Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2009
Уже не год, не два наша страна живет по правилам, которые не назовешь социалистическими. Между тем воззрения, которые можно обозначить как “левые”, и в этом смысле социалистические, в обществе только крепнут. Если посмотреть на нашу политическую сцену, можно увидеть, что ничего другого, кроме различных вариантов левого, там и не предлагают. Парламентские партии, относимые к оппозиции, различаются лишь в нюансах лево-популистской риторики. Собственно, им эти нюансы и оставлены, поскольку основные символы “социального государства” и соответствующие риторические ресурсы принадлежат правящей партии[1].
Наша левизна — это смесь державно-государственнических взглядов в политике с антирыночными или социалистическими в экономике. Посмотрим, откуда они берутся в массовых слоях общества.
Социальная структура взрослой части нашего общества, если округлить проценты, выглядит так: четверть — рабочие, четверть — служащие и специалисты, четверть — пенсионеры, четверть — все остальные. Внутри “всех остальных” находятся и предприниматели, доля которых, учтенная опросами “Левада-центра”, менее 3%. Других носителей рыночных воззрений как своих “классовых”, почитай, и нет. Разве только немногочисленные “вольные художники” и индивидуалы-специалисты.
Что касается рабочих и инженерно-технических работников, то из опыта многочисленных посещений промышленных предприятий разного масштаба, могу заключить следующее. Многие из них сохранили с советских времен не только оборудование, здания, инфраструктуру, технологию, но и все социальные отношения — производственные и человеческие. Свою судьбу их работники вручили какому-то начальству, имея, как правило, очень смутные представления[2] о высшем руководстве и его решениях. При оценке действий такого дистантного руководства (как правило, критической) сохраняется скрытая апелляция к государству, имеющая обычно форму укора: государство должно бы вмешаться, заставить руководство вести себя с работниками иначе, но оно ничего не предпринимает.
О том, что пенсионеры себя чувствуют полностью зависимыми от государства, можно, наверное, не говорить. Они ему благодарны за пенсии, их повышение[3], индексацию, они его обвиняют (что гораздо чаще) за недостаточный размер этих пенсий, за их хроническое отставание от роста цен.
Сказанного, кажется, достаточно, чтобы не удивиться тому результату, который (далеко не в первый раз) приносят опросы о том, “сможет ли большинство людей в России прожить без постоянной заботы, опеки со стороны государства?”. “Большинство не сможет” отвечает большинство же в 80%. Стоит отметить, что и при Ельцине это мнение доминировало (72%), но путинские (особенно последние) годы с их государственническо-патерналистской риторикой привели к еще большему распространению в обществе этих сантиментов. С 1997 года по 2008-й доля выбирающих ответ “государство должно больше заботиться о людях” выросла с 68% до 82%, а доля тех, кто считает, что “люди должны проявить инициативу и сами позаботиться о себе”, упала с 18% до 12%. Не удивляет, что наиболее активные и самостоятельные группы в обществе — предприниматели, образованная молодежь — чаще прочих выступают за более активную жизненную стратегию. Но еще активнее поддерживают требование “самим заботиться о себе” те, кто явно отождествляют себя не с “людьми”, но с “государством”, а именно, слой руководящих работников. Это вполне соответствует ситуации последних лет: популистская риторика, поддерживающая социалистические запросы публики, прикрывает экономическую политику, похожую на либеральную в том смысле, что населению предложено опираться на свои собственные силы и не рассчитывать на господдержку[4].
Я не раз приводил распределение ответов на вопросы, кому должна принадлежать крупная и мелкая собственность в России. Напомню, что абсолютное и подавляющее большинство выступает за то, чтобы граждане нашей страны могли иметь в собственности небольшие участки земли. Чуть менее активно, но все равно абсолютным большинством россияне поддерживают возможность владеть небольшими предприятиями типа мастерских, парикмахерских, кафе. Но это же большинство выступает против того, чтобы частным лицам принадлежали заводы, фабрики и другие промышленные объекты. Совсем неприемлемым считают переход в частные руки больших участков земли. Если к этому добавить те же вопросы, но про иностранных субъектов, то реакция еще острее. Им неохотно позволили бы владеть мелкими предприятиями, еще менее охотно — малыми земельными участками. А крупная собственность им не должна принадлежать ни в коем случае, особенно — земля.
Россияне не единственный народ с подобными установками — идея защиты крупной собственности от иностранцев встречается в законодательстве многих стран. Но речь сейчас идет о тех нормативных представлениях, которые существуют без оглядки на то, что происходит в мире, и, что еще существеннее, без оглядки на происходящее в собственной стране. Сугубо идеологический, а не практический характер описанных установок доказывается тем, что, будучи впервые замеренными, когда мы еще только “переходили к рынку” от социализма, они практически не сдвинулись за годы бурной приватизации, перехода крупных предприятий в частные руки, появления иностранных инвесторов и так далее. Россияне могут смягчить свое отношение к крупному бизнесу (с 2003-го по 2009 год доля говорящих о его пользе для России выросла с 37% до 41%, а доля говорящих о вреде упала с 51% до 44%), но идея, что “командные высоты” в экономике не должны принадлежать частным лицам, остается незыблемой. А тот факт, что землю это сознание ценит — в качестве ресурса и богатства — выше, нежели все остальное, говорит об очень глубоких корнях этих представлений. Если это социализм, то мужицкий, крестьянский, изначальный, наличию которого дивились, умилялись народники и прочие ранние социалисты в России.
Землица, по этим представлениям, ничья, божья, и именно как ничья она — в целом — должна принадлежать нам, народу. С землей как сакральным целым связывается ощущение себя как народа. Поэтому так важна для россиян убежденность в целостности и неприкосновенности земли как страны, территории[5]. Идея пространности своих земель, их бескрайности, идея, что мы самая обширная в мире страна, — это важнейшие опоры для представлений о своем величии как народа. Это не значит, что россияне в массе своей знают, какова площадь страны, не говоря о том, какова доля пригодных к обитанию и фактически обитаемых земель, какова доля обрабатываемых, какова плотность населения. Описываемый комплекс силен как раз тем, что все это незнаемо и не обсуждаемо. На вопрос “сколько у нас земли?” достаточный ответ “очень много”, “больше, чем у всех”.
На другом краю этого представления о земле, которая ничья, общая и наша, лежит не менее важное для культурной идентичности право на собственную землю. Это участок, участочек земли у горожанина. Собственники земельных участков есть среди горожан во многих странах мира, но статус этих владений и статус шести соток (садового участка, земли в деревне) — совсем разные.
Земельное владение российских горожан, вообще говоря, заслуживает отдельного исторического и социологического исследования, здесь множество проблем и парадоксов. Интересно, например, что власти в “стране социализма”, национализируя и экспроприируя, всячески ограничивая земельную собственность для сельских жителей, одновременно шли на предоставление участков горожанам, тем же крестьянам, но переехавшим в город. Та концепция социализма, которая существовала как официальная доктрина, отзывалась о личной земельной собственности у колхозного крестьянства как о “пережитке”. “Сотки” у горожан ею вообще не предусматривались, однако по мере урбанизации размеры этих владений только росли. Советские начальники вопреки своим доктринальным представлениям, но, вполне возможно, в соответствии с собственными реальными идеалами, не могли не идти навстречу сильнейшей тяге российских горожан к земле. Вокруг городов создавались новые и новые садовые товарищества и заводские кооперативы — эти участки, будучи засажены картофелем, не раз спасали городское население от голода, поэтому тягу людей и расчет властей можно считать обоснованным рационально, экономически. Кажется, впрочем, что наряду с этим практическим значением есть и очень большой символический смысл: скорее всего, именно его чуяли несостоявшиеся последние советские вожди — члены ГКЧП. В своем воззвании к народу они обещали продолжить и расширить советскую практику раздачи земельных участков горожанам.
Российская урбанизация, тоже недостаточно изученный феномен, забрала десятки миллионов людей из села. Но далеко не все они переместились в города с их городским образом жизни. Опять-таки, во многих странах (скажем по-старому, третьего мира) есть анклавы, где недавние переселенцы из села сохраняют многие черты традиционных деревенских укладов. Но у нас “недоурбанизация” имела неанклавный характер.
Прежде всего, огромное число тех, кто числится по статистике горожанами, проживает в поселках городского типа. Другая значительная часть обитает в “частном секторе” городов. Эти люди живут в деревенских домах или бараках, не отвечающих ни советским, ни постсоветским нормам городского жилья по обеспеченности удобствами и жилой площадью. Там нет полноценного городского образа жизни, но нет и полноценного деревенского. Этих людей нельзя назвать крестьянами, но у большинства из них значительную часть времени занимает ручной труд на индивидуальных участках. То же самое можно сказать о значительной доле тех, кто живет в “настоящих” городских условиях.
Известно, что во времена господства коллективных форм хозяйствования на земле хлеб как основной продукт питания производился в этом коллективном секторе, но “второй хлеб” — картофель во все большей доле — в личных подсобных хозяйствах, то есть в значительной мере на этих участках. Там господствовал и продолжает господствовать энергетически ненасыщенный ручной труд и технологии земледелия, восходящие к неолиту. Социалистические — по современной политологической номенклатуре — воззрения масс россиян оказываются на поверку древнее, чем социализм как доктрина.
Часто приходится слышать сетования по поводу того, что у нынешнего общества нет идеалов. Кабы так — ничего. Без всеобщей одержимости чем-то одним общество куда лучше разными своими частями адаптируется к разнообразным и противоречивым требованиям и вызовам времени. Но у нас идеалы как раз есть. Только оказывается, что все наши идеалы в прошлом — недавнем или весьма далеком. Для движения в будущее, да и для полноценной жизни в настоящем, они не в помощь.
P.S. Эти заметки нельзя закончить, не сделав существенной оговорки. Лево-социалистический дискурс, безусловно преобладающий при нынешнем состоянии общественной жизни, как показывает практика, не является непреодолимым препятствием для того, чтобы люди, исповедовавшие такие взгляды, перешли к совершенно иной, полукапиталистической или вполне капиталистической, практике, и стали поддерживать правый политический курс. Такое случается, когда в силу тех или иных причин эти люди оказываются вне удерживаемой государством/властью общности, каковую выражает и конституирует этот дискурс. Такое бывает, когда эти люди попадают в другое общество, такое с известной регулярностью бывает и здесь, когда государство/власть показывает свою слабость.
_____________________________________________________________
1) Правящая партия взяла себе кое-что и у правых. Но с правыми воззрениями на нашей сцене пока делать нечего, поэтому там только дежурная конструкция под названием “Правое дело”.
2) Выражаются они зачастую в форме неких ходячих формул, которые в совокупности образуют своего рода местный фольклор. Это может быть, например, рассказ о хорошем прежнем руководителе, “который все это создавал”, и плохих нынешних, “которые все это разваливают”. Часто первый — “свой”, “наш”, “отсюда”, а новые — “неизвестно откуда”, либо “москвичи”.
3) Иногда адресатом благодарностей оказывается еще и региональное руководство, если оно устанавливает некие ощутимые добавки и льготы. Лучший пример — московское руководство в лице Юрия Лужкова.
4) Считать ее действительно либеральной не позволяет отсутствие или ограничение соответствующих принципов в бизнесе, внешней торговле, отсутствие на рынке одинаковых правил для всех субъектов.
5) Именно поэтому публика будет наставать на том, чтобы не возвращать Японии Южные Курилы, не зная, ни где они находятся, ни какова их площадь и населенность. Это не значит, что нет политической возможности осуществить это возвращение и перейти к заключению мира с Японией. Опыт передачи Китаю острова на Амуре без предварительного публичного обсуждения этого шага показывает, что уровень ропота и недовольства не так уж высок даже в Хабаровске, для жителей которого это была “своя” земля, а по стране он был и вовсе нулевой.