Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2009
Вячеслав Евгеньевич Морозов (р. 1972) — историк, политолог, доцент кафедры теории и истории международных отношений факультета международных отношений Санкт-Петербургского государственного университета, руководитель программы по международным отношениям и политическим наукам в Смольном институте свободных искусств и наук СПбГУ.
Вячеслав Морозов
Обзор российских интеллектуальных журналов
Середина нынешнего года ознаменовалась в журнальном мире очередным юбилеем: вышел сотый выпуск “Вестника общественного мнения” (2009. № 2). Нам не раз приходилось давать оценку всевозможным новациям, которые время от времени внедряют все периодические издания, но журнал “Левада-центра”, при всей злободневности публикуемых в нем материалов, мог бы с успехом претендовать на приз за постоянство. Лучшей иллюстрацией верности принципам может служить открывающая номер статья Льва Гудкова “Условия воспроизводства “советского человека””, в которой обсуждаются результаты пятой волны опросов по программе “Советский человек”. Реализация этого проекта началась еще зимой 1989 года, и все это время продолжалось терпеливое, постепенное накопление уникального материала. В пространной, на тридцать страниц, большого, “вестниковского”, формата работе Гудков ставит перед собой цель восполнить недостающие элементы в картине постсоветской трансформации, которая сложилась в результате работы над проектом. Для этого, естественно, приходится воспроизвести основные исходные посылки и выводы исследования, так что статья представляет собой еще и его краткое резюме.
Статья Бориса Дубина “Проблемы коллективной идентификации в сегодняшней России” продолжает разговор о проблемах идентичности, начатый в предыдущем номере журнала. Несмотря на попытки отойти от устоявшейся традиции редуцировать коллективные идентичности к индивидуальным, автор в общем и целом остается в рамках психологического подхода; кроме того, работе присуща типичная для “Левада-центра” тенденция определять социальную норму ссылками на западные структуры и практики. Ситуация усугубляется искажениями на уровне эмпирики: автор явно преувеличивает степень уникальности России в том, что касается исторического измерения национальной идентичности. Так, по его мнению, для Соединенных Штатов характерна “несравненно малая, в сравнении с Европой, значимость и ценностная нагруженность “истории”” — утверждение, которое опровергается едва ли не всеми исследователями, сколько-нибудь серьезно изучающими бурные дискуссии о том, что значит быть американцем.
Работа Натальи Зоркой “Православие в безрелигиозном обществе” содержит не только анализ динамики православной идентификации и роли церкви как социального института в современной России, но и довольно важную гипотезу, нацеленную на объяснение массового обращения россиян к православию. Автор доказывает, что эту тенденцию следует считать не проявлением религиозного возрождения или формирования массовой религиозной культуры, а свидетельством самоидентификации среднего россиянина как государственного подданного, а не гражданина. Столь же полемична статья Алексиса Береловича “Упущенный шанс”, в которой дается суровая оценка роли интеллигенции в преобразованиях конца 1980-х — начала 1990-х годов. По мнению французского социолога, российские интеллектуалы слишком увлеклись борьбой с коммунистическим режимом, но не смогли выработать сколько-нибудь внятной позитивной программы. Вместо этого они сначала поддержали популиста Ельцина как главный оплот антикоммунизма, а затем, испытав разочарование из-за “неготовности народа к демократии”, заговорили даже о необходимости “твердой руки”.
Мария Правдина исследует механизмы, обеспечивающие высокую популярность советского кинематографа в современной России. Оказывается, что дело не только и не столько в ностальгии по “старым добрым временам”, — восприятие советского кино принимает самые разнообразные формы, включая творческое, эстетическое и идеологическое переосмысление материала.
Сергей Николюк делает весьма оригинальный методологический ход, предлагая взамен построения теоретической модели происходящих в России процессов использовать в качестве таковой современное белорусское общество. Здесь, правда, есть риск подмены понятий: принимая в качестве модели некоторое другое общество с заранее известными характеристиками, мы на самом деле не строим теоретическую модель, а заранее предвосхищаем результат. В номере публикуется также работа Юрия Ванцева “Мое главное этическое правило”, представляющая результаты исследования этического самосознания россиян методом интервьюирования.
В предыдущем, третьем, номере “Полиса”, вероятно, не хватило места для полного представления субдисциплины “моделирование политических процессов и систем”, так что этот подход на стыке социальных наук и математики составил главную тему следующего выпуска журнала (2009. № 4). Статья Антона Олейнова “Политический процесс сквозь призму экономической науки: комплексный подход”, замыкающая рубрику, могла бы, возможно, служить своего рода установочным текстом. Во всяком случае, именно в этой работе во главу угла ставится методологическая рефлексия: автор размышляет об особенностях научного познания, о различии теоретического и эмпирического знания, методах различных социальных наук. Заложив столь основательный фундамент, он переходит к демонстрации преимуществ экономического метода для анализа политики на примере, в частности, таких подходов, как теория рационального выбора и теория игр. Два других материала рубрики представляют результаты моделирования конкретных политических процессов: Леонид Гринин и Андрей Коротаев пытаются установить связь между процессами урбанизации и политической нестабильностью, а Иван Тимофеев обращается к понятию дилеммы безопасности, одному из классических для реалистической теории международных отношений.
Вообще, международно-политическая тематика почти безраздельно доминирует в номере. Продолжая знакомить читателей с достижениями различных направлений отечественной политической науки, журнал на этот раз отдает рубрику “Субдисциплина” на откуп авторам, работающим в области мировой политики. Признанный авторитет в этой области Марина Лебедева, много сделавшая для институциализации исследований мировой политики в России, открывает раздел обзорной статьей “Мировая политика: тенденции развития”. Как это принято среди отечественных исследователей, Лебедева связывает проблематику мировой политики (в отличие от международных отношений) с трансформацией Вестфальской системы, и особенно с появлением новых международных акторов. Эту линию продолжает работа Сергея Севастьянова о “новом регионализме” Восточной Азии: региональные интеграционные объединения, как известно, так же обыкновенно относят к числу “новых акторов”. Коллектив авторов во главе с Андреем Мельвилем рассказывает о результатах исследования оценки российским экспертным сообществом потенциала международного влияния России и эффективности его использования. Методологически этот проект сходен с еще более масштабным “Политическим атласом современности” (см. обзоры в “НЗ” № 50, 66), а полностью его результаты опубликованы МГИМО в виде стостраничной брошюры.
Максим Харкевич исследует роль “государств-изгоев” как Другого в современной мировой политике в соответствии с довольно своеобразной логикой. Обычно в подобных проектах исходят из существования политического сообщества как данности и, опираясь на тезис Шмитта о решающем значении отношений вражды для учреждения политического союза, пытаются определить, какие именно идентичности выступают в качестве Других в конкретном случае. Харкевич, наоборот, исходит из факта существования “изгоев”, как очевидно находящихся во враждебных отношениях с некоторой коллективной идентичностью, и стремится эту идентичность установить эмпирическим путем. Вполне ожидаемо оказывается, что “государства-изгои играют роль “другого” именно для международного сообщества, организованного вокруг развитых государств Запада” (с. 108). Потенциально эта работа могла бы внести свой вклад в дискуссию о том, насколько после окончания “холодной войны” вообще можно говорить о Западе как политическом сообществе, однако автор, к сожалению, не ставит перед собой такой задачи. Насколько можно судить, он все-таки исходит из того, что Запад существует в поле мировой политики как некоторая непроблематичная идентичность наряду с другими.
Традиционная международная рубрика “Orbis terrarum”, по существу, так же почти полностью находится в поле мировой политики. Так, Григорий Вайнштейн оценивает перспективы формирования общеевропейской идентичности как основы европейского интеграционного проекта. Подход автора выглядит несколько старомодным: выводы об успехах строительства идентичности основываются на данных опросов общественного мнения, а сама идентичность понимается исключительно как совокупность некоторых, внутренне присущих сообществу, качеств. Не удивительно, что в результате картина получается крайне противоречивой: ведь ни одно из существующих сообществ, включая, например, национальные, не основано на наборе однозначно определяемых свойств. Вместо этого следует обращать внимание на внешние аспекты формирования идентичности, на ее встроенность в систему отношений с Другими. Тогда, напротив, может выясниться, что ЕС добился немалых успехов в самоутверждении в качестве воплощения демократических ценностей в противовес отсталой периферии.
Работа Александра Железнякова о роли Монголии в современном мире использует геополитический подход, но вместе с тем сосредоточена на ключевой для субдисциплины мировой политики теме выявления специфики различных акторов, действующих на уровне международной системы. По мнению автора, кочевая культура монголов составляет ядро цивилизации Внутренней Азии и поэтому имеет важное значение для мировой геополитики. Статья Лю Цзайци ““Мягкая сила” в стратегии развития Китая” опирается на либеральный тезис о том, что государства могут обладать качественно различными типами силы, которые не сводятся только к военной мощи.
Среди этого многообразия международных тем только рубрика “Научная жизнь” посвящена проблемам сугубо российским: Яков Пляйс рассказывает об итогах реорганизации советов по защите кандидатских и докторских диссертаций и об очередных задачах в этой области в связи с изменением номенклатуры научных специальностей.
Рубрика “Миропорядок” в четвертом номере “Прогнозиса” за 2008 год интересна тем, что, несмотря на отсутствие какой-то одной общей темы, все ее материалы перекликаются друг с другом и с материалами других рубрик, образуя многомерное интеллектуальное полотно. Этьен Балибар в статье “Что в войне? Политика как война, война как политика” размышляет о феномене войны и его трансформации в современных условиях. По мнению автора, американская “война с террором” означает претензию на глобальный суверенитет “в шмиттовском смысле “чрезвычайного положения”” (с. 37). Иными словами, США, согласно Балибару, стремятся обеспечить свои национальные интересы путем сознательного подрыва международных норм, добиться ситуации, когда любые действия Вашингтона будут заранее оправданы, поскольку суверен не связан нормами права, которое он сам учреждает. Интересно, что последний тезис почти дословно воспроизводится в заключительном абзаце работы Джеффа Или “Историзация глобального, политизация капитала: как именовать настоящее”, хотя ее автор приходит к этому выводу совершенно иным путем. Пытаясь вернуть заезженному понятию глобализации аналитический смысл, Или советует обратить внимание на дискурсивные аспекты этого явления, что, в свою очередь, приводит его к выводу о необходимости рассматривать глобализацию не только как структурно-обусловленный экономический процесс, но и как дискурсивно-политическую практику. Кроме того, в отличие от неолиберальных идеологов глобального мира, Или видит в эпохе доминирования суверенного государства всего лишь краткую интерлюдию в развитии мировой капиталистической системы. Он указывает на то, что одним из аспектов глобализации является репролетаризация труда, связанная как с упадком европейского социального государства, так и со все более широким вовлечением в глобальную экономику беднейших масс мировой периферии. Вследствие этого капитализм начала XXI века все более соответствует модели, описанной Марксом почти полтора столетия назад.
Текст Роберта Бреннера “Экономическая отсталость в Восточной Европе в свете развития на Западе” представляет собой довольно узко специализированное историко-социологическое исследование. Автор выдвигает не слишком уже новый тезис о том, что интенсивный рост, характерный для капиталистической экономики, возможен только при наличии соответствующей совокупности общественных отношений и что сами по себе эти условия уникальны, а нормой как раз является стагнация. Примерно о том же писал в свое время еще Эрнест Геллнер, так что интерес в работе скорее представляет не эта общая рамка, а конкретные детали аргументации (в частности, анализ автором различных форм собственности) и доказательство данного тезиса на конкретном историческом материале.
Главный тезис статьи Дэвида Харви вынесен в заголовок: “Почему набор мер для стимулирования экономики США обречен на провал?”. Автор считает, что у нынешней американской администрации нет никаких шансов на успех в применении кейнсианских методов стимулирования экономики в период рецессии. Гораздо более вероятно, что подобные меры окажутся успешными в Китае, поскольку там есть избыток наличности, нет идеологических предубеждений против перераспределения ресурсов в пользу беднейших слоев общества, существуют возможности и желание инвестировать в инфраструктуру. В результате нынешняя рецессия будет вполне осязаемо способствовать закату американской гегемонии. Эту тему развивают материалы рубрики “Финансовый кризис”. Так, Колин Крауч считает, что докризисные времена были эпохой “приватизированного кейнсианства” и что на смену ему придет социально-экономическая модель, основанная на доминировании крупных монополий, имеющих все более тесные связи с государством, и на идее социальной ответственности компаний под контролем гражданского общества. Соответственно, такие институты, как политические партии и свободный рынок, ждет неотвратимый упадок.
Работа Джона Беллами Фостера и Фреда Мэгдоффа “Финансовое схлопывание и стагнация: возврат к реальной экономике” интересна не только глубоким анализом финансовых механизмов кризиса в их взаимодействии с производительной экономикой, но и указанием на интеллектуальные истоки наступившего коллапса. Экономическая наука значительное время развивалась как политическая экономия, тогда как современная неоклассическая экономика практически перестала уделять внимание политическому измерению рынков и тем самым утратила важнейший инструмент анализа экономической реальности. Здесь очевидны параллели с аргументами Джеффа Или о природе глобализации. Роберт Уэйд изучает “Долговой кризис “первого мира” в глобальной перспективе”, что также сближает его работу с материалами рубрики “Миропорядок”.
Тот факт, что статья Дэна Брезнитца и Карстена Циммерманна “Государство как стратегический менеджер?” размещена под рубрикой “Анатомия наших проблем”, придает особое звучание главному тезису: игнорировать конструктивную роль государства в развитии высокотехнологичной экономики невозможно, необходимо заняться поиском наиболее эффективных форм государственного вмешательства, а “наилучшая модель, описывающая роль государства в отраслевом развитии, — это позиция стратегического менеджера в конгломерате компаний” (с. 113). Не только по содержанию, но и по риторической форме работа оказывается удивительно близка отечественным идеологам государственного капитализма. Джульет Джонсон рассматривает хронологию и механизмы долларизации российской экономики и исследует основные экономические и политические факторы, приведшие к частичному отходу России от ориентации на доллар после 2006 года. Название статьи Георгия Дерлугьяна “Исламский не-фактор на Северном Кавказе”, столь емкое в своей парадоксальности, все же не отражает всей полноты авторской аргументации. Дерлугьян рассматривает три группы факторов, обусловивших специфику региона, — наряду с организационными и идеологическими особенностями ислама, восходящими ко временам ее возникновения, это также историческое наследие горского сопротивления и место Северного Кавказа в современной глобальной трансформации. Однако главный вывод автора относится все же к современной роли ислама в регионе: будучи единственным сохранившимся символическим ресурсом для региональных элит, ислам тем не менее “не стал целостным проектом, а как минимум несколькими нередко соперничающими проектами” (с. 163).
На первых страницах шестого номера “Свободной мысли” за 2009 год находим два противоположных по духу текста об отечественной системе образования. Если статья Надежды и Олега Ауровых, посвященная 75-летию исторического факультета МГУ, местами напоминает оптимистические советские репортажи об “этапах большого пути”, то Олег Смолин рассуждает о перспективах образовательной системы в апокалиптических тонах. Автор обильно цитирует аналитические записки, направленные им в соавторстве с коллегами-депутатами президенту Медведеву, а затем оценивает действия президента и правительства с точки зрения их соответствия содержавшимся в записках предложениям.
Как обычно, журнал уделяет значительное внимание международным делам — как общим вопросам мирового политического и экономического развития, так и более частным, региональным и национальным проблемам. Эдуард Баталов (статья “Кризис трех проектов”) мыслит глобальными категориями: по его мнению, нынешний кризис знаменует очередной этап крушения послевоенного миропорядка, которое началось с распадом мировой социалистической системы. Этот крах, полагает автор, связан с банкротством трех глобальных проектов: социалистического, неолиберального и неоконсервативного. Правда, социалистический проект почему-то представлен в интерпретации Баталова только советским социализмом, тогда как хорошо известно, что в становлении послевоенного миропорядка немалую роль сыграла его социал-демократическая версия, опиравшаяся на кейнсианскую экономическую теорию. Если Баталов, судя по тексту, не слишком печалится по поводу провала советской модели, то Карен Бруненц, размышляя о будущем человечества “После однополярного мира”, высказывает сожаление по поводу дискредитации социалистической идеи и надеется, что выход из кризиса капитализма удастся найти “в конвергентном развитии человеческих обществ, которое соединило бы преимущества капитализма и социализма, но было бы свободным от их ущербных свойств и слабостей” (с. 80). Камалудин Гаджиев в статье “Искушение свободой” излагает довольно традиционный вариант консервативной критики либерализма, предостерегая от превращения последнего в либертаризм и от навязывания либерально-демократических ценностей незападным народам.
Свой взгляд на природу и причины мирового кризиса на страницах седьмого номера “Свободной мысли” предлагает Владислав Иноземцев. Работа Татьяны Шаумян “Индия: к статусу великой державы”, опубликованная в шестом номере, содержит, в частности, анализ состояния и перспектив российско-индийских отношений и “совместных усилий России и Индии в установлении многополюсного мира, против попыток утверждения политической и экономической гегемонии одной державы” (с. 46). Традиционно популярна среди авторов журнала тема социально-экономических преобразований в странах Центральной и Восточной Европы: в шестом номере к ней обращается Наталия Куликова, которая оценивает роль прямых иностранных инвестиций в экономике региона. К сожалению, автор не успела включить в статью хотя бы предварительный анализ последствий нынешнего кризиса — известно ведь, что для ряда новых членов ЕС именно зависимость от иностранных инвесторов послужила главной причиной катастрофических событий в экономике. В седьмом номере Аджар Куртов анализирует влияние кризиса на ситуацию в Центральной Азии.
Вообще в седьмом номере рубрика “Theatrum mundi” — самая обширная, причем значительное место в ней отведено самым что ни на есть классическим темам международной политики. К таковым, безусловно, относятся отношения между Россией и Западом: так, Алексей Громыко детально излагает российское видение возможного нового договора о европейской безопасности — так называемого “Хельсинки-2”, идея которого была предложена Дмитрием Медведевым в его выступлении в Берлине в июле 2008 года. Нельзя, правда, сказать, что автору удается в полной мере опровергнуть доводы западных критиков президентской инициативы, которые указывают на ее недостаточно конкретный характер. Пока речь скорее все же идет об общих принципах (многие из которых к тому же закреплены в уже существующих соглашениях), но не о механизмах их реализации. Тему продолжает Сергей Самуйлов, в работе которого оцениваются перспективы “перезагрузки” российско-американских отношений. Алексей Богданов рассматривает влияние концепции “идейной войны” на эволюцию внешней политики США. Виктор Мартьянов выступает с апологией космополитической империи, которая, как он считает, должна постепенно прийти на смену безнадежно фрагментированному, погрязшему в борьбе эгоистических интересов миру национальных государств. За красивыми словами об империи как транснациональном, универсальном феномене, о терпимости к многообразию, о необходимости “этического переворота” и приоритете общечеловеческих интересов как-то теряется наиболее существенный элемент понятия империи — а именно то, что любая империя представляет собой форму господства, причем господства откровенно партикуляристского. Имперский центр в лучшем случае откровенно угнетает периферийные сообщества, а в худшем — навязывает периферии свои нормы под видом универсальных, общечеловеческих. Такой способ определения универсального интереса был бы откровенным регрессом по сравнению с эгалитарной, хотя и ограниченной, логикой национального государства. Еще более настораживает тот факт, что Мартьянов предлагает свой проект и в качестве обоснования для неоимперских усилий России на постсоветском пространстве. Попытки автора дистанцироваться от официального империализма как “архаического” не слишком убедительны и в целом сводятся к игре словами вроде “космополитический”, “эгалитарный”, “транснациональный” и так далее.
В седьмом номере возвращается традиционный для “Свободной мысли” жанр интервью: на этот раз Владислав Иноземцев и Екатерина Кузнецова беседуют с известным юристом, специалистом по европейской интеграции Джозефом Вейлером. Рубрика “Pro et contra” в шестом номере посвящена причинам и последствиям распада Югославии. Елена Пономарева в статье “Почему не стало Югославии?” приходит к выводу, что распад СФРЮ был скорее всего неизбежен, однако резко критикует мировое сообщество, и особенно Запад, за слишком поспешное признание независимости бывших югославских республик. В политике западных держав в отношении Югославии в период “холодной войны” ей видятся элементы заговора, а в числе лиц, ратовавших за раскол федерации, вполне ожидаемо упоминается любимый злой гений наших международников Збигнев Бжезинский. Юлия Петровская подробно рассказывает о подготовке к рассмотрению в международном суде ООН вопроса о правомерности признания независимости Косово. Работа Валерия Милованова посвящена экономическому положению Хорватии в условиях мирового кризиса. Тему продолжает рубрика “Ad litteram”, где публикуется статья Иосипа Броз Тито “Борьба народа порабощенной Югославии”, впервые увидевшая свет в номере журнала “Большевик” за май-июнь 1944 года.
В седьмом номере под той же рубрикой публикуется еще один интересный документ эпохи — так же вышедшая в 1944 году статья Николая Петровского “Воссоединение украинского народа в едином украинском советском государстве”. Предпосланный ей редакционный комментарий как никогда более уместен: он призывает читателя увидеть за типичной сталинской риторикой исторический контекст, в котором происходило утверждение советской версии украинского национализма. Если русский национализм сталинского периода наследовал официальной идеологии поздней Российской империи, предшественниками украинского национализма были, напротив, львовские интеллектуалы, подданные тогдашней Австро-Венгрии. Свежий взгляд на гораздо более отдаленное прошлое предлагает опубликованная в том же номере работа шведского историка Рольфа Тоштендаля “Полтава: сражение, история и символ”.
Общая тема рубрики “Status rerum” в седьмом номере — локальные конфликты. Сергей Маркедонов описывает политическую ситуацию в Ингушетии в свете недавно прокатившихся по республике громких терактов, включая покушение на президента Юнус-Бека Евкурова. Работа Александра Гридчина “Методология урегулирования региональных конфликтов” раскрывает основные принципы, которыми руководствуется в своей миротворческой деятельности ООН.
Новая рубрика “Sic pensito, sic dico”, появившаяся в шестом номере, видимо, предназначена специально для текстов, которые принято вежливо называть дискуссионными. Именно к таким относится работа Виталия Иванова “Формы правления и политического режима”. Ее автор считает безнадежно устаревшим деление форм правления на монархические и республиканские и предлагает, вместо этой, свою собственную классификацию, в которой, на наш взгляд, понятия формы правления и политического режима безнадежно смешиваются. Что касается собственно политических режимов, Иванов отказывается видеть качественные различия, объявляя все существующие политические режимы в основе своей олигархическими. Заканчивается статья и вовсе на воинственной ноте: по мнению автора, исследователи обязаны безусловно признать, “что недопустимы оценка режимов по степени их соответствия западным “демократическим стандартам” и любой пиетет по отношению к современным западным моделям” (с. 192).
В целом оба рецензируемых номера гораздо более обычного сосредоточены на политических сюжетах. На этом фоне статьи рубрики “Ars longa” смотрятся несколько сиротливо, но, будем надеяться, тем больше они привлекут внимание читателя. Рецензия Александра Соломина на фильм Владимира Бортко “Тарас Бульба” (в шестом номере), хотя и довольно нелицеприятная, выдержана все же в духе симпатии к режиссеру. В седьмом номере Ирина Монахова предлагает исправить историческую несправедливость и увековечить в Москве память Виссариона Белинского. Похожий призыв содержится в статье Николая Слонова и Тамары Фокиной в шестом номере — они озабочены восстановлением положительного образа Юрия Гагарина. Еще более типичный образчик жанра плача об утраченном представляет собой текст Елены Золотухиной-Аболиной и Валерия Золотухина “Власть и ценности: куда идет Россия?”. Сокрушаясь по поводу тотальной моральной деградации, якобы наступившей в России в 1990-е годы, авторы не замечают, что воспроизводят едва ли не самый распространенный в стране тип дискурса. Стенания об утраченных ценностях — это именно то, что объединяет сегодняшнюю Россию, от депутата до “братка”, от академика до спившегося грузчика. Если все так озабочены традиционными моральными ценностями, то, на первый взгляд, Россия должна бы являть всему миру образец общества морально устойчивого, без вредных привычек и порочных связей. Правда, пока в топ-модели мы не попали: не то Запад задушил нас своим пресловутым гнилым влиянием, не то наши страдания по ценностям не слишком искренни. Чем не тема для грантовой заявки?
Петр Владиславович Резвых (р. 1968) — доцент кафедры истории философии факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы народов, автор статей по немецкой философии XVIII-XIX веков, в качестве автора сотрудничал с газетой “НГ ExLibris”.
Петр Резвых
Обзор российских интеллектуальных журналов
Поскольку во время летних отпусков на широкие гуманитарные дискуссии обычно объявляется негласный мораторий, то ни о каком особенно ярко выраженном тематическом или проблемном единстве подготовленных в это время гуманитарных журналов говорить не приходится. Однако именно благодаря тому, что многие материалы этих весьма разных изданий готовились в условиях вынужденной паузы в общем разговоре, в них ясно просматривается одна общая тенденция — тяготение к рефлексии, попытка занять аналитически дистанцированную позицию по отношению к привычному контексту и встать на точку зрения диагноста.
Особенно парадоксально этот эффект сказался в двух (собственно, четырех, поскольку оба являются сдвоенными) последних номерах “Художественного журнала”, в которых редакция от размышлений о ближайшем героическом прошлом (его олицетворением в предыдущих выпусках “ХЖ” был концептуализм) обратилась к возможно более трезвой и нелицеприятной оценке наличного положения дел в среде, именующей себя актуальным искусством. Намеренно абстрактное, теоретически стерильное обозначение темы более раннего выпуска (№ 71-72) — “О системе искусства” — недвусмысленно сигнализирует читателю, что на сей раз речь пойдет не о том, что и как могло бы или должно было бы быть, но о том, что имеется на деле и что разговор об этом будет развертываться не столько в эстетическом или этическом, сколько в социологическом ключе. Впрочем, совсем уж хладнокровно-объективистскими наблюдения авторов “ХЖ” тоже назвать нельзя — ведь речь идет все-таки о диагностике не чьего-нибудь, а своего собственного положения.
Сам термин “система искусства”, как терпеливо разъясняет в одном заглавных материалов номера Людмила Воропай (“Бета-версия автопоэзиса”), отсылает прежде всего к известному тезису Никласа Лумана о принципиально автономном, самоорганизующемся характере всех социальных систем, в том числе и искусства. Однако для большинства авторов номера слово “система” несет характерный двойной смысл. И поскольку, говоря о системе современного искусства, они имеют в виду прежде всего совокупность институциональных форм, в которых оно воспроизводится, то и словом “система” обозначается нечто, что одновременно и обеспечивает художнику автономию, и угрожает ей. Эта двойственность точно отражает амбивалентное отношение многих современных художников к собственной ситуации: создание и укрепление художественных институций, с одной стороны, обеспечивает известный политический и/или коммерческий успех, а с другой, делает художественную практику производной от этих институциональных форм. Поэтому констатация автономии художественной системы сама по себе еще вовсе не снимает вопроса о степени независимости искусства от власти или рынка — а ведь в журнале, из года в год позиционирующем себя как левый, именно этот вопрос является самым животрепещущим.
О парадоксальных последствиях превращения диффузного постсоветского андеграунда в хорошо интегрированную систему институций размышляют Александр Бикбов, Кирилл Медведев, Николай Олейников и Алексей Пензин в беседе “Профилактики тотализующего мышления”. Ситуация тут и в самом деле странная: выход из подполья и довольно быстрая интеграция в контекст западной культурной индустрии обернулись, как провокативно формулирует редакция “ХЖ”, “нерасторжимым тождеством искусства с властью и деньгами”. Возможные альтернативы этому, единодушно признаваемому неприемлемым, положению дел как раз и пытаются наметить собеседники. К примеру, Пензин видит избавление от призрака системы в так называемых неформальных практиках, то есть в практиках сопротивления, направленных на взлом механизмов повседневности и потому не требующих специальных институциональных механизмов. Именно такие практики, по его мнению, не могут быть присвоены ни коммерцией, ни властью. Медведев и Олейников, напротив, полагают, что одних только неформальных практик недостаточно, нужно еще определенное позитивное содержание, которое могло бы служить основой неинституциональной общности. Солидаризируясь с Медведевым относительно потребности в общем смысловом поле, Бикбов куда более трезво, если не сказать скептически, оценивает наличное положение дел, вежливо напоминая, в частности, что успешные западноевропейские критические концепции, вроде теории правительственности Мишеля Фуко, едва ли применимы к реалиям России, где интериоризация власти и переход от общества дисциплины к обществу контроля неизвестно, произойдут вообще ли когда-нибудь. Эта реплика Бикбова как бы заранее снижает ценность помещенных в следующей рубрике амбициозных построений Дмитрия Голынко-Вольфсона (“О биополитической цензуре, распаде сообществ и практиках утверждения”), который в поисках позитивного горизонта, о котором говорят Олейников и Медведев, пытается применить к современной России предложенную тем же Фуко концепцию биополитики. Многочисленными “пост-”, “нео-” и прочими “измами”, широкими историческими обобщениями, ссылками на влиятельных современных мыслителей, от Негри до Агамбена и Бадью, жаргонными словообразованиями наподобие “логики невлипания” Голынко-Вольфсон аранжирует почти манихейскую картину: институциональным общностям, коррумпированным и конформным, здесь противостоят утопические сообщества, направляемые “аффирмативным” порывом, содержательное наполнение которого, однако, как всегда, остается туманным.
Без историософских притязаний, но куда более конкретно и содержательно высказываются о положении современного художника Елена Петровская и Олег Аронсон (““Поймать капитал” или скрыться из зоны видимости?”). По мнению Петровской, художник не может освободиться от вовлеченности в логику рынка до тех пор, пока он производит изображения. Чтобы достичь автономии, искусство должно искать такие формы выражения, которые принципиально неотчуждаемы, — вот почему наиболее продуктивными художественными стратегиями она считает акционизм, интервенционизм, а также формы повседневной социальной работы непосредственно в социальном окружении. Аронсон же смотрит на вещи куда более пессимистично: по его мнению, эстетика и политика настолько дискредитированы рыночным присвоением, что никакой поиск нового в области художественного творчества невозможно сохранить в первозданной чистоте. Сама возможность существования чего-то, что можно было бы назвать искусством, в этой ситуации становится проблематичной. Этот пессимизм разделяет с ним и Дарья Пыркина (“О бедном гусаре замолвите слово”), по мнению которой отечественный художник ныне “безоговорочно капитулирует перед системой, добровольно отдавая ей в качестве аннексий и контрибуций (которые он, впрочем, как таковые не осознает) не только плоды своего творчества, но и самого себя”. Казалось бы, в ситуации, когда собственное ценностное основание становится проблематичным, нет ничего естественнее апелляции к сакральному. Однако и здесь авторы “ХЖ” видят опасность роковой подмены: в эссе Оксаны Тимофеевой (“Кто сказал “сакральное”?”) и Кети Чухров (“Sotto voce”), в равной мере вдохновленных тезисом Вальтера Беньямина о религиозной сущности капитализма, подчеркивается, что как раз сакральные смыслы в наибольшей мере открыты для профанации, а потому никак не могут гарантировать тщетно искомой “аффирмативности”. Неожиданным выходом из этого тупика, по мнению Станислава Шурипа (“Произведение искусства как эффект когнитивной оптики”) и Марии Чехонадских (“Практиковать речь в бескомпромиссной парресии”), может оказаться решимость современного искусства отказаться от притязаний на пресловутую автономию, открыто признать за собою роль средства и таким образом стать эффективным инструментом диагностики общественных процессов. На фоне этих рассуждений бойкие “Пять тезисов об искусстве и капитале” Александры Галкин и Ильи Будрайтскиса, сформулированные на рубленом марксистском языке, выглядят почти наивными.
Как бы там ни было, система дистрибуции художественных продуктов и услуг продолжает исправно работать — лучшим тому подтверждением является обширный рецензионный отдел номера, в котором охаянными теоретиками институциям — музеям, галереям, фондам — неизменно принадлежит почетное место. Ничего не поделаешь — капитализм.
В отличие от предыдущего, последний номер “ХЖ” (№ 73-74) сосредоточен не на определении места и значимости художественных институций, а на внутренних проблемах их функционирования. Номер называется “Кризис репрезентации”; понятно, что репрезентацию здесь понимают одновременно и эстетически, как представление, и политически, как представительство. Что представляет, от кого и за кого представительствует актуальное искусство — вот главный вопрос, волнующий авторов этого выпуска. Андрей Кузькин (“Шоу бизнес шоу бизнес шоу бизнес шоу бизнес”), Екатерина Лазарева (“Авангард vs. репрезентация”) и Кети Чухров (“О кризисе экспозиции”) варьируют один и тот же мотив: в рамках дифференцированной институциональной структуры художник не только не может взять на себя функции представительства какого-то сообщества, он не представляет даже самого себя. Ни в чем это обстоятельство не обнаруживается столь ясно, как в той огромной роли, какую стал играть в художественной жизни куратор — инстанция, отчуждающая и контекстуализирующая высказывание художника. Развернутая в “ХЖ” полемика вокруг фигуры куратора полярностью одинаково безапелляционно высказываемых оценок удивительно напоминает обмен мнений между оркестрантами по поводу дирижера: одни рисуют его в самых мрачных красках как персонифицированное давление рынка, другие же, как Борис Гройс (“Куратор как иконоборец”), стремятся героизировать, стилизуя под последовательного и жертвенного борца с романтическим культом гения. Примечательно, впрочем, что сами кураторы никакой особенной проблемы в кризисе репрезентации не видят: в материалах “круглого стола” “Куратор между культуриндустрией и креативным классом” с участием Евгении Кикодзе, Дарьи Пыркиной и Андрея Паршикова последний вполне серьезно, к примеру, рассуждает о том, что посещающие организуемые им акции “пиарщики, дизайнеры, архитекторы, модные тусовщики” представляют собой “креативный класс”, чей революционный потенциал гораздо выше, чем у трудящихся. Порождены ли подобные суждения цинизмом или наивностью — в любом случае политически и этически ответственную позицию за ними разглядеть трудно.
В поисках альтернативы диктатуре мыслящих подобным образом кураторов художники обращаются к опыту создания самоорганизующихся общин и коммун. Николай Олейников предлагает проект такого автономного сообщества (“Творческое общежитие принципиально нового типа”), прописанный с обстоятельностью, заставляющей вспомнить Фурье и Сен-Симона. Дмитрий Булатов выдвигает идею создания творческих институций, в которых генерирование новых идей шло бы рука об руку с созданием технико-экономических и просто бытовых условий для их реализации (“Фабрики мыслей vs. фабрик звезд: к вопросу об институциях в современном искусстве”). Арсений Жиляев (“Заметки о проблеме коммуникации и автономии в современном искусстве”) возлагает в этом отношении надежды на развитие “горизонтальных сетевых коммуникаций”, а Хаим Сокол (“Третье место”), констатируя исчерпанность коммуникативных возможностей мастерской и ограниченность таких же возможностей блогосферы, размышляет о возможности создания нового места для предметно-профессионального общения художников. В сбивчивой разноголосице этих очень разных по темпераменту высказываний ощущается нечто совсем иное, нежели в претенциозной диагностике экспертов, — готовность к не мысленному, а самому что ни на есть настоящему эксперименту, энергия поиска, на недостаток которой так сетовал Голынко-Вольфсон. Все как всегда: пока аналитики ставят диагноз, практики продолжают пробовать. Может быть, именно обострение этого контраста есть то главное, что приобретается благодаря рефлексии?
Во втором номере “Логоса” за 2009 год тенденция к аналитической строгости выразилась в характерной и предсказуемой для философского журнала форме: выпуск целиком посвящен аналитической философии. Как известно, в период своего становления журнал немало сделал для того, чтобы ввести в обиход российских читателей основные достижения этой традиции, по существу, доминирующей в академических институциях почти во всем мире. С тех пор многое изменилось: эзотерический когда-то жаргон аналитической философии стал в среде гуманитариев если и не общеупотребительным, то, по крайней мере, широко распространенным, а в России сформировалось целое поколение исследователей, вполне на равных и с немалым азартом продолжающих весьма специальные внутренние дискуссии аналитического цеха. Именно с этой, уже вполне дифференцированной, внутрироссийской дискуссионной средой и знакомит новый выпуск “Логоса”: вопреки обыкновению, в номере нет ни одного перевода — исключительно работы отечественных авторов.
Круг обсуждаемых вопросов широк: от проблемы достоверности существования внешних объектов (работы Всеволода Ладова “Формальный реализм”, Лолиты Макеевой “Научный реализм, истина и недоопределенность теорий эмпирическими данными”, Евгения Ледникова “Онтологическая проблематика в свете аналитической философии”) и логической семантики (статьи Петра Куслия “Референциальная функция имен”, Александра Никифорова “Условные контрфактические высказывания”, Ярослава Шрамко “Истина и ложь: что такое истинностные значения и для чего они нужны”) до проблем этики (исследование Алексея Черняка “Моральная удача”) и политической философии (очерк Натальи Кудрявцевой “Рациональность справедливости: поиск рациональных оснований справедливого общественного устройства”). Однако при внимательном вчитывании в публикации, составившие номер, нетрудно убедиться, что единство аналитической философии образовано вовсе не проблематикой или способом постановки вопросов. Единство это в первую очередь коммуникативное и стилистическое. Можно, конечно, иронизировать по поводу того, что решающим аргументом в пользу отнесения текста к аналитическому жанру является наличие в нем пронумерованных предложений и логических формул (и того и другого, кстати, в материалах номера предостаточно), но нельзя отказать в непреодолимом обаянии этой наследующей традициям средневековой схоластики стилистике, уподобляющей дискуссию фехтовальному поединку или замысловатому придворному танцу. Впрочем, за стилистикой стоит нечто куда более важное — постоянное поддержание единого коммуникативного пространства. Достаточно бегло пролистать статьи, чтобы увидеть, что их авторы читают друг друга, общаются и обмениваются, охотно дарят друг другу удачные аргументы и искренне благодарят за полученные подарки,- все это вещи, давно уже ставшие в обиходе российских гуманитариев, ревниво смотрящих друг на друга только как на соперников-грантоискателей, большой редкостью. Поэтому номер интересен не только как демонстрация достижений русскоязычной аналитической философии, но и как попытка вернуть к жизни многими уже почти совершенно утерянное представление об особом интеллектуальном этосе, без которого невозможны ни настоящая наука, ни настоящая философия.
Репрезентация широкого дискуссионного поля всегда была сильной стороной и в журнале “Ab imperio”, редакция которого выпустила сразу целых три объемистых номера. В каждом из них предпринимается попытка посмотреть через призму “империи” на привычные понятия, обнаруживая тем самым их проблематичность.
В четвертом номере за 2008 год такой проблематизации подвергаются понятия природы и окружающей среды. О роли пространственного фактора в процессе роста и распада имперских государств в журнале писали уже давно. На сей раз редакцию интересует другое: модели взаимоотношений с природой, порождаемые и поддерживаемые имперскими государствами, политическое конструирование и политическое присвоение ландшафта, территориальные мифологии и тому подобное. Основная интенция большинства авторов номера состоит в демонстрации того, что способы природопользования, практикуемые в государстве, характеризуют его прежде всего не в техническом, а в политическом отношении, поскольку, дискурсивно оформляя свои отношения с окружающей средой, государство одновременно описывает и себя. Поэтому, как показано в открывающей номер программной статье Дугласа Уинера “Попирающая смерть попытка сформулировать последовательное определение истории окружающей среды”, изучение истории окружающей среды дает возможность увидеть наиболее неприкрашенный образ общества.
Тематика материалов номера наглядно демонстрирует, какое множество неожиданных перспектив открывается перед исследователем при таком подходе. К примеру, в исследованиях Яна Кусбера “Осваивая имперское пространство: случай Сибири. Теоретические подходы и новые направления исследования” и Юлии Обертрайс ““Мертвые” и “культурные” земли: дискурсы ученых и имперская политика в Средней Азии, 1880-е — 1991 годы”, Аллы Сальниковой “Здесь будет город-сад! “Культивирование” советского городского провинциального пространства в 1920-1930-е годы”, Сергея Глебова “О территории власти и власти территории: заметки на полях “Сибири в составе Российской империи”” показано, как формируется и функционирует в имперских идеологиях дифференцированная мифология освоения и преобразования неоформленного “дикого” пространства, героизирующая колонизацию и цивилизаторский пафос. В работах Виктора Таки “Между “Politzeistaat” и “cordon sanitaire”: эпидемии и полицейская реформа во время российской оккупации Молдавии и Валахии (1828-1834 годы)” и Анны Афанасьевой ““Освободить… от шайтанов и шарлатанов”: дискурсы и практики российской медицины в Казахской степи в XIX веке” вскрыта взаимозависимость медицинской и политической практики в имперских государствах, где регулирование таких, казалось бы, чисто природных феноменов, как эпидемии, осуществляется по дисциплинарным сценариям, характерным для политической системы. В очерке Татьяны Сафоновой “Заповедники России и Европы: сравнение самокорректирующихся систем” анализируется идеологическая подоплека различных организационных форм, в которых осуществляется охрана редких и исчезающих животных видов. В обширной серии материалов, посвященных Сибири, Центральной Азии и так называемым мусульманским окраинам Российской империи, исследуются идеологические механизмы, задействованные в процессе выделения определенных территорий в обособленные единства по якобы природным параметрам.
В первом номере “Ab imperio” за 2009 год вслед за понятием природы радикальной проблематизации подвергается понятие биографии. Ценность биографического исследования в исторической науке не раз ставилась под сомнение. Редакция журнала, последовательно дистанцирующаяся от всякого исторического редукционизма, не стремится дискредитировать биографию как таковую. Авторы публикаций, помещенных в номер, стремятся показать, что реальность имперского государства слишком сложна и многомерна, чтобы “условия человеческого существования” в нем можно было исчерпать логикой одного последовательного биографического нарратива, в центре которого — реконструкция внутренних мотиваций героя. Исследование биографии лишь тогда приближает к пониманию исторической реальности, когда вскрывается взаимозависимость множества социальных и идеологических контекстов, в каждом из которых связь событий индивидуальной жизни приобретает другой смысл. Ярослав Грицак, пересматривающий традиционное представление об Иване Франко, Рональд Суни, подвергающий суровой критике попытки воссоздания средствами психологии внутренних мотиваций политических решений Сталина, Борис Корниенко в увлекательнейшем повествовании о превращении законопослушного российского подданного Таубе в легендарного казачьего атамана, Скотт Бейли в очерке о Чохане Валиханове и его путешествиях по Центральной Евразии как нельзя убедительнее показывают, что именно в судьбе отдельного человека можно проследить хитросплетения идеологических, политических, социальных, демографических, гендерных и прочих процессов, определяющих имперскую реальность, не сводя их насильственно в моделируемую кабинетным теоретиком единую логику. Таким образом, в провозглашаемом “повороте к биографии” редакция журнала видит верное средство от чрезмерного увлечения каузальными объяснительными моделями. В этом контексте даже цикл материалов памяти недавно ушедшего из жизни крупного американского историка России Марка Раева оказывается отнюдь не только данью памяти и уважения, но и особым удостоверением всей глубины серьезности в отношениях между личностью и исторической наукой.
И наконец, во втором номере “Ab imperio” за 2009 год объектом проблематизации становится представление о едином пространстве и времени. По-модернистски прихотливо скомпонованный выпуск чем-то напоминает роман со многими рассказчиками, многократной сменой ракурсов и смещением масштабов. Отказавшись от искусственного тематического объединения материалов, редакция попыталась построить интригу номера на столкновении различных перспектив, сопоставлении возможностей, предоставляемых внутри империи различным социальным группам, соотнесении самоописаний колонизуемых и колонизаторов, правящих и управляемых, привилегированных и отверженных. Будь то взгляд из Москвы на Петербург и наоборот (статья Екатерины Болтуновой “Пространство власти: царский/императорский дискурс в топографии Москвы и Санкт-Петербурга конца XVII-XVIII столетий”), или же восприятие друг друга украинцами и русскими сталинской эпохи (очерк Сергея Екельчика ““Они” или “мы”?”), или же видение андижанского восстания 1898 года глазами повстанцев и представителей метрополии (работа Бахтияра Бабаджанова “Андижанское восстание 1898 года и “мусульманский вопрос” в Туркестане (взгляды “колонизаторов” и “колонизированных”)”) — всякий раз оказывается, что отношения между метрополией и провинцией, элитой и простыми обывателями, победителем и побежденным не подчиняются логике комплементарности, что из одной перспективы невозможно получить другую, вывернув ее наизнанку или поменяв оценки на противоположные, и что, описывая другого, мы выдаем себя такими, какими сами себя никогда не описали бы.