глаза — каким понятным / вдруг станет все в величии своем! / И ум сольется с миром необъятным, / и мир привольно разместится в нем. / Еще прочней приникнуть взглядом жадным / ко всем предметам, темным и неясным, / к их молчаливым первозданным массам, — / земля все небо обоймет тогда. / И как последний дом, земле подвластный, / мне светит в небе первая звезда” (Рильке Р.М. За чтением / Перев. А. Карельского (цит. по: www.poezia.ru/article.php?sid=54387)). К сожалению, автор не сообщает, кого надо читать для достижения такого эффекта. Рильке тут, вероятнее всего, читает самого Рильке. А кто еще, кроме него самого, Борхеса или Бергсона, годится для того чтения? Жюль Верн? Борис Акунин? Гарри Поттер?