Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2009
Игорь Сергеевич Савин (р. 1964) — этнограф, социальный антрополог. Работает в неправительственных и научных организациях Казахстана и России в качестве эксперта и руководителя проектов, специализируется на теме этнических меньшинств, этнической идентификации, проблем межкультурной интеграции, а также ксенофобии и национализма.
Игорь Савин
Этничность как фактор повседневной жизни в сельских районах Южного Казахстана
Казахстан еще с советских времен носит титул “лаборатории дружбы народов” и не только из-за весьма пестрого демографического состава и мощных миграционных потоков, направленных на его территорию в советский период. Немаловажное значение имеет также тот факт, что, несмотря на столь сложную этнодемографическую композицию (см. таблицу), территория республики не стала ареной крупномасштабных открытых столкновений насильственного характера между этническими сообществами. Справедливости ради нужно добавить, что совсем без сложностей не обошлось и на протяжении 1989-1993 годов возникали конфликтные ситуации в Новом Узене (Западный Казахстан) между казахами и выходцами из Дагестана, в пригороде Усть-Каменогорска между казахами и чеченцами, в Алматинской области между казахами и турками-месхетинцами, в Талды-Курганской области между казахами и уйгурами, в Уральске между казахами и казаками, в Южно-Казахстанской области (ЮКО) между казахами и турками-месхетинцами и курдами.
Численность населения Казахстана по отдельным этносам и доля отдельных этносов в общей численности, начало 2008 года
|
Численность |
Доля, % |
|
|
Все национальности |
15 571 506 |
100 |
|
Казахи |
9 315 658 |
59,83 |
|
Русские |
3 905 607 |
25,08 |
|
Узбеки |
450 855 |
2,90 |
|
Украинцы |
431 157 |
2,77 |
|
Уйгуры |
237 288 |
1,52 |
|
Татары |
227 472 |
1,46 |
|
Немцы |
221 412 |
1,42 |
|
Корейцы |
103 159 |
0,66 |
|
Азербайджанцы |
91 739 |
0,59 |
|
Белорусы |
88 801 |
0,57 |
|
Турки |
87 713 |
0,56 |
|
Дунгане |
47 617 |
0,31 |
|
Поляки |
40 422 |
0,26 |
|
Курды |
38 849 |
0,25 |
|
Чеченцы |
36 412 |
0,23 |
|
Таджики |
33 404 |
0,21 |
|
Другие |
213 941 |
1,37 |
Но во всех этих случаях дело обошлось без многочисленных жертв, а самое главное, эти события не привели к устойчивому и длительному противостоянию на этнической основе между жителями указанных регионов, как это случилось, например, в Южной Осетии, Нагорном Карабахе, Абхазии и Приднестровье.
На протяжении 1990-х годов, этническое противостояние перешло в плоскость передела статусов разных групп населения (прежде всего это касалось так называемой “русскоязычной”, “советской” и новой этнической бюрократий), а позже и вовсе сошло с активной политической сцены. В период стабильного развития (1999-2007) этничность напоминала о себе только периодически вспыхивающими перепалками по поводу языка, сопротивлением национальной (титульной) интеллигенции идее казахстанской нации, предлагаемой властью, и личными трагедиями граждан, в случае если за произволом чиновников усматривалась их сплоченность на почве общности происхождения.
В 1995 году была создана Ассамблея народов Казахстана (недавно переименованная в Ассамблею народа Казахстана), призванная отвечать специфическим этнокультурным потребностям отдельных групп населения, которая во многом переняла и приумножила достижения Советского Союза в сфере удовлетворения запросов национальных культур. Сегодня в Казахстане в средних школах за государственный счет обучается 2 546 211 человек. Из них 1 542 777 — на казахском языке, 903 894 — на русском, 3503 — на таджикском, 79 246 — на узбекском, 520 — на немецком, 1066 — на английском, 14 956 — на уйгурском, 249 — на турецком. Из общего числа студентов вузов (633 814 человек) 301 959 учится на казахском языке, 321 604 — на русском, 10 005 — на английском, 43 — на китайском, 196 — на персидском и 7 — на турецком. В республике работают за счет бюджетного финансирования четыре национальных театра (немецкий, корейский, узбекский и уйгурский), издаются десятки газет, выходят сотни региональных и центральных теле- и радиопрограмм на разных языках. Подразделения Ассамблеи народа Казахстана существуют во всех областях и районах страны, а также на крупных предприятиях. С недавних пор введена специальная квота для Ассамблеи народа Казахстана в Сенате парламента Казахстана.
Ассамблея с конца 1990-х годов сотрудничает с офисом верховного комиссара Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) по делам национальных меньшинств и совместно с ним реализует несколько проектов по мониторингу межэтнических отношений по всей территории страны, интеграции выпускников школ языковых меньшинств (узбекских и таджикских) в пространство высшей школы в Южном Казахстане.
Несколько иначе обстоит дело в сфере законодательного обеспечения прав меньшинств. Деятельность самой Ассамблеи регулируется специальным законом, принятым в октябре 2008 года, Вот несколько его положений:
“Целью Ассамблеи является обеспечение межэтнического согласия в Республике Казахстан в процессе формирования казахстанской гражданской идентичности и конкурентоспособной нации на основе казахстанского патриотизма, гражданской и духовно-культурной общности народа Казахстана при консолидирующей роли казахского народа” (ст. 1).
“[Основные принципы:] 1) приоритет прав и свобод человека и гражданина; 2) приоритет интересов народа и государства; 3) равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от его расы, национальности, языка, отношения к религии, убеждений или по любым иным обстоятельствам…” (ст. 5).
Нигде далее в этом законе, как и ни в каком другом документе, права этнических меньшинств не оговариваются, а сам этот термин не встречается, равно как и не конкретизируются случаи дискриминации по расовым, этническим, языковым, религиозным и прочим признакам. Попытка обсудить в стенах Ассамблеи проект закона об этнических меньшинствах, предпринятая в 1999 году Ассоциацией немецких организаций Казахстана, окончилась ничем, и более подобные прецеденты не повторялись.
Существующая лакуна в этой части законодательства имеет двоякое значение. С одной стороны, это затрудняет реализацию прав особой категории граждан, что отмечалось, например, в ходе визита в Казахстан независимого эксперта ООН по вопросам меньшинств Гей Макдугалл. В июле 2009 года она высказалась за принятие специального закона, который “…дал бы определение дискриминации и который установил бы, какие меры будут предприниматься государством в случае дискриминации, какое наказание будет предусматриваться в тех или иных случаях”. По ее словам, представители казахстанской власти пытались убедить ее, что в Казахстане в принципе нет дискриминации ни по расовым, ни по национальным, ни по языковым, ни по возрастным, ни по религиозным признакам, поскольку нет обращений граждан в суды с соответствующими заявлениями. “А я, наоборот, интерпретирую эту ситуацию таким образом, что отсутствие обращений в суды может свидетельствовать о недостатках законодательной базы и отсутствии доверия со стороны общества”, — заявила эксперт.
С другой стороны, отсутствие четких юридических определений ситуаций, когда одним из мотивов действий подозревается предвзятое отношение на почве этнических признаков, уберегло Казахстан от политизации этнического фактора и придания ему дополнительного мобилизационного потенциала в период “переопределения” статусов в ходе “суверенизации”. Возможно, теперь наступило другое время, и пора вернуться к этому вопросу, поскольку впечатляющие достижения Казахстана на поприще развития институтов, призванных удовлетворять этнокультурные запросы различных групп населения, к сожалению, не гарантируют устойчивого добрососедства этих самых групп в условиях повседневного взаимодействия.
Поводом для беспокойства послужила череда неприятных инцидентов, произошедших на территории южных областей Казахстана на протяжении последних трех лет. Кратко опишем их.
В ноябре 2006 года произошла массовая драка между уйгурами и казахами в селе Чилик (Шелек) Алматинской области. Причиной драки была бытовая ссора двух групп молодежи, но впоследствии, особенно после публикаций в местной прессе, где говорилось о лозунгах “Государство — ваше, а земля — наша”, которые якобы выкрикивали уйгуры, массовое сознание твердо усвоило, что речь шла о межэтнических столкновениях. Появилась еще одна версия этого лозунга: “Государство — ваше, а движения — наши”. Для тех, кто знает молодежный жаргон, это выражение может означать что-то вроде претензий на доминирующую роль в жизни региона. Молодежные национальные движения требовали провести в центре Алматы митинг в поддержку казахов Чилика, а молодые люди со всех концов страны выехали на место происшествия для того, чтобы поставить на место “зарвавшихся” уйгуров. Последующих столкновений удалось избежать благодаря слаженным действиям власти и старейшин, тем более выяснилось, что непосредственно в самом селе никто не слышал приписываемых уйгурам лозунгов. Но некоторая недоговоренность осталась, так как в объективность прессы теперь поверить трудно. Позже выяснилось, что достоверно подтвердить некоторые факты, вызвавшие наибольшее возмущение и желание отомстить уйгурам, невозможно.
Но это было уже не важно, поскольку был запущен механизм возникновения самых причудливых интерпретаций мнимого или реального противостояния по линии казахи-уйгуры. Об этом можно судить по высказываниям на казахстанских Интернет-форумах, сделанным в ноябре-декабре 2006 года — как резких, так и более спокойных, объяснительного или практического характера:
“…надо уйгуров и ассимилировать, а когда они живут кучно, махаллей, они тогда борзеют, а так — сразу становятся кем угодно: узбеками, китайцами, казахами, дунганами, когда рядом махалли нет…”
“Уйгуры — это древняя земледельческая нация, с сильной восприимчивостью к изоляционизму и ксенофобии. У уйгуров сидит сильный комплекс, вроде как народ есть, а земли нет. То, что произошло, агрессия и т.п., это проявление слабости. Они хуже сделали для самих же себя”.
“Надо подключать административный ресурс, где-то жестко подавлять по закону о разжигании межнациональной розни, а где-то и проводить мероприятия по работе с молодежью. Заселять эти районы оралманами [переселенцами-казахами из других стран], дабы снизить концентрацию уйгурского населения”.
В марте 2007 года в Алматинской области, в селах Казатком и Маловодное, после бытовой ссоры толпа местных жителей штурмовала дом, где живут выселенные из Чечни родители пятерых братьев Махмахановых. В итоге — 5 погибших с обеих сторон. Все пятеро братьев Махмахановых были связаны с местными органами власти, прежде всего полицией, один из братьев работал в МВД, другого молва называла криминальным авторитетом. По свидетельствам жителей села, сделанным в виде комментариев на сайтах, братья и их родственники, уверенные в своей безнаказанности, вели себя агрессивно по отношению к соседям. Как представляется, не важно, в самом ли деле поводом к погрому послужила драка или речь идет о замаскированной под народное волнение расправе над одним из братьев по криминальным мотивам. Более существенным является то, что местное население горячо откликнулось на возникшие призывы, очевидно, имея свое представление о том, кем являются Махмахановы.
О том, как эту ситуацию видят жители Казахстана, можно судить по комментариям, оставленным посетителями на сайте Интернет-газеты “Навигатор” (сохранены все особенности написания):
“Почему, каждый раз мы видим одну и ту же картину? Выходцы с Кавказа — своей беспредельщиной, своим высокомерным отношением к представителям других народностей, приводят местное население к бунтам?”
“Менталитет компактно проживающих чеченцев не вписывается ни под один тип известного нам всем общественного строя, кроме своего — тейпового, т.е. родо-племенного, это не кап. общество и даже не феодализм, а все намного древнее и запущеннее. Проблема в принципе неразрешима”.
А автор комментария, скрывающийся под псевдонимом “Казак”, выразил свое отношение к ситуации в виде обращения к чеченцам в Казахстане:
“Тов. Сталин чечен-ингушей выслал в Казахстан. Чего вы не хотели, и мы не просили. Иначе говоря, Казахстан для вас была большая тюрьма. Тем не менее, казаки помогли вам выжить. Вы за эти годы должны были выработать в себе такие качества, которые позволили бы стать органичной частью казахского общества. Но нет, вы всегда смотрели в лес. Пользуясь обстановкой последних 20 лет, вы стали законченными беспредельщиками. Не кичитесь своим казахстанским гражданством. Это только бумага. Вы по своей вине не станете гражданами страны казаков никогда. Тюрьма, куда вас загнал тов. Сталин, теперь отпускает вас домой”.
Сходная ситуация возникла в ноябре 2007 года в Маятасе (Южно-Казахстанская область), где одна семья курдов была связана с местной полицией, поскольку они совместно контролировали 7 из 9 наркоточек на территории пригородного Толебийского района. Разумеется, эта информация именуется “народной молвой” и никак не подтверждается сообщениями из УВД ЮКО. Как бы то ни было, районная полиция неоднократно выступала однозначно на стороне курдов в многочисленных конфликтах с местными казахами по разным поводам: от спора за границы пастбищ до случаев прямых столкновений односельчан. В местные органы поступали неоднократные жалобы, которые замалчивались. У населения росло ощущение, что “чужие” курды имеют здесь особые условия по сравнению со “своими” казахами, что выглядело вопиющей несправедливостью на фоне идеологии “Казахстан — земля казахов”. Отчуждение все увеличивалось, несмотря на то, что люди жили по соседству друг с другом десятилетиями. Катализатором недовольства стал открытый конфликт казахской семьи, приехавшей из другого района, с одной из курдских семей, завершившийся изнасилованием малолетнего сына из переселившейся семьи.
Как и в случае в Маловодном, есть информация о том, что возмущение было организовано и подпитано сторонниками приезжей семьи, а не соседями курдов. Но, как и в том случае, местные жители были возмущены безнаказанностью курдов и характером их взаимоотношений с другими жителями. Местные казахи не принимали активного участия в поджогах и погромах курдских домов, но их симпатии явно были не на стороне последних.
В самый канун Дня независимости Казахстана, 25 октября 2008 года, в селе Карабулак, в 30 километрах к востоку от Чимкента (Шымкента), произошли новые события, которые показали необходимость более действенных инициатив со стороны власти в сфере этнической политики.
На этот раз, в силу полного отсутствия официальной информации, описание ситуации базируется только на пристрастных мнениях разных сторон и выглядит следующим образом. На фоне того, что на территории одного из прилегающих к Карабулаку поселков-пригородов давно уже копилось непонимание между жившими там немногочисленными казахами и доминирующими узбеками, группа людей в масках ворвалась в дом к одному из жителей и избила хозяев, якобы в отместку за то, что кто-то из членов этой семьи прежде участвовал в избиении казахов. Также была совершена попытка поджога нескольких надворных построек у этой семьи.
По одной из версий, непосредственным поводом для активных насильственных действий послужил случай, достойный пера Шекспира эпохи постмодернизма. Якобы двое мужчин (один — казах, другой — узбек), имеющие семьи, состояли в любовной связи друг с другом. В какой-то момент один из них стал уклоняться от встреч, и отвергнутый любовник в отчаянии решил обнародовать факт этой связи. Публичное обсуждение подобных тем считается в среде сельских сообществ самым сильным оскорблением, поэтому сторонники оговоренного (как они считали) селянина стали помогать ему заткнуть рот бывшему партнеру. Это и привело к дракам. Сами информанты считали, что конфликт в открытой фазе исчерпан, поскольку состоялся сход с участием районного акима (главы местной исполнительной власти), милиции, депутатов, на котором было осуждено подобное поведение и дано обещание наказать виновных (которые и были задержаны).
Нужно отметить, что само село Карабулак (40 тысяч человек) почти полностью населено узбеками. А вокруг располагаются более мелкие, позже возникшие поселки, населенные казахами, которые позднее стали вести оседлый образ жизни и обнаружили, что большинство удобных для земледелия земель уже занято узбеками, которые на протяжении сотен лет занимались в этих местах сельским хозяйством. Именно там, где в непосредственной близости стали жить казахи и узбеки, стало накапливаться недовольство. Во всех случаях на фоне распространенности идеологии господства титульной нации отдельные ее представители обнаруживают, что они совсем не господствуют в отдельных и конкретных ситуациях. В частности, в Карабулаке, немногочисленные казахи посчитали несправедливым, что узбеки “незаконно”, по их мнению, владеют лучшими участками и стали требовать себе особых прав.
Для того чтобы предпосылки этих конфликтов были ясны, необходимо дать, хотя бы кратко, более широкий контекст происхождения разнокультурных сообществ на территории Казахстана.
В первую группу можно включить так называемые автохтонные меньшинства, то есть те, которые проживали на территории Казахстана еще до момента образования Казахской ССР. К ним относятся:
— узбеки, которые испокон веков живут на надпойменных землях среднего течения Сырдарьи и ее притоков и оказались не на “своей” земле вследствие национально-государственного размежевания 1924-1925 годов;
— уйгуры, которые на протяжении XIX века постепенно расселялись на территории нынешнего Юго-Восточного Казахстана вследствие как переселения из Синьцзяна, так и изменения границ между Россией и Китаем;
— русские переселенцы-староверы, расселявшиеся в основном в Восточном Казахстане начиная с XVII века, русские и украинские переселенцы, казаки, освоившие пригодные для земледелия районы Северного и Юго-Восточного Казахстана;
— татары, которые начиная с XVIII века целенаправленно переселялись из района Казани в Казахстан для распространения ислама у казахов.
Во вторую группу входят люди, оказавшиеся на территории Казахстана в результате масштабных социально-экономических преобразований советской поры: индустриализации, подъема социальной инфраструктуры казахской степи, эвакуации, освоения целинных земель, выселения неблагополучных категорий населения и так далее. Не всегда эти перемещения были добровольными, но, как правило, одним из мотивов была личная заинтересованность переселенцев. Таким образом, на территории Казахстана появилось большинство русских, украинцев, белорусов, татар, евреев, представителей народов Поволжья.
К третьей группе относятся сообщества, насильственно выселенные на территорию Казахстана на протяжении 1930-1940-х годов на основании принадлежности к определенным “неблагополучным народам”. Это корейцы с Дальнего Востока, немцы Поволжья, народы Северного Кавказа, турки из южных приграничных районов Грузии и Армении, причерноморские греки, крымские татары, поляки, курды.
Через 60 лет после последнего насильственного переселения классификация этнических меньшинств выглядит несколько иным образом.
К первому типу можно отнести большинство народов, которые, сохранив свою культурную и языковую специфику, не отличаются от остального населения особыми способами хозяйствования, повседневными социальными стратегиями и механизмами поддержания внутригрупповой мобилизации и солидарности на базе осознаваемой культурной близости. Это русские, украинцы, белорусы, евреи, корейцы, татары. На протяжении XX века для них оказалась более целесообразной социализация на основе общегосударственной идеологии и общественного разделения труда индустриального и постиндустриального типа. Большинство сохранившихся культурно-специфических норм и явлений стало для них элементами фольклора или сохраняется только внутри семьи.
Ко второму типу относятся узбеки и уйгуры, которые, обладая вековыми традициями хозяйственно-культурной деятельности в данном регионе, оказались, в силу своей нетитульности, в стороне от модернизационных процессов, связанных с советскими преобразованиями. Оставшись маргиналами в политической и культурной жизни, на основе самодостаточного сельского хозяйства и самозанятости, они заняли крепкие позиции в структуре локальных экономик, поддерживая их за счет определенной самоизоляции и архаизации социальной жизни при подчеркнутой лояльности к властям всех уровней.
На сегодня это привело к тому, что узбеки (20% населения ЮКО), проживая компактно в четырех районах Южно-Казахстанской области, а в одном из них составляя большинство, не имеют ни одного руководителя районного или областного уровня. Их голосами избраны лишь четыре депутата областного совета и один, по квоте, депутат парламента. При этом часть людей по-прежнему живет только своими локальными и повседневными заботами, занимаясь земледелием и скотоводством или торгуя плодами своего труда.
В то же время существует довольно значительная (численностью несколько тысяч человек) прослойка узбекской интеллигенции Южного Казахстана (учителя, врачи, журналисты, адвокаты, ученые), пытающаяся сформировать элементы самосознания у местных узбеков, которые позволили бы им чувствовать себя гражданами современного Казахстана, сохраняя при этом узбекскую культуру и особенности.
Ориентированная на современные формы социальной жизни и единое образовательное пространство часть интеллигенции уповает на различные формы включения узбекской молодежи в общеказахстанский культурный контекст путем развития билингвального образования и дальнейшего поступления выпускников узбекских школ в вузы с обучением на казахском и русском языках. Более консервативная часть ратует за сохранение специфики узбекского образа жизни и, в частности, отдельного образования на узбекском языке. Учитывая, что мало кто из современных южноказахстанских узбеков планирует переехать в Узбекистан в ближайшее время (чаще переезжают только после выхода на пенсию), такая позиция выглядит странной, но она все еще довольно распространена. Сосуществование двух этих тенденций, постоянные ожесточенные дискуссии между их сторонниками и порождают интеллектуальное напряжение, характерное для современного южноказахстанского узбекского сообщества.
Существуют также и другие конфликтные точки, например, отсутствие консенсуса с казахскими идеологами по поводу того, считать ли себя узбекам Южного Казахстана (то есть коренным населением региона) или же “узбекистанской диаспорой”. Сами узбеки, естественно, ожесточенно возражали против последнего определения, тогда как казахские публицисты и чиновники норовили уличить их в “непатриотизме” и искали в Сайрамском районе ЮКО признаки присутствия “пятой колонны”. Последний всплеск подобных дискуссий произошел в ноябре 2008 года, когда амбициозный узбекский национальный активист и журналист выпустил энциклопедию “Узбеки Южного Казахстана”. Ее содержание было довольно взвешенным, но сам факт ее выхода много кого возмутил. Несколько разрядить ситуацию была призвана новейшая рекомендация Ассамблеи народа Казахстана от июня 2009 года, согласно которой все народы Казахстана следует называть теперь этносами, а не “казахской нацией” и “другими национальностями” или “диаспорами”.
Словесный спор отражает непростую ситуацию в сфере равноправного представительства узбеков в составе местных органов власти. Почти каждые выборы в местные советы оканчиваются судебными исками против наиболее амбициозных узбекских активистов, осмелившихся выставить свои кандидатуры без предварительного согласования.
Между тем, как уже отмечалось, сегодня в областной совет избраны четверо узбеков, которые прошли туда, разумеется, не как узбеки, но как активисты партии “Нур Отан”. Есть узбеки и в советах тех районов, где численность их велика; они доминируют в советах тех сел, где население состоит почти сплошь из узбеков. Немало их и среди представителей среднего бизнеса, особенно в сфере общественного питания, торговли сельхозпродукцией и строительными материалами. При этом они явно в недостаточной мере представлены в исполнительных, и особенно правоохранительных, органах. Например, в селе Сайрам с 35-тысячным узбекским населением поселковый аким — узбек. Но все участковые милиционеры, сотрудники налоговых служб — казахи. Таким же образом обстоит дело и в других местах. В этом власть видит гарантию защищенности от узбекского сепаратизма — до Ташкента всего 100 километров.
При этом жителям, к примеру Сайрама или Карабулака, весьма трудно чувствовать себя меньшинством. В этих поселках, где царит традиционный узбекский уклад, на их принадлежность к Казахстану указывают лишь вывески, милиция и приказы от вышестоящих властей. Таким образом, культурные границы совпадают с социально-статусными. Это совпадение, наложенное на вековую традицию дружбы/вражды соседа-кочевника и соседа-земледельца (лишь усилившуюся в советский период, когда культурные различия институциализировались), порождает специфическую ситуацию, когда бытовая взаимная интеграция соседствует с конкурентно-ревнивыми отношениями в политической и публичной сфере. Любой, даже самый экзотический, случай немедленно превращается в повод для мобилизации “нас” против “них”.
Все это происходит на фоне того, что в некоторых случаях невозможно провести отчетливую “этническую” границу между казахом и узбеком. Известны случаи, когда узбеки на пятом десятке жизни из карьерных соображений становились по паспорту и образу жизни казахами. Благо, в условиях существования на протяжении столетий большой группы полуоседлого населения в среднем течении Сырдарьи многие казахские и узбекские рода являются родственными. В окрестностях города Туркестана мне самому приходилось видеть семью, где двое старших детей были записаны узбеками, а младшие, родившиеся уже в независимом Казахстане, — казахами.
Сходным образом развивается ситуация в районах Алматинской области, компактно заселенных уйгурами. Их в два раза меньше, чем узбеков, но ситуация усугубляется близостью китайского Синьцзяна, где проживают 10 миллионов уйгуров и где постоянно муссируется вопрос о создании собственного государства. Эта тема весьма болезненно принимается и уйгурами Казахстана, поскольку за последние два десятилетия идеология “национального государства”, ориентированная прежде всего в пользу титульного населения, довольно остро поставила проблему социализации и политизации культурных различий. Этот фактор имеет особое значение в уйгурских селах, поскольку их жители непрерывно поддерживают контакты с родственниками из Китая, а вопрос построения “своего” государства обсуждается постоянно. Неудивительно, что в таких условиях дискуссии на тему “чья земля / чье государство” иногда ведутся в форме уличных драк.
Наконец, к третьему типу относятся меньшинства диаспорного типа, которых насильственно выселили в Казахстан в военные годы. Больше всего сегодня в Казахстане турков-месхетинцев (они проходят по переписи и как турки, и как азербайджанцы), чеченцев и курдов. Несмотря на то, что в ходе выселения, проходившего в нечеловеческих условиях, некоторые семьи потеряли своих членов, впоследствии родственники расселялись, как правило, компактно в отдельных селах.
До сих пор большинство в этих группах составляют сельские жители, которые усиленно поддерживают родственные и свойские отношения между “своими”, ведут относительно обособленный образ жизни, видя в этом залог сохранения своей этнической специфики. На фоне других народов Казахстана эти группы выделяются архаичностью социальных норм, более жестким гендерным порядком (как часто говорят сами турчанки, турецкие жены — самые несчастные жены на свете, поскольку с утра до вечера работают в огороде, на рынке и по дому) и религиозностью. Отчасти это объясняется еще и низким уровнем образования, особенно среди женщин, но изменения происходят и здесь.
Еще с советских времен эти группы предпочитали не интегрироваться в систему общественного производства, уклоняясь от получения образования и работы в государственных учреждениях. Вместо этого они работали на себя, иногда незаконно используя (полагаясь на коррупционные отношения) ресурсы колхозов и совхозов. Турки возили по поддельным путевкам в северные регионы южные фрукты, чеченцы брали на выпас стада скота или ездили строить сельскохозяйственные помещения в колхозах по всей стране за наличный расчет. Возможно, это объяснялось идущим от депортации недоверием к государству и связанным с ним формам деятельности. Представители диаспор предпочитали работы, пусть трудоемкие и менее престижные, но всегда ориентированные на быстрое получение “живых” денег без посредничества бухгалтеров и кассиров.
Уже тогда начали складываться и некоторая обособленность этих сообществ, и желание уйти из сферы общественного внимания. Это приводило к более жестким межгрупповым барьерам и запретам. Можно сказать, что модель коммуникации этих народов описывалась по формуле “всякий, кто не наш (не знакомый), — чужой, пока он не совершил нечто, что делает его своим”; тогда как в современном обществе распространена противоположная модель: “всякий незнакомый — наш, пока он не совершил нечто, что делает его чужим”. Повышенная внутригрупповая чувствительность давала диаспорным сообществам дополнительный ресурс мгновенной мобилизации всех возможностей “наших” в интересах одного, что помогало выживать в трудное время. Речь здесь идет о высоком уровне корпоративной сплоченности и основанном на нем пренебрежении к существующим правилам поведения и общественным институтам, принятым в окружающей социальной и этнической среде.
В качестве примера можно привести комментарии в Интернете, посвященные событиям в селе Маловодное, описанным в начале статьи. Еще ярче выглядит реакция на выступление Ахмеда Мурадова, председателя Ассоциации развития культуры чеченского и ингушского народов “Вайнах” в Казахстане, который заявил, что за событиями в Маловодном стоят некие организованные силы. Он также добавил, что “…во-первых, чеченцы всегда поддерживали дружбу и мир с казахами, а во-вторых, мы поддерживаем те силы в Казахстане, которые выступают за стабильность, процветание и мирное сосуществование в стране”. Именно это замечание и вызвало наибольшее возмущение авторов комментариев в Интернете. Как представляется, приведенные высказывания достаточно красноречиво отражают особенности восприятия чеченцев, как и одного из диаспорных народов:
“Может быть, достаточно говорить о “несчастных”, “безвинных” представителях Кавказа и не бросаться красивыми фразами…”
“Попробуйте не искать вину в других, а на деле разобраться со своими вайнахами, которые не имеют уважения ни к чему святому, кроме своих гор, своих тейпов и своих кавказских понятий. Хоть когда-то ваши земляки задумаются о том, почему их не любят нигде? Почему они лишние везде и нигде, никому не нужны? Ни на юге, ни на востоке, ни на западе, ни на севере…”
“…так всегда происходит, все виноваты кроме чеченцев…”
“…почему везде присутствует комментарий с чеченской стороны? Где мнение Казахов?! Не мнение власти, а мнение КАЗАХОВ? Которых достало хамство чеченцев, скупивших все на корню! Они НИКОГО, повторяю НИКОГО (ни русских, ни казахов, ни уйгуров) за людей не считают, они плевать хотели на закон и мораль. Так вот пусть чечены ищут причины сегодняшнего конфликта только в себе!”
Вместе с тем, из бесед с представителями самого чечено-ингушского сообщества видно, что в их восприятии наиболее устойчивым является представление об особых заслугах и качествах чеченцев по сравнению с местным населением. Это ощущение, возможно, является результатом воздействия своеобразного компенсаторного механизма, смягчающего постоянные упреки чеченцам в исходящей от них “особой” опасности. В ответ развился комплекс “особых” достоинств и заслуг. По словам представителей диаспоры, чеченцы — всегда лучшие работники в любой сфере, где бы они ни работали. Из бесед же с соседями становится ясно, что в восприятии местного населения эти особые заслуги не отмечается. И с тем большим сожалением приходится констатировать, что пропасть между самовосприятием чеченцев и их образом в сознании соседей не уменьшается. Особую тревогу вызывают некоторые особенности видения чеченцами путей к интеграции: они требуют от общества изменений в отношении к себе, в то же время считая, что сами они имеют наилучшую форму социальной организации.
Во многом сходным образом выглядит ситуация и с действиями курдской общины Казахстана. Их представители воспринимают произошедшее в Маятасе только как результат “заговора” против них, не допуская мысли о критическом осмыслении некоторых поступков курдских жителей села.
Подводя итоги, можно отметить, что власти, на наш взгляд, уделяют недопустимо мало внимания особенностям адаптации представителей диаспорных сообществ (особенно в сельской местности) к современным социально-экономическим условиям. Имея затрудненный доступ к властным институтам и социально признанным формам деятельности из-за доминирования парадигмы “национального государства”, они ищут свои собственные модели выживания. Чаще всего такие модели базируются на концентрации групповых ресурсов в слабо контролируемых сферах экономики, “укрытии” от контролирующих органов за завесой “этнической специфики” и языкового барьера. При этом залогом их неприкосновенности со стороны органов власти становятся личные отношения с кем-то из местных руководителей и полиции. Такая схема “успешно” работает во многих частях СНГ и уже приводила к всплеску недовольства со стороны местного “большинства”, которое по критерию доступа к власти и контроля над местными ресурсами оказывается порой в дискриминируемом положении.
Если же говорить о более общих выводах, то представляется, что периодически происходящие в сельских многоэтничных районах Южного Казахстана всплески межобщинного насилия свидетельствуют не о внезапно произошедшем ухудшении отношений, а о длительном игнорировании властью и обществом природы повседневных, межличностных и межгрупповых взаимодействий. Строго говоря, нельзя сказать, что узбеки стали хуже относиться к казахам или наоборот. Как и во все времена, есть немало примеров и вражды, и дружбы на личном и коллективном уровнях. Но со временем, в условиях ужесточающейся социальной конкуренции, ввиду недостатка привычных схем не производительного, а присваивающего воспроизводства ресурсов, происходит снижение порога культурной дистанции “других” в использовании мобилизационных технологий. При том что в качестве социального идеала и главного объекта социальной классификации группа “своих”, воспринимаемых прежде всего как “похожих”, обладающих культурным сходством, пока еще превосходит “своих”, объединенных общей гражданской идентичностью.
В первые годы независимости таким “другим”, не похожим на “своих”, — не только культурно, но социально — был образ носителя “тоталитарно-колониальных” характеристик. Среди этих характеристик самыми значительными были использование русского языка для профессионального и повседневного общения, ориентированность на рост благосостояния на основе профессиональной деятельности в рамках общественного производства, слабый интерес к “национальным” (этнокультурным) чертам социальной действительности. Носители таких характеристик, независимо от их этнического происхождения, стали объектом социальной критики и идеологического прессинга, развернутых с целью повышения общественной роли новой элиты, демонстрирующей обладание совершенно другими качествами (коренное происхождение, повышенный интерес к языку и традиционным формам социальных практик). Неслучайно, главные аргументы полемики “суверенитетного” периода базировались на таких темах, как “деколонизация” и возрождение “нашего” языка и культуры.
По прошествии пятнадцати лет господство “титульного” населения уже не вызывает сомнения. Противостояние между “советским” и “этническим” с идеолого-символического уровня перешло в плоскость конкретных структур и инструментов, конвертирующих манифестируемые ценности общности происхождения, культурной и социальной близости в более высокие статусы и дополнительные ресурсы. Разумеется, периодически в публичный дискурс вбрасываются статьи и высказывания, посвященные традиционным темам начала 1990-х: статус и распространение родного языка, возрождение культуры, засилье русскоязычных средств массовой информации. Но по количеству как самих публикаций, так откликов на них можно судить, что эта тема потеряла былую актуальность и стала скорее уделом маргиналов, так и не сумевших произвести вышеупомянутую конвертацию.
Казалось бы, можно сделать вывод о том, что в Казахстане коллективная идентичность больше не является эффективным мобилизационным ресурсом и возникает в общественном сознании лишь в культурном аспекте. Именно такая позиция доминировала на протяжении многих лет как на официальном уровне казахстанской общественно-политической жизни, так и в экспертном и массовом сознании. Лишь упомянутые события 2006-2008 годов на юге Казахстана заставили усомниться в абсолютном господстве этой точки зрения. Однако время глубокого анализа этих конфликтов все никак не наступит, что видно из предлагаемых властями мер по нормализации ситуации.
На наш взгляд, все произошедшие конфликты являются следствием ситуации, когда в рамках локального сообщества (сельского поселения) сталкиваются две группы, использующие одинаковые механизмы мобилизации, у одной из которой — казахов — в распоряжении имеются как общие принципы доминирования “титульного” народа, так и “свои”, с точки зрения этничности, люди в местных органах власти. Провозгласив свое право на использование культурного сходства как основы для солидарности, не встретив столь же консолидированного сопротивления со стороны носителей “советской” идентичности, власть решила, что она владеет монополией на этот тип социальной мобилизации. Предполагалось, что все остальные группы, обладающие этнокультурными отличиями, реализуют свои общегражданские права в рамках общегосударственной социальной политики, а специфические этнокультурные — с помощью институтов Ассамблеи народа Казахстана. Точно так же и на уровне повседневного переосмысления “национальной” (этнической) идеологии казахское сельское население считало себя носителем особых прав как представителей “титульного” народа, а всех “своих” на государственной службе — преимущественно выразителями и защитниками именно их интересов.
В реальности же все оказалось совсем не так. Лозунги “национального государства”, понимаемого как государство для всех членов “своей” нации, оказались не очень действенными в конкретных случаях, когда представители самой власти предпочитали выгодные им лично альянсы с представителями “чужих”. А эти “чужие” обладали не менее действенной сплоченностью, основанной не на манифестах и лозунгах, а на реальных и действенных родственных сетях взаимной поддержки, выстроенных десятилетиями диаспорного положения после насильственной высылки. Речь идет о чеченцах и курдах, которые стали одной из сторон конфликтов в марте 2007-го и ноябре 2008 года. Создав с помощью этой сплоченности особое расположение со стороны местных органов милиции, эти группы, традиционно настороженно относящиеся ко всем “чужим”, сумели восстановить против себя местное население, особенно возмущенное тем, что в “своем” государстве оно не ощущало своей привилегированности.
Таким образом, другой стороной конфликта выступила группа, использующая тот же тип социальной мобилизации, что и “титульное” население, но не обладавшая при этом “легитимным” в глазах большинства правом на его использование. Совершенно не важно, что было причиной первых насильственных действий, кто выступил инициатором. Важно, что люди с легкостью приняли предложенный алгоритм объяснений: они ведут себя, как мы, на “нашей” земле. Не менее важно и то, что официальные лидеры чеченской и курдской общин осмысляли ситуацию через ту же призму: это заговор против всегда правых “своих”.
Несколько иначе выглядят конфликты в тех случаях, когда их участниками оказываются представители узбекского или уйгурского сообществ. Эти группы, живущие как минимум полтора столетия в своих селах, давно и успешно интегрированы в экономическую и социальную жизнь местных сообществ. При этом существующие инструменты предотвращения восприятия социальных и статусных коллизий в качестве “этнических” недостаточно проработаны и эффективны.
Главная причина состоит в том, что и власти, и массовое сознание как “большинства”, так и “меньшинств” рассматривают себя, прежде всего, как представителей той или иной общности, специфичной не только по своей культуре, но и по общим для всех ее членов социальным интересам. В этой ситуации все усилия власти сосредоточить свои возможности только на проведении фольклорных праздников оказываются недостаточными. Дело в том, что в этом случае вне поля зрения остаются разнообразные повседневные коллизии, которые в условиях сосуществования культурно отличающихся общностей и доминирования этнизированного самосознания неизбежно воспринимаются как межэтнические конфликты.
В то же время, не обладая механизмами упреждающего анализа ситуации на местах, власть не может объяснить местным жителям разницу между социальными корнями конфликтов и этнической мобилизацией, используемой их участниками. В частности, в конфликтах с участием диаспорных групп местная милиция воспринималась “большинством” в качестве пособников обнаглевших “чужаков”, так как всем были известны подробности особых отношений отдельных семей с местными РОВД. Вместе с тем, в конфликтах с участием уйгуров и узбеков последние обвиняли поселковых участковых, как правило казахов, в нежелании активно действовать против “своих” — инициаторов конфликтов. Но в том и в другом случае речь не шла об отстаивании прав граждан независимо от их этнической принадлежности. Это обстоятельство не позволяет рассчитывать на адекватное восприятие меньшинств как легитимных субъектов социальных отношений как в повседневной практике, так и в массовом сознании. Именно поэтому нельзя сказать, что впредь случаи агрессии, как в отношении меньшинств, так и с их стороны, будут вовремя предотвращены. В последнее время появились свидетельства о дополнительных усилиях государства по умиротворению ситуации: выдвинуты новые инициативы концептуального плана, которые направлены на развитие общеказахстанской идентичности и ликвидацию асимметрии статусов “титульной” нации и диаспор. Но когда они будут трансформированы в инструменты локального оперативного реагирования на возникающие вызовы, сказать трудно.