Обзор сетевых интеллектуальных журналов
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2009
Дмитрий Голынко-Вольфсон (р. 1969) — филолог, арт-критик, поэт. Научный сотрудник Российского института истории искусств (Санкт-Петербург).
Дмитрий Голынко-Вольфсон
Критика современности: аффирмация или отрицание?
Обзор сетевых интеллектуальных журналов
Сетевые интеллектуальные издания, чуткие к социально-политическим требованиям и остро реагирующие на смену мыслительных конъюнктур, в конце 2008 года стали ярким выразителем злободневного процесса. А именно, переосмысления значимости и статуса современной критики, точнее, критики современности, как правило вооруженной инструментарием левой, марксистской или постмарксистской, философской мысли и занятой разоблачением неолиберального капитализма, его имперских претензий и циничных властных технологий. По причине планетарного распространения глобалистских тенденций и разрастания “пузырей” финансового капитализма в начале 2000-х критика современности заострила внимание именно на негативных аспектах повсеместно победившей рыночной экономики. Это рост эксплуатации и неуклонное понижение качества жизни даже в высокоразвитых регионах, а также появление все новых зон нищеты, прекаритета и бесправия в странах “догоняющей модернизации”.
Чем триумфальнее шествовала глобализация и чем победоноснее трубила о ней медийная пропаганда, тем ожесточенней становилась ее критика со стороны интеллектуальной среды, пытающейся предъявить протестные инициативы или альтернативные модели социального устройства (вроде концепции “множества”, предложенной в постопераистских теориях Вирно и Негри). Разразившийся финансовый кризис, обвал фондовых рынков и угроза всемирной экономической рецессии существенно перевернули представления о задачах и предпосылках критического дискурса. Парадоксальным образом миссию развенчания захватнических и хищнических амбиций глобального капитализма взяли на себя сами же корпоративные финансовые аналитики. Они стараются втолковать публичной сфере причины столь грандиозной экономической катастрофы и тем самым несколько смягчить последующий травматический эффект, а также воспрепятствовать росту всеобщей неуверенности в завтрашнем дне.
В такой ситуации беспокойства и боязни будущего критика современности вынуждена отказаться от скепсиса и непримиримости и начать говорить не столько о разочарованиях, сколь о надеждах. Надеждах, связанных с конкретным человеческим фактором или перспективами солидарности, что заложены внутри самого кризиса. Иными словами, актуальная критика переходит от неприятия господствующего капиталистического порядка к утверждению новых позитивных оснований, к аффирмации, выработке совместно-коллективного проекта будущего, сохраняя при этом абсолютную трезвость насчет потенциала приспособляемости и саморегуляции, которого, безусловно, не отнять у капиталистического проекта. Таким образом, критика современности балансирует между тотальным отрицанием и обнадеживающей аффирмацией, пытаясь прояснить, какие реалии современного мира обладают преобразовательной харизмой, а какие исполняют только стабилизационную роль, стараясь сохранить в неприкосновенности основы неолиберальной идеологии и властных структур информационного капитализма.
Стремительный коллапс всей банковской системы финансового капитализма, победа Барака Обамы на президентских выборах, перераспределение мировых торговых центров — все это свидетельствует о масштабных геополитических обновлениях. Но есть ли это реальный крах столь процветавшей во второй половине XX века позднекапиталистической формации? Или это временный кризисный виток, поддерживающий саму капиталистическую динамику, необходимый спад производства, после чего описанный Ги Дебором “спектакль” непрерывного потребления возродится на новой, еще более помпезной и непоколебимой платформе?
Критическая рефлексия стремится избежать необоснованных гаданий и предположений; при этом поставляет она уже не клинически точную социальную диагностику (что практиковалось в 1990-е), а острые и заведомо провокационные суждения. Похоже, даже приблизительный анализ происходящего сегодня будет неадекватен слишком уж непредсказуемой ситуации. Поэтому критическое высказывание тяготеет скорее к формату краткой и емкой полемической заметки, нежели к развернутому рассуждению с безукоризненно взвешенной аргументацией и логически выверенной цепочкой доказательств. Даже философы, зарекомендовавшие себя в жанре фундаментальных философских сочинений, — вроде Джорджо Агамбена, Алена Бадью и Саскии Сассен, не говоря уже о склонных к публицистической сжатости Славое Жижеке и Иммануиле Валлерстайне, — прибегают к лаконичной форме моментального отклика на ту или иную проблему. Благодаря электронным средствам коммуникации (с их принципом публичной открытости) компетентные и порой спорные мнения этих мыслителей мгновенно “разлетаются” по рассылкам и блогам; они становятся крайне значимыми положениями ведущейся в сети дискуссии, иногда грамотной, иногда наивной.
Сегодня в сетевой интеллектуальной публицистике особенно заметна интонация неуверенности и непредрешенности, что отличает ее от привычного уже тона усталого всеведения, зачастую преобладающего в постмодернистских культурных теориях. Модель реальности в таких теориях нередко сводилась к медийному фантому, полученному путем цифрового воспроизводства или иных практик симулятивной репрезентации; сегодня реальность предстает слишком “реальной”, она бросает вызов и требует уже не шаблонных и усложненных, а ясных и недвусмысленных языков описания. Способы репрезентации реальности сегодня уже не консенсуальный продукт академического поля (в понимании Пьера Бурдьё), а результат осознанного, политически артикулированного свободного выбора. Отчего заново обретает значимость просветительское понимание критического знания, его ангажированности и подверженности революционным веяниям.
Узловая проблема — “Что такое критика?” — подталкивает сейчас к всестороннему переопределению критического опыта уже не в заранее заданных институциональных контекстах, например академии, журнала или масс-медиа, а в терминах несогласия, неповиновения или даже открытого бунта. Иными словами, инструментальное понятие “критики” подразумевает не столько убедительную интерпретацию или рациональное объяснение, сколько практическое прямое действие, развернутое в координатах борьбы и сопротивления. Кроме того, сегодня актуализируется вопрос о том, что (или кто) является объектом критического суждения и насколько критик должен быть независимым и сохранять дистанцию беспристрастности или все-таки безоглядно “влипать” в осмысляемую им проблематику?
Детальная проработка категории критического знания в эпоху мировой финансовой растерянности представлена в специализированном выпуске журнала “Transversal”, о редакционной политике и тематическом репертуаре которого уже рассказывалась в предыдущем обзоре (см. “НЗ” № 60). Программный блок материалов в этом номере посвящен роли и назначению критической рефлексии (базирующейся на Марксовой концепции всеобщего интеллекта) в условиях постфордистского когнитивного капитализма. В открывающей номер статье Геральда Раунига “Что такое критика?”[1] особое “искусство критики” трактуется подобно “искусству не быть управляемым подобным образом”, о котором Мишель Фуко размышлял в курсе лекций, прочитанных в Коллеж де Франс. Кроме того, Рауниг опирается на предложенное Джудит Батлер толкование критики как приостановки или откладывания суждения, противопоставленное кантианской критике “способности суждения”. Таким образом, Рауниг разграничивает радикальную критику знания, выдвинутую в европейской метафизике, и критический пафос активной социально-политической борьбы.
Критику как императив преобразовательного действия Рауниг осмысляет в делёзианском ключе, подобно противоборству текстуальных машин производства смысла и социальных машин сопротивления, осуществляемому путем их взаимоналожения и пересечений. Иными словами, критический жест приравнивается Раунигом к демонстративному отказу от следования готовым прописным истинам и постоянному переозначиванию своей социальной позиции относительно установленных идеологических норм и канонов. Любопытно, что в качестве примера критического столкновения текстуального и социального Рауниг приводит жизнестроительные практики средневековых еретических орденов бегуинов и бергхардов: они отказывались от следования письменно зафиксированной клерикальной экзегетике и предавались либо анахоретству, либо нищенскому бродяжничеству как образцовым тактикам сопротивления.
В статье крупнейшего теоретика имматериального труда Маурицио Лаззарато, озаглавленной “От знания к вере, от критики к производству субъективности”[2], рассматривается взаимодействие (института) критического знания с той стадией развития “когнитивного капитализма”, которую автор называет эрой страха, недоверчивости и подозрительности. Тогда критическое усилие, по мнению Лаззарато, оборачивается процессом субъективации, то есть этико-политическим процессом, отталкивающимся не только от конфигураций власти и отношений господства-подчинения в условиях капитализма знаний, но и от того, что привносит (микро- или макро-) политическая борьба против этих отношений. Критичность, с точки зрения Лаззарато, предполагает обращение от знания к вере, понимаемой как приоритет внутренней нормативности над внешней, то есть утверждение собственных правил и распорядков путем беспрерывного анализа их конституирования. Лаззарато понимает критику подобно обозначению собственной территории свободы, внешне расположенной внутри неолиберального капиталистического порядка, но внутренне автономной от его диктата (это воззрение разделяется многими теоретиками автономии, приверженными метафоре “исхода”).
Следующий материал, “Критика и практика”[3], представляет собой содержательный диалог между социологом Александром Бикбовым и Дмитрием Виленским, художником, левым политическим активистом и одним из основателей группы “Что делать?” (разговор этот был ранее опубликован в тематическом выпуске одноименной газеты под названием “Критика и истина”[4]). Оговорив, что общий фундамент их деятельности — это “использование критики как профессионального инструмента создания новых форм знания”, Бикбов и Виленский обсуждают ряд важнейших стратегических задач, стоящих перед интеллектуальным (и художественным) сообществом при вынесении критической оценки и обосновании критического суждения.
Во-первых, это организация независимых и неподконтрольных институтов самообразования при содействии профсоюзов или молодежных рабочих школ (один из примеров — созданная Бикбовым на социологическом факультете МГУ исследовательская группа НОРИ — Неофициальное объединение работающих исследователей). Во-вторых, это соотнесение персонального критического заявления с процедурами производства истины, то есть эмпирическая взаимосвязь мышления и действия. В-третьих, это творческое межпрофессиональное объединение интеллектуалов, поэтов, художников и философов на основе совместной деятельности по формированию коллективного протестного сознания. И, наконец, это обращение к пропагандистскому и ангажированному искусству, заостряющему социальные сюжеты неравенства и несвободы, позволяющему мыслить политически и восстающему против превращения системы contemporary art в гламурный дизайн власти. Любопытно, что в этой беседе отчетливо прослушиваются неомодернистские призывы к личному волевому сверхусилию и преодолению социального разрыва, — ведь сегодня действенная критика неотъемлема от поиска альтернативных путей модернизации.
Определение критики как антигегемонистской интервенции предложено в одноименной статье Шанталь Муфф в “Transversal”[5]. Оно основывается на представлениях о неразрешимых социальных противоречиях, запускающих их цепочках эквивалентностей и свойственном обществу измерении негативного — то есть на базовых идеях, высказанных ею в написанной совместно с Эрнесто Лаклау книге “Гегемония и социалистическая стратегия”. В этом тексте она активно спорит с пониманием “множества” у Вирно и Негри. Последние считают, что в результате выхода за пределы позднекапиталистического порядка с его нормативами контроля и подавления возможно сетевое сплочение протестных групп на основе “всеобщего интеллекта”. Для Муфф в условиях беспрерывной конкуренции разнонаправленных гегемоний образование сплоченной и консолидированной среды, находящейся вне социальных антагонизмов, принципиально недостижимо.
Согласно Муфф, критическое знание как траектория (насильственного) вмешательства в существующий социально-символический строй только усиливает уже наличествующие в нем антагонизмы и способствует борьбе господствующих сил. В таком ракурсе критическая интервенция прочитывается подобно вторжению в уже существующий набор гегемоний с тем, чтобы произвести его политическую реартикуляцию и реконфигурацию в новый социальный порядок. Трактовка критики как разрушения уже налаженной в обществе цепочки гегемоний укладывается в развиваемый Муфф проект “радикальной политики”: посредством исключения из предзаданного социального порядка и его переустройства критическое знание только подчеркивает его (и свой) универсальный характер.
В статье “Критика и истина”[6] Алекс Демирович прослеживает генезис и применимость идей Мишеля Фуко, Люка Болтански и Евы Кьяпелло, а также Шанталь Муфф и Эрнесто Лаклау — идей, касающихся принципов работы критического аппарата и конструирования имиджа критика в европейской культуре Нового времени. Демирович рассматривает критическое знание в трех аспектах: философском, социологическом и политическом, — подводя к выводу о наличии метакритического знания, являющегося аналитикой и деконструкцией самого критического метода как такового. По словам Демировича, “задача такой метакритической критики — это материалистически и радикально помыслить диалектику концептов и норм, с которыми она соотнесена, и, в конечном итоге, самого концепта критики”. То есть критическое мышление, выступающее для Демировича феноменом и локальным, и глобальным, и имманентным, и трансцендентным, и революционным, и ренегатским, оказывается мощным двигателем модернизационного преобразования (современного) общества. В сегодняшней интеллектуальной рефлексии критическая позиция предполагает уже не отстраненное вынесение оценочных суждений. Она требует предельного расширения полномочий критика, если и не до амплуа “народного трибуна”, то по крайней мере до фигуры практически вовлеченного в искоренение несправедливостей социально-политического активиста.
Итак, какие же магистральные темы и мотивы попадают сегодня в фокус пристального критического внимания? Главным образом, это ключевые моменты нынешней мировой политики: глобальный финансовый кризис, избрание Барка Обамы на пост президента США, безостановочная война против терроризма с постоянно увеличивающейся паранойей спецслужб и секретных ведомств, в результате чего под подозрением в террористическом умысле оказываются не только исламские фундаменталисты, но и позволяющие себе критично мыслить граждане “первого мира”. На Интернет-портале “Lacan.com” вывешена подборка жестких, неоднозначных реплик, в которых знаковые фигуры философской сцены предлагают неожиданные интерпретации этих лейтмотивов современной политической жизни. Известный психоаналитик постлакановского толка Жак-Алан Миллер в тексте-интервью “Финансовый кризис”[7] метафорично обрисовывает современную финансовую “пирамиду”, чьи стороны образуют “смерть, наслаждение (jouissance) и повторение” и в чьем основании заложена “подсознательная природа денег”.
Объясняя, почему разразился финансовый кризис, Миллер припоминает лакановскую концепцию субъекта-обязанного-знать: такой субъект обладает обширной тайной осведомленностью, обычно приписываемой всеведущему большому Другому. Устойчивое и гибкое функционирование рыночной экономики (по мнению Миллера) гарантируется только в том случае, если она полностью “прозрачна” для субъекта-обязанного-знать. Спекулятивные операции капитала путем перекредитования и рефинансирования привели к их абсолютной “непрозрачности” для такого субъекта, отчего кризис, начавшись на отдельном рынке, стал глобальным. Психоаналитический рецепт выхода из кризиса, предложенный Миллером, — это восстановление субъекта-обязанного-знать в правах неусыпного “контроллера” рынка. Рецепт оригинальный, но кто знает, насколько выполнимый.
В статье с броским заголовком “Сара Пэйлин: операция “кастрация””[8] Миллер с иронической и чуть издевательской наблюдательностью подмечает особенности, свойственные экс-кандидату в вице-президенты США Пэйлин и манере ее политического поведения. Если Сеголен Руаяль символизирует для французов эмоциональный комплекс материнской заботы, Хиллари Клинтон стремится перенять традиционные коды фаллической мужской власти, то Сара Пэйлин причисляется Миллером к новому постфеминистскому типу, заимствующему у мужчин только агрессивность и ожесточенность. Согласно прогнозам Миллера, со временем Сара Пэйлин (или ее воинственные подражательницы) могут стать опасными соперниками Барака Обамы во время его президентства. Но опять же, пока эти прогнозы трудно подтвердить или опровергнуть.
Сама фигура Обамы в статье Миллера “Метис и гермафродит”[9] подвергается не менее саркастичной дешифровке. Доказывая, что мягкая и пластичная линия управления, предлагаемая Обамой, служит искуплением шовинистической жесткости бушевской политики, Миллер предлагает видеть в образе Обамы искусную и востребованную икону. Икону, на которую обращены восторженные и верующие глаза всего мира. Икону, которая изображает одновременно и африканца, и американца, и чернокожего, и белого, и мужчину, и изнеженного метросексуала. Икону, которая предъявляет миру ренессансного всечеловека, будто соединяющего в себе все расы и половые отличия. Но что, если эта притягательная икона окажется только блистательной ширмой, за которой начнут действовать безжалостные и сверхэффективные политики вроде чикагца Рама Эммануэля, “правой руки” Обамы? Опасность, говорит Миллер, в том, что будущая политическая реальность может горько разойтись “с теми колыбельными, что поются сегодня Иоанном Златоустом”. Но подтвердятся ли эти опасения, опять же, покажет время.
Куда меньше ироничной осторожности и куда больше бодрости, и даже восторженности, в экспрессивном отклике Славоя Жижека на убедительную победу Обамы. Этот текст, озаглавленный “Почему циники неправы”[10], спровоцирован призывом Ноама Хомски голосовать за Обаму, не питая при этом никаких иллюзий, и является, по сути, отповедью циническому разуму, видящему “двойное дно” лицемерия и ханжества в каждом демократическом завоевании. По мнению Жижека, победа Обамы явилась не столько поворотным историческим фактом, сколь знаком возможности кардинальных исторических изменений, вселяющим энтузиазм, надежду и готовность признать “власть иллюзий”. Для Жижека этот знак прочитывается в кантианском ключе как signum rememorativum, demonstrativum, prognosticum: знак памяти о веках рабства и борьбы против него; знак возможности перемен и знак их приближения. Выборы Обамы Жижек сопоставляет с падением Берлинской стены по мощности и суггестии шокового воздействия; это то истинностное событие, в реальность которого не верят до самой последней минуты его приближения. Событие, к которому неприменим страхующийся от возможных ошибок цинический взгляд на вещи.
Более скептично, хотя тоже благосклонно, отзывается на приход Обамы к власти Иммануил Валлерстайн в очерке “Победа Обамы — страх и надежда”[11], на портале “Mideastdilemma.com” он рекомендован к обязательному прочтению. Валлерстайн убедительно “картографирует” расстановку политических сил, приведшую Обаму к победе, показывая, что за него голосовала не только деклассированная иммигрантская молодежь, свой голос ему отдали и многие обеспеченные республиканцы, испуганные негибкостью МакКейна и перехлестами его предвыборной кампании, а также правоориентированные “рейгановские демократы”, в основном, католики и нередко расисты, движимые страхом перед надвигающейся экономической рецессией.
Следуя футурологическим выкладкам Валлерстайна, Обаму вряд ли ждет успех на международной арене, деморализованной финансовыми неурядицами. Зато он может серьезно выправить запущенную внутреннюю политику, создав новые рабочие места, переведя всю систему здравоохранения на социальные рельсы и восстановив те либерально-демократические свободы, что были попраны бушевской администрацией. Но все эти прогнозы предварительны, ведь сегодня чрезвычайно трудно предсказать определенные сценарии будущего: они зависят от конкретных решений конкретных властителей и их ближайших советников, от их способности прислушиваться к демократическим волеизъявлениям.
Сегодняшняя антитеррористическая активность, подстегиваемая правоконсервативными и фашизоидными настроениями, в большинстве западных государств порой превращается в карательно-репрессивные полицейские операции против собственных граждан. Это доказательно продемонстрировано в статье Джорджо Агамбена “Терроризм или трагикомедия”[12]. В качестве примера того, что законодательная и исполнительная власти сегодня сами перенимают черты экстремистской противоправной организации, Агамбен приводит пример ареста антитеррористическими бригадами во Франции девяти ультралевых анархистов-автономистов, стремящихся вернуться к ценностям деревенской коммуны.
В статье Саскии Сассен “Города и новые войны: после Мумбая”[13], опубликованной на сайте “OpenDemocracy” и вызвавшей оживленную дискуссию в Интернет-рассылке Nettime.org, обсуждаются предпосылки и последствия атаки пакистанских террористов на фешенебельные отели в Мумбае в ноябре 2008 года. Традиционная милитаристская логика требовала разграничить зону боевых действий и урбанистическое пространство (если специально не ставилась задача вооруженного захвата города). Сегодня, как показывает Сассен, города нередко сами превращаются в площадки кровопролитных гангстерских войн или партизанской герильи (что происходит, например, в Бразилии или других странах Латинской Америки). Кроме того, опыт Мумбая свидетельствует, что при проведении антитеррористических кампаний линия фронта прочерчивается через финансовые или туристические центры урбанистического пространства, превращая его во взрывной конгломерат насилия и жестокости.
Сейчас уже не только интеллектуальные ресурсы, но и массовая культура трубят о том, что приобретшая поистине космический размах война с терроризмом, помимо отражения внешней угрозы, еще и нацелена на подавление внутренних очагов несогласия (а порой угрожает и безопасности самого государственного устройства). Так в антиутопическом боевике Ди Джей Карузо “Орлиный глаз” (в русском прокате — “На крючке”) изобретенная Пентагоном электронная машина тотального слежения выходит из подчинения и, вместо того чтобы предотвращать возможные теракты, сама организует покушение на президента США, инкриминировав ему предательство интересов американского народа в силу неверно принятого военно-стратегического решения. Возможно, критика излишней инициативности силовых структур при проведении контртеррористических “зачисток” — это критика предупреждающая, критика предохраняющая от истеричной возгонки страха, свойственной сегодня внешне рациональным и либеральным государственным риторикам.
Чтение многочисленных сетевых изданий, осмысляющих эту проблематику, убеждает, что оптимальная критика современности — это не огульное отрицание, а попытки понять уже наступающий, но еще не наступивший момент. Когда все не предрешено. Когда одинаково недостоверно ставить вроде бы безошибочные диагнозы или выдвигать осторожные гипотезы. Когда основной эмоциональный настрой — это сдержанный оптимизм поражения, позволяющий самое усложненное критическое суждение приравнять к практической работе над социоэкономическими ошибками, к аффирмации, к работе над собой.
______________________________________________________
1) http://eipcp.net/transversal/0808/raunig/en.
2) http://eipcp.net/transversal/0808/lazzarato/en.
3) http://eipcp.net/transversal/0808/bikbovvilensky/ru.
4) http://chtodelat.org/index.php?option=com_content&task=view&id=448&Itemid=206.
5) http://eipcp.net/transversal/0808/mouffe/en.
6) http://eipcp.net/transversal/0808/demirovic/en.
7) www.lacan.com/symptom/?page_id=299.
8) www.lacan.com/symptom/?page_id=65.
9) www.lacan.com/symptom/?page_id=43.
10) www.lacan.com/article/?page_id=3.
11) www.binghamton.edu/fbc/245en.htm.
12) www.lacan.com/article/?page_id=55.
13) www.opendemocracy.net/article/the-new-wars-and-cities-after-mumbai-0; www.nettime.org/Lists-Archives/nettime-l-0812/msg00004.html.