Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2009
Сейчас внимание наблюдателей привлекает главным образом то, что происходит с территориальным государством, — редуцирование его суверенитета, перемены в его компетенции, трансформация конституции. Гораздо меньше идет разговоров о функциональности в глобальной системе иных форм коллективности или организационной общности (за исключением, пожалуй, транснациональных корпораций — главного bête noire левых и патриотических движений) — и сегодня пришло время внимательнее рассмотреть и более трезво оценить их перспективы как агентов суверенитета: в сфере самоуправления и в сфере международных отношений.
Модусы сосуществования разного рода общностей с территориальным государством очень различны и изменчивы. “Негосударства” могут быть в разной мере и в разном смысле автономны. Они могут как конкурировать с государствами, так и сотрудничать — вынужденным или, наоборот, добровольным образом в поисках поддержки. Они могут принимать разное участие в глобальных процессах — формальным или неформальным образом. Наконец, они могут иметь или не иметь легальный статус в рамках государства или мирового порядка. Их отношения могут быть законодательно оформлены или конвенциональны, то есть привычно функциональны. Некоторые из них могут быть вне закона, как, например, разного рода организации типа мафии. В этом случае пребывание вне закона, вероятно, останется неизменным, поскольку сами организованные коллективности такого рода возникают на базе незаконной деятельности, — именно она объединяет своих участников. Другие, например религиозные общины (церкви, секты, братства), легализованы (или, наоборот, иллегализованы) выборочно, с учетом соответствия их внутренних устройств и убеждений нормам, господствующим в “большом обществе”. А иные формы коллективности — предприятия, профессиональные союзы и этнические группы — вполне легальны и рассматриваются как “законнорожденные”.
Все эти агентуры легче или труднее складываются, затем оказываются более или менее жизнеспособными, демонстрируют большую или меньшую склонность и способность расширять свою компетенцию, превращаясь из узкоспециализированных в универсальные коллективности. Нетерриториальные формы коллективности могут обнаруживать более или менее сильную тенденцию к территориализации.
Возникший в XIX веке проект национального государства предполагал, что возможным и желательным является полная реализация принципа “один народ — одна территория — одно государство”. Это не была совершенно наивная фантазия. Такое совпадение было не только желательно как воплощение некоторой “гармонии” (“упорядоченности”) — оно опиралось на опыт совмещенности племени и землепользования-землевладения, а также на опыт систем господства в обществах, где главным ресурсом была “земля” (“культурный ландшафт” в целом). Некоторые тенденции культурогенеза и социогенеза тоже давали основания для того, чтобы считать такой проект вполне реалистическим. В частности, казалось, что популяция, отграниченная от других в пространстве, как бы она ни была изначально разнородна, культурно унифицируется и солидаризируется, то есть рано или поздно превращается из абстрактного “народа” политических философов в конкретный “народ” этнографов. Однако это впечатление продержалось не очень долго, а во второй половине ХХ века стало очевидно, что экстраполяции, так увлекшие всех в разгар модерна, оказались поспешными и малообоснованными. Территориальное государство вовсе не превращалось со временем в народное (племенную общность). А в нормативном плане становилось все более очевидно, что стимулировать этот процесс попросту опасно, поскольку “национализация государства” требует усилий и жертв, неприемлемых как с точки зрения их экономической эффективности, так и с точки зрения этических норм (если это, в сущности, не одно и то же).
Конечно, нет никакого смысла, да никто и не призывает, разрушать “территориально-этническую гармонию” в тех случаях, когда она состоялось и продолжает сохраняться (если такие случаи есть на самом деле). Но столь же абсурдно было бы биться головой об стенку и настаивать на осуществлении “национального проекта” там, где он все еще не осуществлен или после некоторых намеков на успех затормозился и даже пошел вспять. И как только мы смиримся с тем, что сосуществование территориальных, этнических и конфессиональных конфигураций человечества неизбежно, то есть скажем “а”, нам тут же придется сказать “б” и озаботиться модусом этого сосуществования. В функциональном плане он вырабатывается методом проб и ошибок, то есть в процессе спонтанного культуро- и социогенеза. Ему параллелен законодательный процесс, как правило, догоняющий формирование культуры и социума. И этот догоняющий момент легитимации всегда желателен. Тем не менее иногда он, наоборот, носит опережающий характер — и исключить эти случаи, увы, никогда не удастся.
Фактор территориальности как основа совместности, конечно, продолжает сохранять свое значение. Если мы строго разделим вопрос об эффективности территориального государства как вида от вопроса об эффективности каждого из существующих ныне территориальных государств как особей этого вида, то скорее всего окажется, что большинство из них малоэффективно или даже нежизнеспособно, но само территориальное государство, как вид, будет жить и дальше.
А вот что действительно выглядит малореалистичным, так это монополия территориальной общности на суверенитет и на статус субъекта глобальной системы. У такой общности есть конкуренты и партнеры, на повестке дня стоит правовая формализация модусов сосуществования разных племен друг с другом, разных конфессий друг с другом и модусов сосуществования племен с конфессиями. Пока они кодифицированы слабо или не кодифицированы вообще. Сфера их функционирования как субъектов частного права весьма ограниченна и неопределенна даже в рамках государств, не говоря уже о глобальном уровне.
Это в свою очередь объясняется тем, что они слабо организованы, а сфера их коллективной ответственности (компетенции) неопределенна и ограниченна. Собственно вопрос состоит в том, какова вероятность, (1) что их организованность возрастет, (2) что сфера их компетенции станет в будущем более обширной и фиксированной, чем теперь, и что (3) сфера их прямого взаимодействия разрастется.
На этот раз мы взглянем более внимательно на племена, то есть коллективы, солидарные на основе реального или воображаемого, но в любом случае мифологизированного кровного родства.
Племенная коллективность как самая древняя в силу своей сугубо животной основы — это прежде всего общность самовоспроизводства. Когда-то она была интегрально-универсальной, гармонично сочетавшей все основания совместного существования.
Такие племена — в наше время уже реликт. Универсальность от них перешла к государству. А современные племена — это прежде всего, и даже всего лишь, формы совместного переживания идентичности. Как далеко и в каких направлениях может развиваться сфера суверенитета такой коллективности? Каковы шансы превращения племени в территориальную, политическую, имущественную, производственную и потребительскую общность? Каковы возможности и пределы спонтанной эволюции племен в этих направлениях? Насколько реалистична сознательная стратегия создания коллективностей иного рода на основе племен? Каковы шансы, стало быть, что племена вернут себе универсальную интегральность, которой они обладали в догосударственные времена? И какова возможность того, что племена получат в конце концов статус юридических лиц не только внутри существующих государств (это уже и теперь практикуется, хотя нерешительно), но и в системе международных отношений — вместо государств или рядом с ними? Для ответа на эти (и другие) вопросы необходима целая исследовательская программа, работа в рамках которой требует прежде всего выделить свойства племени как коллективности, релевантные для его возможного существования в роли суверенной (квазисуверенной) политии и агента международных отношений. Обратим внимание на некоторые из таких свойств.
Солидарность соплеменников сильнее солидарности сограждан по той простой причине, что они больше доверяют друг другу и больше боятся утратить поддержку племени. По-видимому, соплеменники, в принципе, даже более солидарны, чем единоверцы (хотя некоторые религиозные общины отличаются очень большой сплоченностью, особенно когда находятся во враждебном окружении), поскольку нередко их единоверие в сущности не более чем общность нарратива, семиотически оформляющего общность, возникающую ради взаимной поддержки, а предпочтительность браков между единоверцами может со временем превратить любую секту в племя. В ряде случаях единокровие и единоверие могут даже совпадать, и такие общины оказываются наиболее живучими. Классический пример — евреи, парсы и представители некоторых течений ислама.
Высокая степень солидарности у племен имеет, однако, определенные ограничители. Ее тем труднее сохранить, чем больше племя. Большие народы, хотя и стилизуют себя как “братства”, на самом деле, конечно, единства лишены хотя бы просто в силу закономерной тенденции к дифференциации любого конгломерата по мере его разрастания. Пути этой дифференциации могут быть различными: в одних случаях это культурная дивергенция, в других — социальное расслоение.
Солидарность народа-племени ослабевает и даже может совсем атрофироваться в случае пространственной удаленности соплеменников друг от друга. Наконец, она атрофируется и в случае отсутствия чуждого окружения. Тут, впрочем, может иметь место некоторый парадокс или реверсия. Осколки большого народа, пространственно оторванные от него, могут быть гораздо более сплоченными, чем автохтонный материнский этнос. Они также могут быть более солидарными со своей “исторической родиной”, чем сегменты того же народа друг с другом в ареале своей автохтонности.
Но высокий “коэффициент солидарности” у племен имеет, пожалуй, автоматически неизбежную оборотную сторону. Племена, вероятно, не только самые прочные общности, но и наиболее закрытые. Они скорее растворятся и исчезнут (исчезнувших племен на несколько порядков больше, чем существующих), чем примут к себе чужаков.
Учитывая названные свойства племенной общности, посмотрим, как она может конвертироваться в общности иного рода.
Оформление племен в территориальные политии при наличии воли к этому, конечно, более вероятно в тех случаях, когда они имеют ареал компактного проживания, составляют там очевидное большинство. Тем, кто должен признать их искомую независимость, трудно этому сопротивляться. Но такие случаи сравнительно редки. Гораздо чаще племена невелики, или рассеяны, или и то и другое, а в силу этого не способны или не склонны к созданию территориальных политий.
Если небольшие и компактные этносы конвертируются в территориальные политии, то их формальный суверенитет остается вполне иллюзорным или очень узкоспециализированным. Крайний случай — резервации в североамериканском или южноафриканском (бантустаны при апартеиде) вариантах. Их удел — консервация традиционного (“примитивного”) образа жизни.
Но племя может подкрепить и развить свою изначальную (тотемически-нарративную) консолидацию и иным образом, в принципе, независимо от того, компактно оно или рассеяно. И эти иные способы консолидации (в отличие от конвертирования в территориальное государство) тем более вероятны, чем меньше племя. Оно может стать предприятием — корпоративным, акционерным, кооперативным. В маргинальных ландшафтно-этнических нишах возможны специализации, использующие специфические местные ресурсы — флору и фауну, богатства недр или просто специфическую функцию, присвоенную (легально или нет) как привилегию. Это было весьма характерно для домодерной эпохи и, похоже, теперь возрождается. Пример — индейские племена США, специализирующиеся на игорном бизнесе. С некоторых пор такие племена научились использовать в качестве экономического ресурса собственный традиционный образ жизни, торгуя им как зрелищем для туристов. Экономической консолидации не обязательно нужна территориальная фиксация племени. Более того, она может и мешать. Евреи в средневековой Европе или цыгане до сих пор были наиболее успешны именно в рассеянии.
Племя может консолидироваться и как ячейка социального страхования. В зрелых современных государствах об этом забыли, поскольку welfare у них привязан к гражданству. Но в остальном мире племя (клан, большая семья) по-прежнему остается главной ячейкой социального страхования (и социального обеспечения). Племена редко имеют большую общую казну, но с кризисом и усечением государственного welfare эта их прерогатива может разрастись до больших масштабов. Огромная и растущая финансовая индустрия благоприятна для конвертирования племен в финансовые корпорации. Функции welfare, накопления и инвестирования капитала легко комбинируются в пенсионных фондах, где соплеменники становятся акционерами.
Наконец, функция социального контроля может выполняться племенем лучше, чем государством. Совершенно очевидно, что в современных государствах начиная с конца XVIII века преступность выросла взрывным образом именно из-за распада большой семьи (племени). С течением времени государство открыто или тайком пыталось возрождать более традиционные структуры социального контроля, когда обнаружило ограниченность своих возможностей в этой сфере — особенно в условиях либеральной демократии, связывающей руки государству как монополисту на физическое принуждение к выполнению закона. Они возрождались и сами в виде этнически-семейных мафий, выполняющих помимо криминальной деятельности и функцию социального контроля, чем в значительной степени и определяется их живучесть. Амбивалентность таких фигур, как “крестный отец” или “вор в законе”, в общественном мнении убедительно об этом свидетельствует.
Племенные армии также возможны, как показывает опыт от Ирландии (Ирландская республиканская армия) до Афганистана, от Курдистана и Чечни до коренной Южной Америки, не говоря уже об Африке.
Было бы соблазнительно объявить племя естественным локусом демократии, поскольку именно племя есть самая убедительная материальная конкретность того, что именуется в политической теории “народ-суверен”. Но дело обстоит несколько сложнее и даже, я бы сказал, интереснее, поскольку племя как изначально солидарная общность на самом деле характеризуется высокой степенью согласия по поводу легитимности политического режима, каким бы он ни был стилистически и по существу. А оказаться он может каким угодно — от патерналистской монархии до прямой демократии — и какие угодно еще комбинации самых разнородных элементов. Более того, политическая организация племени может быть синкретизмом всех типологий господства и процедур управления-самоуправления.
В целом создается впечатление, что племена способны — и, пожалуй, во многих случаях даже лучше, чем государства, — выполнять функции коллективной жизни. Почему бы им в таком случае не занять место территориальных государств в роли субъектов суверенитета? Было бы неосторожно, разумеется, слишком увлекаться этим впечатлением и предсказывать, что племена вытеснят территориальные государства как наиболее эффективная форма коллективности. Но, вероятно, еще более неосторожно было бы сдерживать и подавлять правовую эмансипацию племен в мировом сообществе. Множество прецедентов указывает на то, что модерн не подавил племенные общности и не подавит их никогда. Загонять их в подполье — значит поощрять их конвертирование в мафии или террористические организации.
Самое главное — принять к сведению, что мир, состоящий только из так называемых национальных государств, демонстрирующих единство территории и племени, невозможен. Этническая композиция миронаселения не может быть упакована в территориальную композицию без остатка. Более того, остаток будет по объему намного больше, чем зона, где этот идеал удастся воплотить. А это значит, что племя должно будет обрести частно-корпоративный статус рядом с государством, и мировое сообщество должно иметь по меньшей мере двойную композицию — территориальную и племенную.
Это же относится и к некоторым территориям, где государственность до сих пор находится в зачаточном состоянии: Кавказ, Центральная Азия, Африка, а с некоторыми оговорками и вся Южная Азия. Сегодня сохранение в них влиятельных и автономных племен рассматривается как свидетельство архаичности, но, если проблема легализации племен как автономных корпораций будет осознана как необходимость и неизбежность, они могут превратиться в очаги весьма творческого социогенеза, то есть в лидирующую агентуру исторического процесса. Особенно если учесть, что в зоне крупных этнически консолидированных политий есть заметные признаки появления “новых племен”. Этногенез бесконечен и цикличен. Лидеры общей эволюции меняются и могут появиться в самых неожиданных местах. Все магистральное когда-то было маргинальным.