Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2009
Голод в СССР. Famine in the USSR. 1930—1934
М.: Росархив, 2009. — 518 с.
Историомор, или Пустоши памяти
Сообщение о выпуске этой книги промелькнуло недавно в СМИ. Ситуация вокруг Голодомора, к сожалению, такова, что история в ней неотделима от политики. Украина переживает сейчас не только экономический кризис, но и кризис идентичности, в напряженных поисках которой Голодомор для украинских «патриотов» (в сущности, националистов) стал чем-то вроде надежды на ее обретение[1]. А власти в Киеве сегодня вполне патриотичны для того, чтобы в нужном направлении отформатировать историю, не слишком ее изучая, а затем оседлать прошлое в борьбе за удержание своих полномочий.
В сущности, все у украинских патриотов логично: если называть Украиной все, куда ступала нога украинца, то границы Украина совпадают с размерами планеты, а Голодомор — это Холокост. Но это в равной степени так же антигеографично, как и антиисторично, поэтому нынешний украинский разговор о Голодоморе — это еще и разговор об историоморе, или историогубстве, если хотите. И их на «москалей» уже не спишешь.
Два года назад, 23 марта 2007 года, Виктор Ющенко внес в Верховную Раду законопроект об изменениях в Уголовном кодексе, в котором предложил установить уголовную ответственность за публичное отрицание Холокоста и Голодомора 1932—1933 годов на Украине. За такое отрицание предусматривался штраф в размере от 100 до 300 не облагаемых налогом минимумов доходов граждан или два года заключения (если же эти действия совершены госслужащим или повторно, то четыре года тюрьмы). Законопроект через украинский парламент тогда не прошел. Однако каковы политическая тонкость и исторический такт: запрячь в одну упряжку Голодомор и Холокост!
Аналогичные голоса раздаются и из прибалтийских стран: в качестве геноцида там пытаются представить депортации и прочие репрессии, обрушившиеся на них после аннексии 1940 года. При этом подлинный геноцид на территории стран Балтии и Украины — еврейский — не так уж и котируется у местных историков, всячески старающихся минимизировать участие «своих» национальных энтузиастов в «окончательном решении». Отсюда и ренессанс различных коллаборационистских, в том числе эсэсовских, соединений, свидетелями чему мы все сейчас являемся.
Для тех, кто интересуется тем, как официальный Киев на деле чтит Холокост, советую съездить к бывшему оврагу Бабий Яр, где немецкие наци и украинские националисты в свое время сообща установили суточный рекорд по «окончательному решению» — 22 тысячи жертв — и где когда-то должен быть мемориал жертвам Холокоста. Пока такого мемориала и в помине нет: не считать же таковыми советский памятник «мирным советским людям», почему-то говорившим друг с другом на идиш и, видимо, случайно оказавшимся в этом месте в свой последний час, или помпезную «Менору», увековечившую собой главным образом имена фондов-спонсоров и незабываемый факт посещения этого места благочестивым президентом Израиля Моше Кацавом! Перед нами не мемориал, а пустошь памяти!
Да и до геноцида евреев ли патриотической украинской власти, когда у нее с Голодомором еще столько забот! Ведь именно Голодомор должен был помочь Ющенко объединить Украину, расколотую на Восток и Запад. На всех форумах и во всех форматах всем радостно предлагается: а) признать Голодомор геноцидом, б) украинцев жертвой, в) сталинский режим (коннотацию России-СССР) палачом, а на десерт — г) наказывать тех, кто с этим не согласен.
И что вы думаете: десятки стран признали Голодомор преступлением против народа Украины, а парламенты 13 стран и других субъектов сочли его геноцидом. Среди них Австралия, Венгрия, Литва, Грузия, Перу, Эквадор, а также испанская провинция Каталония и городок Эсплугас-де-Льобрегат близ Барселоны. К сожалению, ПАСЕ, ЮНЕСКО, Европарламент или ООН не согласились солидаризоваться с украинской госпопыткой «национализировать» и инструментализировать Голодомор.
Своего апофеоза эта политика достигла в конце ноября 2008 года, когда на Украине — в год 75-летия Голодомора — отмечался День памяти жертв политических репрессий и Голодомора. Звали и российского президента, но Дмитрий Медведев отказался, в специальном послании заявив о несогласии с политическими решениями Киева по этим вопросам.
Киевский мэр тогда выплатил киевлянам — жертвам Голодомора — компенсацию (по 26 долларов), а 28 ноября отклоненный полутора годами ранее законопроект приняла Рада — голосами «Нашей Украины», Блока Юлии Тимошенко и соцпартии. Против выступила Партия регионов, предлагавшая, в частности, признать Голодомор преступлением против всех народов СССР, а не конкретно против украинцев. Представляя закон, председатель украинского Института национальной памяти Игорь Юхновский заявил, что жертвами Голодомора в 1932—1933 годах стали по меньшей мере восемь миллионов человек (источник расчета не назван). Ющенко подписал закон, исправив в нем «геноцид украинской нации» на «геноцид украинского народа» и исключив норму об административной ответственности за отрицание Голодомора. И на том спасибо.
Как, впрочем, спасибо и за то, что такая активность Киева заставила что-то предпринимать и российскую сторону: выход в Москве сборника факсимиле российских документов о голоде в СССР — тому доказательство.
С одной стороны, появление такого сборника — дело нужное и давно ожидаемое. Еще в 2006 году выход соответствующего трехтомника был анонсирован в Москве. В соответствии с приказом Федерального архивного агентства от 17 октября 2007 года № 47 в редсовет издания вошли сам глава Росархива Владимир Козлов (председатель), заведующий кафедрой отечественной истории Пензенского государственного педагогического университета им. В. Белинского Виктор Кондрашин (ответственный составитель), а также академик Юрий Поляков, директор Российского государственного архива экономики Елена Тюрина, председатель Комитета информации и архивов Министерства культуры и информации Республики Казахстан Нурай Уразов и начальник Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России Владимир Христофоров. Уже выявлено около 6000 документов, первая книга трехтомника должна появиться в конце 2009 года, но и это, наверное, под вопросом, ибо рассекречивание многих документов еще не произведено (тупик, в который загнали не только исследователей, но и самих себя энтузиасты архивной контрреволюции).
Как отмечал Козлов, Украина явно обогнала Россию в освоении первичных источников, и ей надо было чем-то ответить. Как выяснилось, в безвертикальном украинском раю проблема рассекречивания решается проще: 23 января 2009 года глава Службы безопасности рассекретил все документы по репрессиям на Украине, а 24 января соответствующий указ уже подписал Виктор Ющенко.
Потому и выбрали в Москве формат внесерийного факсимильного препринта — и это очень хорошее решение.
Документы подтверждают: в 1931—1933 годах в СССР действительно был голод, причина его в коллективизации, в экспорте лучшего зерна для закупки промышленного оборудования. И самое главное — в основе политики, приведшей к голоду, лежали не этнические, а исключительно классовые признаки. Это была трагедия, но не какого-то одного народа СССР, а всех, кто жил тогда в стране.
В документах за 1930-й год, например, встречаются свидетельства о голоде в Туркмении, Дагестане (Рутульский район) и Казахстане, причем всплывает тема и так называемой «укочевки», то есть ухода из СССР со скотом и семьями за границу (из Туркмении — в Персию, из Казахстана — в Китай). Кстати, классический гэпэушный термин: «укочевка» — это «как бы» эмиграция, при этом внутренняя миграция называется иначе — «откочевка».
Надо сказать, что Росархив выпустил не только книгу, но и компакт-диск — произведения далеко не тождественные. Книга в 518 страниц, под мягкой обложкой которой в хронологическом порядке (но с некоторыми отступлениями) разместилось 185 документов, выстроенных хронологически. Диск же — англоязычный, тут и карты административно-территориального деления СССР и его европейской части (1928), и заметки «От переводчика» и «От составителей», а также вводная статья Виктора Кондрашина. Не только количество (107) и состав документов другие, но и их структура: «Причины голода», «Голод 1929—1934 годов», «Экспорт зерна из СССР», «Окончание голода» и «Реакция Западной Европы на голод». Видно, что диск делался в спешке, несколько топорно и с тяжелой навигацией, с фрагментарными, преимущественно, переводами, зато с фотографиями некоторых фигурантов. Общего знаменателя у книги и диска нет, но почему бы не разместить оба на сайте Росархива (сейчас там, кажется, только диск)?
Тем более, что ни книгу, ни диск просто так нигде не получить.
Павел Полян
Прибалтика и Кремль. 1940—1953
Елена Зубкова
М.: РОССПЭН; Фонд первого президента России Б.Н. Ельцина, 2008. — 351 с. — 2000 экз.
Серия «История сталинизма»
Очередная книга, вышедшая в серии «История сталинизма», посвящена становлению «советской Прибалтики» в процессе инкорпорации Латвии, Литвы и Эстонии в советскую систему. Елена Зубкова — доктор исторических наук, сотрудник Института российской истории РАН, преподаватель Российского государственного гуманитарного университета. Кроме того, в качестве приглашенного профессора она работала в университетах Констанца и Тюбингена (Германия).
Монография представляет собой глубокое, основанное на новых документах из федеральных архивов России, научное исследование отношений между Кремлем, представителями элит буржуазных республик и населением Прибалтики. «Эта книга не об истории советизации, — говорит автор, — она об истории принятия решений по советизации Прибалтики, об истории политики Кремля по отношению к Латвии, Литве и Эстонии» (с. 10). Предпринимаемая попытка документальной реконструкции этой политической «кухни» «позволяет воссоздать основные элементы сложного механизма обеспечения советского влияния в балтийском регионе» (с. 10), а также объективно оценить роль конкретных участников этого процесса как в кремлевских коридорах, так и в самой Балтии. Что же касается наиболее распространенной версии истории региона в целом, то она характеризуется в книге «как история бедствий и сопротивления балтийских народов, с одной стороны, и история подавления, насилия, с другой» (с. 5).
В одной из своих работ известный российский историк Алексей Миллер призывал к обновлению теоретических подходов к имперскому прошлому России: «Новая история империи — это именно та сложная ткань взаимодействия имперских властей и местных сообществ, которую нужно воссоздать во всей ее полноте»[2]. Знакомство с рецензируемой монографией убеждает читателя в том, что сходная методология применяется Еленой Зубковой и к советскому имперскому наследию. Комментируя многочисленные публикации о советизации, она констатирует: «Увлечение авторов репрессивной компонентой политики советизации оставляет без внимания многие другие стороны этого сложного процесса» (с. 9). С этим тезисом трудно не согласиться: в число незаслуженно игнорируемых входят, например, непростые проблемы экономического развития республик Прибалтики в советский период.
В работе Зубковой представляются довольно любопытные результаты исследования тех путей, которыми шло усиление советского влияния в Латвии, Литве и Эстонии. Усилий официальной советской дипломатии для этого было явно недостаточно, поэтому для обеспечения интересов Москвы в регионе изыскивались и другие, скрытые от широкой публики, способы. Уже в период независимости республик Балтии в 1920—1930-e годы Кремль накапливал опыт взаимоотношений с ними, минуя дипломатические связи. Советские спецслужбы в то время занимались созданием информационных каналов, агентурных сетей — то есть активно «обживали» регион. Автор говорит о том, сколь важную роль играли тогда неформальные или полуофициальные контакты СССР с некоторыми политическими и общественными деятелями балтийских стран: «Часть из них получала финансовую и иную поддержку советской стороны, в том числе и будущие правители Литвы, Латвии и Эстонии — Антанас Сметона, Карлис Улманис и Константин Пятс. […] Примечательно, что во всех трех случаях Москва сделала ставку на лидеров, которые, в конце концов, обрели власть в результате государственных переворотов, то есть на будущих диктаторов», располагавших реальной политической и, что весьма важно, военной силой (с. 23—27).
Как показали события лета 1940 года, силовые структуры трех стран, весьма преуспевшие в осуществлении государственных переворотов, проявили неспособность «к выполнению своей главной задачи» и не смогли «оказать вооруженного сопротивления советской агрессии» (с. 33). Заключение осенью 1939 года пактов о взаимопомощи с Советским Союзом и размещение в прибалтийских странах советских военных баз и гарнизонов стало, фактически, первым этапом советизации. Здесь довольно символичным выглядит подмечаемое в книге совпадение: «15 июня 1940 года, в тот самый день, когда войска вермахта вошли в Париж, литовское правительство приняло советский ультиматум, Красная армия заняла Литву», а двумя днями позже — Латвию и Эстонию (с. 77).
Автор шаг за шагом исследует принятую советским правительством технологию советизации, основные этапы реализации этого проекта, мотивы действий стоящих за ним людей, а также ответную реакцию населения прибалтийских стран на политику СССР. До прихода в Прибалтику гитлеровских войск оставался один год, отмеченный «первыми мероприятиями по организации жизни балтийских народов на советский лад» (с. 340), то есть попытками придать новому режиму видимость законности и тиражированию составляющих «советской модели» во всех сферах социальной жизни. Москва принимала меры по ускоренному проведению национализации, денежной реформы, перестройке армии. Хлебный кризис и очереди в магазинах вкупе с протестами населения стали первыми реальными плодами утверждения сталинского социализма в отдельно взятом регионе. Но, разумеется, «самый большой след в памяти латышей, литовцев и эстонцев в первый “советский год” оставил день 14 июня 1941 года, когда была проведена акция по массовой депортации балтийского населения в “отдаленные районы” СССР» (с. 340).
Как известно, советская модель не вызывала у народов Прибалтики ни симпатий, ни доверия. Неприятие быстро трансформировалось в различные формы противостояния новой власти, включая вооруженное сопротивление, продолжавшееся долгие десять лет. Поэтому, как справедливо утверждается в монографии, «первые десять лет советской истории Прибалтики являются ключевыми для понимания всего комплекса событий, связанных с позднейшими отношениями между Кремлем и прибалтийскими республиками, вплоть до обретения ими государственной независимости» (с. 7). С уверенностью можно сказать, что исследование этого небольшого, но насыщенного трагическими событиями фрагмента новейшей истории автору удалось. Примечательно, что в своей работе Елена Зубкова не ограничивается лишь хронологией и фиксацией фундаментальных событий и решений, но подвергает их тщательному анализу, выявляя зачастую скрытые механизмы и тайные мотивации. Именно так, к примеру, представлен в книге раздел сфер влияния в Восточной Европе, осуществленный СССР и Германией в 1939-м и 1940 годах и послуживший ярким примером удовлетворения политических амбиций и территориальных притязаний путем тайного, по старой традиции, сговора крупных держав за спиной малых народов.
Автор, кстати, внимательно разбирает реакцию на этот раздел стран демократического Запада, прежде всего, США и Великобритании, которые вполне могли ограничить сталинские амбиции в Восточной Европе. Ведь один из принципов известной Атлантической хартии, подписанной Уинстоном Черчиллем и Франклином Рузвельтом в августе 1941 года, гласил, что они «не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов» (с. 131). Но потребности текущей политики довольно скоро перечеркнули высокие замыслы подобных деклараций. Уже в марте 1942 года британский премьер-министр пишет президенту США: в связи с нарастающей военной угрозой «принципы Атлантической хартии не следует истолковывать таким образом, что они лишают Россию границ, которые она занимала, когда на нее напала Германия» (с. 133). Да и американский президент в новой ситуации был не прочь поторговаться: «Мы могли бы согласиться на поглощение, но при этом использовать его как инструмент при заключении сделки с Советским Союзом» (с. 134). И такая сделка действительно состоялась в ходе личной встречи лидеров союзников во время Тегеранской конференции. Короче говоря, у народов Прибалтики никакого выбора, собственно, не оставалось.
Ранее, в 1925 году, сообщает автор, большевистские стратеги признавали: «Если бы эти маленькие государства пошли против нас, нет ни малейшего сомнения, что мы потерпели бы поражение» (с. 20). Впрочем, никакого подтверждения агрессивных намерений со стороны балтийских стран в отношении «республики рабочих и крестьян» не имеется. Приход Гитлера, а также подписанное в январе 1934 года германско-польское соглашение о неприменении силы в двусторонних отношениях побудили СССР «искать новый баланс сил в балтийском регионе и усиливать там свое влияние, покровительствуя проекту создания балтийской Антанты, то есть союза балтийских стран без Польши» (с. 22). Поразительно, но это действительно факт: «Именно намерения по созданию балтийской Антанты, которые в 1934 году поддерживал Советский Союз, спустя шесть лет послужат Москве мотивом для обвинения этих стран в антисоветских действиях и, соответственно, поводом для военного вторжения» (с. 22). На мой взгляд, это выдающийся штрих, характеризующий стиль советской дипломатии тех времен.
Вторая мировая война для Прибалтики завершилась в 1944 году с изгнанием с ее территории немецко-фашистских войск. После формального восстановления советской власти процесс советизации начинался заново, тем более что кое-какой опыт по данной части уже был накоплен коммунистами накануне войны. Конфуций когда-то говорил, что единственная настоящая ошибка — не исправлять прошлых ошибок. Но Сталин свои ошибки ни признавать, ни исправлять не любил. Именно отсюда произрастало маниакальное стремление Москвы сразу же навязать народам балтийских республик советскую власть с ее «легитимным» террором и массовой коллективизацией. Неслучайно период 1944—1952 годов отличался высоким накалом вооруженного сопротивления местного населения процессам советизации. Даже представитель бюро ЦК ВКП(б) по Литовской ССР Михаил Суслов вынужден был еще в 1945 году признать, что «главной причиной национального сопротивления является та политика, которую советский режим начал проводить в Литве, — перераспределение земли, наступление на зажиточную часть крестьянства, хлебозаготовки и так далее» (с. 236). Это, впрочем, не мешало ему сокрушаться по поводу того, что «врагу не была показана наша реальная сила» (там же). На страницах книги масштабно представлена историческая трагедия балтийских народов. Согласно приводимым автором цифрам, с 1944-го по 1952 год по официальным и далеко не самым полным данным было убито 24 тысячи партизан, депортировано 200 тысяч мирных жителей, а всего репрессировано почти 463 тысячи человек. Потери с советской стороны составили 15 тысяч человек. «Таков был итог вооруженного противостояния — разрушительный для национального подполья, но совсем не победный для советского режима. […] Прибалтика оказалась почти усмиренным, но не лояльным регионом» (с. 256).
Вероятно, описание проблем кадровой политики и формирования в регионе национальных правящих элит, обреченных быть «буфером» во взаимодействии Москвы с населением, так же будет воспринято читателем с интересом. В заключение же не могу не отметить симптоматичной обеспокоенности автора нынешней ориентацией российского общества в «балтийском вопросе». Оказывается, «большинство современных школьных учебников по истории России представляют сюжеты, связанные с инкорпорацией Литвы, Латвии и Эстонии в состав СССР, в разделе под названием “Расширение территориальных границ СССР”. Этот подход вполне созвучен позиции сталинского руководства, использовавшего для объяснения своих действий в Прибалтике не в последнюю очередь и мотив “восстановления исторических границ”» (с. 93). Кстати, именно подобные теории стояли за предпринятыми в ходе распада СССР попытками силой оружия лишить республики Прибалтики права на независимость. Автор, однако, твердо убежден, что «право на суверенитет не нуждается в историческом обосновании» (с. 18), а исторические ссылки не должны служить аргументом в защиту территориальных притязаний.
Александр Клинский
Das belagerte Leningrad 1941—1944. Die Stadt in den Strategien von Angreifern und Verteidigern
Jörg Ganzenmüler
Paderborn: Ferdinand Schöningh, 2007. — 412 s. — 2, durchgesehene Auflage
Лет восемь или десять назад нельзя было и помышлять о появлении правдивой книги немецкого автора о 900-дневной блокаде Ленинграда — трагико-героической странице истории Великой Отечественной войны. Но именно такая книга является предметом нашего рассмотрения. Ее автор, доктор Йорг Ганценмюллер (родился в 1969 году), преподаватель Института истории Университета имени Фридриха Шиллера (Йена), принадлежит к новому поколению исследователей, способному осознать преступный характер агрессии «третьего рейха» против СССР. Публикация книги «Осажденный Ленинград, 1941—1944 годы. Город в стратегиях агрессоров и защитников» (в 2005 году вышло ее первое издание, в 2007-м — второе) стала возможной в новых условиях, когда преодолеваются традиции недоверия между нашими странами, сняты взаимные претензии на научную монополию, закладываются основы равноправного диалога историков России и Германии[3].
И дело не только в том, что безоговорочное сочувствие автора находится на стороне защитников фронтового Ленинграда (хотя это дорогого стоит!). Его работа является наглядным и убедительным подтверждением тезиса известного ганноверского ученого Ганса-Хайнриха Нольте о том, что с течением времени «меняются вопросы, которые мы обращаем к истории похода на Россию»[4]. Йенский историк предлагает новый, нетрадиционный взгляд на проблематику обороны Ленинграда. Исследование основано на широком использовании фондов не только немецких, но и российских архивов — московских (Российский государственный архив современной истории, Государственный архив Российской Федерации, Российский государственный архив экономики, Российский государственный архив новейшей истории) и петербургских (Центральный государственный архив историко-политических документов — Санкт-Петербург, Центральный государственный архив Санкт-Петербурга, архив регионального общества «Мемориал»). Немало места в монографии уделено материалам из знаменитой «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина[5], а также материалам изданий рассекреченных советских документов о ленинградской блокаде[6].
На основе архивных материалов автор подробно анализирует военные операции Ленинградского фронта Красной армии, приводит обстоятельные данные о внутреннем положении в блокированном городе. Но для российского читателя наибольший интерес представляют разделы книги, посвященные нацистской стратегии осады Ленинграда в 1941—1944 годах, долговременным планам и намерениям гитлеровцев относительно будущего Ленинграда.
С точки зрения Ганценмюллера, «необходимо расширить научную перспективу и анализировать блокаду Ленинграда в связи с общими целями германского нападения на Советский Союз». Поэтому, по его убеждению, германская политика голода и разрушения, направленная против ленинградцев, «вытекала не только из конкретной ситуации осени 1941 года», но прежде всего из «внутренней логики войны, направленной на грабеж и уничтожение». Налицо была «комбинация краткосрочных военно-экономических факторов с долгосрочными идеологическими факторами». Геноцид против ленинградцев полностью вытекал из того, что «поход против России с самого начала был захватнической, истребительной войной» (s. 43, 51, 59, 61).
Крах плана «молниеносной войны», страх перед тем, что «Ленинград будет сражаться до последнего человека», привели к тому, что командование вермахта отказалось «от выполнения первоначального приказа о захвате города и перешло к [выполнению] решения об осаде, [целью которой была] голодная смерть всех жителей города». «Впервые в мировой истории осада укрепленного города осуществлялась не для его захвата» — но для физической ликвидации его жителей (s. 2, 3, 13, 18).
8 июля 1941 года начальник генерального штаба сухопутных войск, генерал Гальдер, отметил: «Решение фюрера таково: Москву и Ленинград сравнять с землей, чтобы там не оставалось людей, которых нам пришлось бы кормить зимой». И далее: «Фюрер принципиально подчеркивает, что он желает стереть Москву и Ленинград с лица земли. Это должна сделать авиация, наземные операции не предусматриваются». Командование военно-морских сил рейха, в свою очередь, предписывало: «плотно обложить город с помощью обстрелов из орудий всех калибров и воздушных бомбардировок и сравнять его с землей» (s. 33—34).
Вместе с городом должны были «исчезнуть с лица земли» его жители. Вынашивались планы применения против ленинградцев боевых отравляющих веществ, изоляции осажденного города сотнями километров колючей проволоки с пропущенным по ней электротоком. В оккупированных вермахтом пригородах шло умерщвление душевнобольных. Но главным преступлением была сознательная организация голода. Гитлер объявил, что «целью русского похода является сокращение славянского населения на 30 миллионов» (s. 47). Планы, направленные на гибель ленинградцев от голода, были существенным компонентом так называемой «генеральной директивы “Ост”», предусматривавшей немецкую колонизацию «освобожденной» от российского населения территории в течение последующих десятилетий.
Все это полностью вытекало из установки Гитлера в отношении Советского Союза: «Этот громадный пирог необходимо разрезать на части для того, чтобы мы могли, во-первых, господствовать, во-вторых, управлять им, а в-третьих, эксплуатировать» (s. 33). Как откровенно признавал Розенберг в канун войны, не могло быть и речи о каких-либо установках на «крестовый поход против большевизма» и на «освобождение бедных русских» (s. 43).
Блокада, таков вывод Ганценмюллера, явилась реализацией криминальной «стратегии уничтожения», формой геноцида, жертвы которого (900 тысяч мирных жителей) сопоставимы с убийствами немцами советских военнопленных (за первые шесть месяцев войны погибло около двух миллионов плененных красноармейцев) и уничтожением евреев Европы (около шести миллионов жертв).
Автор книги с сожалением констатирует, что «для блокады нет места в культурной памяти ФРГ» (s. 363). По-прежнему действенны стереотипы, сложившиеся под воздействием мемуаров генералов вермахта и так называемых «солдатских романов», где о боях под Ленинградом говорится как о военных действиях в непривычных для немцев условиях, о существенных жертвах убитыми и ранеными в условиях якобы «легитимной войны» и «фанатичного сопротивления» Красной армии (s. 363, 365). Все еще в ходу версия консервативного историка Хоффмана, представленная на страницах авторитетного издания «Германский рейх и Вторая мировая война». Хоффман писал о неуместности «моральных упреков» по отношению к войскам вермахта, поскольку осаду Ленинграда он отнес к «распространенным и бесспорным методам ведения войны», якобы ничем не отличавшимся от взятия советскими войсками Кенигсберга или Бреслау[7].
Новаторское исследование Ганценмюллера приобретает особую значимость в условиях, когда в Федеративной Республике происходит интенсивный процесс формирования «нового самосознания». Этот процесс является разнонаправленным, и его невозможно оценивать однозначно: с одной стороны, в общественном мнении утвердился антинацистский консенсус, но, с другой стороны, возросло влияние течений, которые можно объединить в рамках понятия «новый немецкий национализм». На нынешнем этапе «обращения с прошлым» в ФРГ активизировалось стремление «нормализовать историю», оказаться, как и другие страны Европы, в роли жертвы. Еженедельник «Der Spiegel», обычно безошибочно реагирующий на колебания вектора общественного мнения, так характеризовал нынешнюю ситуацию: «Пришло время, когда не годится дискутировать только о нацистском терроре, оставляя в стороне собственные беды»[8].
Книга немецкого ученого является реальным противовесом этой опасной тенденции. Газета «DieZeit» с полным правом писала, рецензируя первое издание монографии: «Лондон, Ковентри, Антверпен, Гамбург, Дрезден, Варшава — многие города Европы испытали муки войны и были превращены в развалины. Но Ленинград выдержал катастрофу, не сопоставимую с другими городами по длительности страданий и по числу павших. Своей книгой Йорг Ганценмюллер воздвиг впечатляющий памятник невской столице и ее трагедии»[9].
Александр Борозняк
Государство фюрера. Национал-социалисты у власти: Германия, 1933—1945
Норберт Фрай
М.: РОССПЭН; Германский исторический институт в Москве, 2009. — 255 с. — 2000 экз.
Серия «Современная немецкая историография»
«Назначение Гитлера рейхсканцлером 30 января 1933 года стало важной вехой в немецкой истории. Но действительно ли этот день окончательно предопределил крах Германской империи и раскол Европы? Неужели распад “государства фюрера” оказался предопределен раньше, чем полностью сложился его фундамент? Задним числом мы признаем закономерность катастрофы, но ее все-таки нельзя назвать неизбежной. В истории “третьего рейха” имелись и переломные моменты, и альтернативные возможности: в конечном счете, она была такой же открытой, как любая история вообще» (с. 5). В этих словах — квинтэссенция авторского подхода к изучаемому предмету. Немецкий исследователь не сторонник линейных схем, однозначности и предопределенности: развитие «третьего рейха» рассматривается им как поливариантный процесс, содержавший множество развилок. Так, одна из самых ранних — и, безусловно, роковых — была пройдена в 1934 году, когда в ходе острого политического кризиса новорожденного режима Гитлер расправился с конкурентами внутри собственной партии. «Ночь длинных ножей», а, по сути, хладнокровное убийство нескольких десятков лидеров и активных штурмовиков (SA), вызвала за рубежом взрыв возмущения. Гитлеровский режим, бесспорно, следовал морали уголовного мира, но главным в этом эпизоде оказалось все-таки то, что «немецкое буржуазное общество… не пожелало в принципе отвергнуть методы организованного гангстерства как средство политики, тем самым окончательно лишив себя возможности выступать с нравственной критикой. Оно продемонстрировало свое согласие с установлением абсолютной власти фюрера, при которой от воли последнего зависело все: право, закон, мораль, само государство» (с. 30). Примечательную роль здесь сыграл и бонапартизм Гитлера, который, отстаивая интересы крупной буржуазии, одновременно делал ставку на привлечение люмпенизированных слоев общества к плебисцитарным процедурам. Автор постоянно подчеркивает, что именно уникальная конфигурация обстоятельств, сложившаяся в Германии в начале 1930-х годов, породила спрос на гитлеризм. «Гитлер не был случайностью, но не был и неизбежностью. Гитлера захотели. Коалиция сил и интересов, которая привела его к власти, оказалась не менее многослойной и противоречивой, чем само национал-социалистическое движение» (с. 32).
Но почему немецкое общество «захотело» Гитлера? Несомненно, не последнюю роль здесь сыграла харизма фюрера, широко спекулировавшего на нуждах низших сословий, реализуя уникальный дар медиума и демагога. Умелое использование экономических условий, глубокое знание психологии масс, а также внедрение национал-социализма в качестве светской религии, в конечном счете, привели к «фашизации» всей общественной жизни. Комментируя поразительную пассивность немецкой интеллигенции, Фрай отмечает происходивший на фоне подъема нацизма быстрый упадок политико-культурного самосознания и критического мышления в либеральной и демократической среде. Согласно его оценке, «существовала некая политическая потребность в авторитаризме, и Гитлер отвечал духу времени» (с. 36). Именно она, наряду с искусством политической манипуляции, объясняет фантастические итоги всенародных голосований 1930-х годов: в частности, в августе 1934 года новый всемогущий статус Гитлера как главы государства, руководителя правительства, лидера партии и верховного главнокомандующего был подкреплен 89,9% голосов «за» при явке избирателей в 95,7% (с. 31).
Создание «двойного государства», комбинирующего чрезвычайные меры и правовые нормы, выступало выражением самой сути фашистского господства, а не специальной уловкой, чтобы его замаскировать. Все действия фюрера подпадали под особую «юрисдикцию»; например, учреждение первых концлагерей имело правовую основу в виде постановления «О защите народа и государства». По-видимому, следует согласиться с авторским мнением, согласно которому не стоит преувеличивать роль насильственного инструментария в повседневном функционировании «государства фюрера». «На протяжении всей своей двенадцатилетней истории режим редко правил исключительно с помощью насилия и террора. Идеология и пропаганда помогали преодолевать трудные периоды, однако не могли служить заменой ощутимых политических успехов или того, что можно было выдать за таковые. Гитлер понимал это лучше, чем другие» (с. 51). Иными словами, нацистское руководство всегда было вынуждено в той или иной степени лавировать между различными силами и группами. Несмотря на уничтожение правового государства и демократии, упразднение парламентаризма, партий и профсоюзов, унификацию земель, законодательную дискриминацию евреев, «национал-социалистическому режиму были свойственны и тоталитарные, и плебисцитарные черты, это своеобразное сочетание делало его способным к самостабилизации» (с. 73). В книге доказывается, что единственным периодом консолидированной нацистской политики можно считать только 1935—1938 годы. По сути, лишь в этот период режим мог относительно свободно реализовывать свои структурные замыслы, поскольку прежде его вынуждали к разнообразным компромиссам требования политической коалиции, а после — военно-политические факторы.
Автор подробно останавливается на социальных, культурных, бытовых подробностях жизни в «третьем рейхе» — соответствующие разделы книги в высшей степени интересны. Даже по нынешним временам заставляют задуматься социальные эксперименты нацистского режима, который, разогнав профсоюзы и сковав свободное перемещение рабочей силы таким дожившим до XXI столетия изобретением, как трудовая книжка (с. 81), щедро предлагал рабочим всевозможные новаторские способы релаксации. «Отпуск, увеличенный при национал-социалистах в среднем с трех до шести—двенадцати дней, даже в сравнении с другими странами представлял большое достижение», — говорит автор (с. 84). А государственная организация «Сила через радость» практиковала, например, такие формы массового отдыха, как почти бесплатные поездки экскурсионных групп по Германии, а также новые для Европы туристические морские круизы. «С 1934 года по всем морям — от острова Мадейра до фьордов Норвегии — курсировали ее пароходы. … К 1939 году семь с лишним миллионов немцев съездили в отпуск с помощью “Силы через радость” и тридцать пять миллионов совершили однодневные экскурсии» (там же).
В сознании большинства живших тогда немцев средний этап национал-социалистической эпохи запечатлелся в виде «хороших» предвоенных лет. Во многом это было обусловлено экономическими достижениями режима. Уже к 1936 году Германия вернулась к полной занятости, и это при том, что в США, например, безработица составляла 24%, а десятки тысяч американских рабочих, спасаясь от нищеты и очередей за бесплатным супом, вынуждены были эмигрировать в СССР[10]. Экономический курс нацистов подкреплялся широким внедрением в массы «установки на оптимизм», в свете которой даже самые скромные успехи приобретали баснословный масштаб. Автор упоминает, в частности, «популистскую форму дотаций»: «Государство не просто выделяло средства, но старалось, чтобы об этом все знали. Вместо того чтобы пассивно надеяться, что деньги как-то помогут, оно делало ставку на эффект сопровождающей их кампании по созданию общественного настроения. Пропаганда стала неотъемлемой частью экономической и социальной политики» (с. 75). Хорошую службу в данном отношении режиму сослужили меры по поддержке семьи, в рамках которых с 1933 года молодые пары начали получать весьма приличную беспроцентную ссуду на обзаведение хозяйством. В итоге в упомянутом году было заключено на 200 тысяч браков больше, чем в предыдущем, а мера, направленная, по сути, на вытеснение женщин с рынка труда, была преподнесена обществу в качестве государственного благодеяния (с. 76).
Национал-социализм внедрялся в общественное сознание как светская религия. «Ярко выраженная склонность к театрализации придавала “третьему рейху” черты теократического государства. […] Режим создал собственную сеть ритуалов» (с. 87). Однако, как отмечает автор, серьезной конкуренции с христианской церковью не получилось, так как национал-социалистические мероприятия в сопоставлении с церковными праздниками имели маргинальный характер. Но такое «тактическое поражение» не могло помешать расизму и геноциду стать абсолютными ценностями в этом мертвом технократическом мире. Фанатизм идеологии, безудержная пропаганда трудовой терапии, упорные изыскания в области евгеники и доведенный до крайности холодный расчет соединились в «третьем рейхе» в «гремучую смесь», заложив основу для массированной «корректировки» человеческой природы. «Умерщвление газом около 70 тысяч умственно отсталых и психически больных людей, методично подготовленное с помощью авторитетных медицинских консультантов и осуществлявшееся под эгидой организаций-ширм, вроде “Комитета психиатрических больниц”, в шести специальных клиниках смерти, служило лишь предлогом к социально-биологическому “процессу чистки”. Зачатки его можно проследить в законах о стерилизации и охране наследственного здоровья, принятых еще в мирное время, но только в годы войны он развернулся во всю мощь» (с. 125).
Самые мрачные страницы книги посвящены «окончательному решению еврейского вопроса». Приводимые здесь цифры, а также стоявшие за ними концепции сегодня могли бы показаться невероятными — если бы не были правдой. Так, летом 1940 года, в предвкушении победы над Францией, главное управление безопасности рейха всерьез обсуждало замысел, вынашиваемый антисемитами Европы еще с 1920-х годов: выслать всех европейских евреев на принадлежавший французам остров Мадагаскар и бросить их на произвол судьбы в самых суровых условиях (с. 140—141). Реальность оказалась, однако, еще страшнее. Причем поразительнейшей особенностью геноцида Фрай, как и многие другие исследователи, считает полнейшее равнодушие немецких обывателей к участи обреченных: «Тот факт, что все-таки находились немцы, не имеющие в жилах еврейской крови, которые активно заботились о преследуемых и помогли нескольким тысячам “ушедших в подполье” […] дожить до конца войны, лишь сильнее подчеркивает индифферентность большинства» (с. 144). Автор обращает внимание и на то, что союзники недооценивали всего ужаса нацистских злодеяний вплоть до самого разгрома фашизма. Столь чудовищное преступление «как будто не умещалось в сознании наций и их политических элит, ибо выходило далеко за рамки того, что они желали знать и во что могли поверить. Понадобилась военная победа над Германией и освобождение последних уцелевших, чтобы сложилось первое представление о событиях, которые впоследствии получат общее название “Холокост”» (с. 146). Рискну, впрочем, предположить, что советских вождей многие аспекты внутренней организации «государства фюрера» вряд ли могли удивить, и поэтому вышеприведенную авторскую ремарку следует отнести в основном на счет западных демократий.
Книга немецкого историка вполне может претендовать на статус классического исследования политической, социальной, экономической и культурной истории «третьего рейха». Автор методично и сухо раскрывает перед читателем все три этапа внутренней эволюции «государства фюрера»: фазу формирования, завершившуюся так называемым путчем штурмовиков, фазу консолидации, когда «миф о фюрере» достиг расцвета, и, наконец, фазу жесткой радикализации, в которую Германия вступила с началом Второй мировой войны. Последовательной реализации объективистского подхода немало способствует и то, что в качестве приложения к книге предлагается около полусотни страниц документов, от официальных бумаг до частных писем. Повествуя о невообразимом и чудовищном, немецкий ученый невозмутим и беспристрастен. Но это обстоятельство не надо ставить ему в вину; скорее, напротив, в этом можно увидеть немалое достоинство, поскольку в последнее время в преподнесении нацистской истории, в особенности в России, слишком часто преобладает поверхностный и даже бульварный подход.
Инна Дульдина
Сахалинская жизнь Бронислава Пилсудского. Пролегомены к биографии
В.М. Латышев
Южно-Сахалинск: Сахалинское книжное издательство. — 2008. — 384 с.
Очевидный факт: «жестокий и беспощадный царский режим», ссылавший в Сибирь и на Сахалин своих врагов-революционеров, поспособствовал формированию целой когорты известных ученых — географов, этнографов, лингвистов, исследователей быта и языков малых народов, населявших северные, сибирские и восточные окраины империи. В немалом перечне имен, которые можно упомянуть, несомненно выделяется «команда» поляков. Приговоренные к каторге и ссылке, они оказались не просто особенно склонными к научным занятиям, но проявили упорство, близкое к подвигу, и достигли выдающихся результатов. Достаточно вспомнить хотя бы Бенедикта Дыбовского, Александра Чекановского, Яна Черского, Вацлава Серошевского, Эдварда Пекарского… Политическое прошлое не помешало Русскому географическому обществу (оно, естественно, именовалось Императорским) отметить их заслуги принятием в свои члены, а также награждением золотыми и серебряными медалями.
В «польском ряду» исследователей Сибири и Сахалина особое место занимает, сравнительно недавно приобретший мировую известность как выдающийся знаток айнов, Бронислав Пилсудский. Какой-то особый, одновременно и романтический, и трагический, отпечаток лежит на его недолгой жизни, начиная с весьма относительного участия в народовольческом террористическом кружке Александра Ульянова и кончая таинственной гибелью в 1918 году в Париже, где он бросился с моста в Сену.
Между этими событиями заключено главное дело жизни Пилсудского, которое можно обозначить одним словом, — Сахалин. Поэтому совершенно закономерно рецензируемая книга называется «Сахалинская жизнь Бронислава Пилсудского». Ее автор, сахалинский исследователь Владислав Латышев, шел к этой монографии много лет. Проделанный им путь — архивы, библиотеки, контакты с коллегами, научные публикации, конференции — в последней трети минувшего столетия счастливо совпал с очевидной либерализацией среды вокруг имени Бронислава Пилсудского, в свою очередь связанной с большим общественным вниманием к судьбам малых народов. А до того Брониславу сильно «мешало» родство: он был старшим братом Юзефа Пилсудского, главы той самой Польши, которую советская власть заклеймила как «белопанскую», «буржуазную» и, следовательно, «враждебную».
Определенный исторический парадокс заключался в том, что негативное отношение советской власти к братьям Пилсудским (к Брониславу, конечно, не столь явное, как к Юзефу) перекрывало участие обоих в революционной борьбе против «проклятого царизма». Как и Бронислав, Юзеф был привлечен по делу о покушении на Александра III в 1887 году. Но если Брониславу грозила смертная казнь (которая была заменена десятилетним каторжным сроком), то Юзеф тогда же получил только внесудебную административную ссылку в Восточную Сибирь. И с этого времени пути братьев резко расходятся. Юзеф становится активным деятелем партии польских социалистов, ведет борьбу за независимую Польшу, в которой после краха самодержавной России учреждает правление, близкое к диктатуре, становится маршалом, а затем получает уникальный титул «начальника государства». А перед Брониславом на каторге открывается путь ученого-гуманиста.
Здесь, видимо, сказалась разница в характерах братьев — решительного, нацеленного на борьбу Юзефа и рефлексирующего Бронислава. Уже на суде последний заявил, что не является сторонником террора, что его увлечение революционными идеями в большей степени отражало стремление принести облегчение простому народу, в том числе и в виде просвещения. Эта гуманистическая настроенность по отношению к страждущему народу в полной мере нашла удовлетворение на Сахалине. Здесь совпало желание островной администрации использовать образованных людей, дефицит которых остро ощущался, с желанием самих политических ссыльных посвятить себя нужному, полезному труду и тем самым спастись от деградации.
«Если мы что-нибудь знаем о наших дальних сибирских окраинах, мы знаем это только благодаря политическим, — писал в очерке «Политические на Сахалине» Влас Дорошевич. — Не будь их, мы знали бы о каких-нибудь чукчах не больше, чем чукчи знают о нас… Мы расшвыривали тысячами нашу молодежь по тайгам и тундрам. И они приносили оттуда известия о природе, населении, нравах далеких и диких краев. Чиновники пили и грабили. Политические знакомили науку и общество с якутами, чукчами, гиляками, айнами, тунгусами»[11].
Использовавшиеся поначалу просто как грамотные люди, как конторские служащие, писцы, школьные учителя и метеорологи, некоторые из политических ссыльных не могли не увлечься необычной природой Сахалина и в еще большей степени его аборигенами — совершенно неизученными гиляками, айнами, ороками. В этом плане Сахалин поистине стал судьбой для Бронислава Пилсудского и его друга, тоже народовольца, Льва Штернберга, впоследствии известного ученого, профессора Ленинградского университета, члена-корреспондента АН СССР. Можно сказать, что это был двойной процесс: вместе с внедрением грамотности, медицинской и экономической помощи в среду тех, кого власть считала «дикарями», шло «собирание личностей» самих просветителей — и человеческое, и научное. Об этом свидетельствуют дневники, письма Бронислава Пилсудского. «Он оживал, ощущал свою необходимость для других», — пишет Латышев. Необходимость эту Пилсудский называл «пищей своего сердца».
Песни, сказки, предания, язык, быт, традиции и даже болезни айнов и гиляков — материалы, собранные Пилсудским во время экспедиций по острову, были по сути открытием в фольклористике, этнографии, антропологии. Собранные им коллекции предметов быта, утвари разрастались. Естественно, встал вопрос об их сохранности и систематизации. Поэтому он с таким увлечением участвует в создании музеев на Сахалине и во Владивостоке, работает в Обществе по изучению Амурского края, устанавливает контакты с Русским географическим обществом, которое, кстати, оказывает ему всяческую поддержку, отмечает его труды.
Знакомство с кругом научных интересов Пилсудского не может не породить вопроса об их теоретической основе. Где и у кого было учиться на Сахалине азам той же фольклористики и этнографии? Да, какие-то книги доходили, вроде труда Эдварда Тэйлора «Первобытные культуры». Многое давало общение со Штернбергом, еще в тюрьме познакомившимся с работой Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Энгельс использовал составленный Марксом подробный конспект книги американского этнографа и историка Льюиса Моргана «Древнее общество». Размышления американца по поводу особенностей родовой организации общества оказались существенными для наблюдений Штернберга за бытом аборигенов Сахалина. Называя себя «совершеннейшим профаном», Пилсудский усердно занимался самообразованием, шедшим в ногу с его практической деятельностью как этнографа.
Но, если бы Пилсудский оставался только — хотя и неустанным и очень последовательным — собирателем материалов, вряд ли он превратился бы в глазах тех же сахалинских аборигенов в личность легендарную. Сказания о «короле айнов» передавались из поколения в поколение и дошли до наших дней. «Случай Пилсудского» был тем самым, когда научная страсть сливается, объединяется с образом жизни. Если иметь в виду множество дней, проведенных Брониславом Пилсудским среди айнов, в их убогих жилищах, его роман с айнской девушкой Чухсаммой, родившей от него двух детей, его погруженность в быт, язык и традиции айнов, можно говорить о том, что сосланный на каторгу молодой поляк буквально отдал себя маленькому, забытому богом и людьми народу. Народу, история и быт которого давали оригинальный и серьезный материал для мировой этнографии, лингвистики, антропологии.
Пилсудский понял это, когда оказался наедине с собранными богатствами, знаниями, материалами, коллекциями. Пришла пора обобщения, написания и издания капитальных трудов. И вроде судьба поначалу содействовала его планам. Он обретает почти полную свободу, участвует в этнографической экспедиции на Хоккайдо, укладывает коллекции и отправляет их с пароходом Добровольного флота. В 1905 году его освобождают от политического надзора, восстанавливают во всех правах. В 1912 году в Кракове он издает свой главный труд «Материалы к изучению айнского языка и фольклора». Его статьи публикуются в разных странах, а имя, соответственно, приобретает известность в ученом мире. И тем не менее он еще только на подступах к осуществлению главных своих планов, среди которых особое значение придается организации этнографического музея в Закопане как базы для развития польской этнографической науки.
Но время бурных общественных перемен, революционных переворотов не лучшее для науки. Пилсудский ищет поддержки у себя на родине, в Польше, в странах Западной Европы, некоторое время живет в Швейцарии, принимает участие в делах и заботах польской эмиграции. Что было причиной его самоубийства в возрасте 52 года — усталость, разочарования, бедность, — неизвестно. Есть туманная версия, что Бронислава Пилсудского убили…
И, может быть, действительно как некую высшую справедливость по отношению к этому жертвенному служителю почти исчезнувшего с лица земли народа (на Сахалине айнов не осталось, небольшое число живет в Японии, на Хоккайдо) следует воспринимать истинно широкое возвращение его имени и трудов в наши дни. Пилсудскому, его научному наследию посвящаются международные конференции на Сахалине, в Польше и Японии, выходят издания его трудов и специальные научные периодические издания («Pilsudskiana de Sapporo»), ему установлен памятник перед входом в Сахалинский краеведческий музей (при котором работает Институт наследия Бронислава Пилсудского), снимаются фильмы и ставятся спектакли… И, наконец, эта книга, которую автор скромно обозначил как «Пролегомены к биографии», хотя на самом деле — это капитальная, щедрая на подробности, на архивные и библиографические материалы монография, не только воссоздающая облик замечательного ученого, но и, несомненно, являющаяся вкладом в историю изучения российского Дальнего Востока.
Семен Букчин
Молдавия
Под ред. Д.Е. Фурмана
Научные тетради Института Восточной Европы. Вып. 2.
М.: Издательский дом «Территория будущего», 2008. — 303 с. — 1000 экз.
Страна победившего сюрреализма
Для начала — цитата из сообщения кишиневского корреспондента «Интерфакса» от 22 апреля 2009 года. «Президент Молдавии Владимир Воронин назвал главными задачами власти на следующий период европейскую интеграцию, демократизацию общества и построение социального государства… Он провел параллель между нынешней ситуацией в Молдавии и трудами Владимира Ленина об итогах революции 1917 года, отметив, что “сегодня молдавские коммунисты обязаны защитить волеизъявление избирателей и эффективно использовать власть в продвижении евроинтеграционного курса Молдавии”». Человек, слабо знакомый с политическими реалиями Молдавии (Республики Молдова), после прочтения такого текста вправе начать опасаться за психическое здоровье — то ли автора, то ли свое собственное. Евроинтеграция под знаменем Ленина? Коммунисты как гаранты свободного волеизъявления? Их лидер как главный демократизатор? Тем не менее именно так во многом и обстоят дела в одной из самых небольших и, увы, самых бедных стран Европы. Рассматривая политический пейзаж Молдавии, трудно избавиться от ощущения, что если попытаться изобразить его в виде живописного полотна, то в качестве автора следовало бы позвать кого-то из мэтров сюрреализма.
Это особый мир, кажущийся стороннему наблюдателю очень странным, однако при более внимательном рассмотрении все-таки поддается анализу и объяснению. Именно этим и заняты авторы посвященного Молдавии сборника, выпущенного в Москве недавно созданным Институтом Восточной Европы. Авторов шесть, четверо из них — российские (Дмитрий Фурман и Алла Язькова из Института Европы РАН, Александр Либман и Ирина Селиванова из Института экономики РАН), двое — западные (Чарльз Кинг из Джорджтаунского университета и Люк Марч из Эдинбургского университета). Вызывает сожаление отсутствие как собственно молдавских, так и румынских авторов. Первые принесли бы в сборник специфику «взгляда изнутри», важного в любом страноведении, вторые обеспечили бы «взгляд с другой стороны», поскольку для Молдавии Россия и Румыния — два исторических, геополитических и культурных полюса притяжения, без взаимодействия с которыми эту маленькую страну представить просто невозможно. И лучше, наверное, было бы представить как российский, так и румынский анализ взаимоотношений Молдавии с обоими этими полюсами.
Сборник «Молдавия» оставляет впечатление добротного научного «путеводителя» по странной, противоречивой, несколько абсурдной, но тем и интересной молдавской социальной реальности. Вероятно, такой «путеводитель» необходим не только по Молдавии, поскольку, как ни странно, именно постсоветские страны относятся к числу тех, по отношению к которым в российском общественном сознании бытует особенно большое количество стереотипов, ошибочных или искаженных представлений. Костяк сборника составляет очень объемная статья Дмитрия Фурмана под несколько тяжеловесным названием «Молдавские молдаване и молдавские румыны. (Влияние особенностей национального сознания молдаван на политическое развитие Республики Молдова)». Фурман давно занимается проблемами Молдавии, ее новейшей историей, политическим и национально-культурным развитием, опубликовал ряд работ на эту тему. Его статья представляет собой весьма интересную и, на наш взгляд, вполне удачную попытку создать очерк новейшей политической истории Молдавии, делая упор на формировании национальной идентичности населения страны как факторе, оказавшем важнейшее, а по мнению автора, — ключевое влияние на специфику молдавских политических реалий. «Молдаване — народ с очень неопределенным и противоречивым национальным сознанием, который так и не решил для себя (и вполне возможно, так никогда окончательно и не решит), является ли он особой нацией или частью румынской нации, оторванными от своей родины румынами», — пишет Фурман (с. 27). Собственно, это и есть главная проблема, определившая молдавское «лица необщее выраженье» среди как постсоветских республик, так и стран Центральной и Восточной Европы. (Молдавия находится на стыке этих двух регионов, что находит отражение в ее истории, культуре и национальном самосознании ее жителей.)
Случай Молдавии, несомненно, уникален, причем сразу по нескольким параметрам. Прежде всего, это одно из наименее «очевидных» европейских государств, оно возникло исключительно в результате борьбы внешних сил. В 1812 году, после очередной войны с Турцией, Россия отторгла от нее Бессарабию, то есть территорию между Днестром и Прутом; однако отторжение произошло не от Османской империи как таковой, а от княжества Молдова, находившегося в вассальной зависимости от Стамбула. В результате восточная часть исторической Молдовы/Молдавии с румынским по культуре и языку большинством населения впервые зажила отдельной жизнью, превратившись в отдаленную провинцию царской России. После краха последней Бессарабия в 1918 году была (с точки зрения румынских националистов) воссоединена с теперь уже единой родиной — Румынией. В 1940 году СССР отторг эту территорию от Румынии, которая, в свою очередь, выступая в роли союзницы нацистской Германии, год спустя вновь заняла Бессарабию и ряд прилегающих территорий, включая Одессу. После Второй мировой войны Румыния была вынуждена «заплатить» своими восточными провинциями за сохранение в составе румынского государства северной Трансильвании, ранее отторгнутой от Венгрии. Так Молдавия вернулась в «семью братских советских республик», в которой и пребывала до распада оной в 1991 году. Ко всей этой пестрой истории следует прибавить «особые случаи» левобережья Днестра[12] и Северной Буковины[13], с которыми междуречье Днестра и Прута, то есть бóльшую часть Молдавии, связывают исторически непростые отношения.
Далее, в силу именно этих запутанных исторических обстоятельств Молдавия стала полем битвы двух национальных проектов. Один, румынский, был вполне стандартным для Восточной Европы примером формирования современной нации (и на ее основе — национального государства) по этнокультурному признаку. Механизмы этого процесса подробно описаны в работах таких классиков теории национализма, как Эрнест Геллнер и Мирослав Грох. Второй проект, собственно молдавский, был инициирован советской властью по политическим соображениям — для удержания контроля над территорией Молдавии и недопущения возможного воссоединения (унификации) с Румынией. Как отмечает Дмитрий Фурман, «советская национальная политика… была направлена, как и во всех республиках СССР, на достижение двух взаимоисключающих целей. Во-первых, это создание из титульного этноса “социалистической нации”, входящей в “семью” равноправных наций СССР и имеющей все “положенное” такой нации… Во-вторых, это “сближение”, а в конечном итоге, и “слияние” наций, которое должно было происходить на основе русского языка и фактически означало русификацию. Нации в СССР одновременно и конструировались, и деконструировались» (с. 32). Наблюдение очень важное, так как лаконично описывает одну из основных причин краха советской империи.
В результате из сугубо региональной (и даже в таком качестве довольно слабой) молдавской, точнее бессарабской[14], идентичности в СССР старательно формировалась идентичность «молдавской нации». Румынский язык, на котором говорят молдаване, был назван молдавским, переведен на кириллицу и старательно снабжался славянскими заимствованиями. Ведущую политическую роль в Молдавии до конца 1980-х играли более лояльные Москве (и сильнее русифицированные) выходцы с левого берега Днестра. Тем не менее полностью отрицать культурную общность (если уж не полную идентичность) румын и молдован было просто невозможно, и в советские годы в качестве реакции на конструирование молдавской нации значительная часть местной интеллигенции, напротив, пришла к обостренному осознанию своей румынской идентичности. В условиях кризиса советского строя и ослабления его репрессивной составляющей в годы горбачевских реформ румынский унионистский проект стал реальной альтернативой советской власти с ее «молдовенизмом». Так и возникла третья специфическая особенность Молдавии: это страна, где значительная часть населения (по оценкам Фурмана, не менее 15%) решительно отрицает необходимость существования своего государства, считая его отторгнутой территорией Румынии, а самих себя — неотъемлемой частью румынской нации. Однако победить окончательно унионистский проект не смог: слишком долго Молдавия жила отдельно от Румынии — и жила действительно по-иному: социализм Брежнева был далеко не тождествен социализму Чаушеску.
Молдавское «румынство» — это не ирредентизм, то есть ситуация, когда определенный регион страны А, населенный этносом, отличным от титульного в А, но совпадающим с титульным в соседней стране В, требует отделения от А и присоединения к В (как например судетские немцы в межвоенной Чехословакии). Это куда более сложный случай альтернативной идентичности в рамках одного этноса. Ведь многие противники «молдавских румын», даже не отрицая этнокультурной тождественности молдаван и румынов, тем не менее выступают против присоединения Молдавии к Румынии. При этом «молдавские молдаване», как отмечает Дмитрий Фурман, руководствуются как определенными социально-классовыми интересами (такова молдавская правящая элита, которой просто выгоднее руководить суверенной страной, чем окраинной провинцией Румынии), так и собственной идентичностью. Эта молдавская идентичность, при всей ее искусственности и советских корнях, оказалась куда прочнее, чем думали унионисты в начале 1990-х годов. Несомненная удача текста Фурмана в том, что он сумел успешно совместить анализ специфики формирования альтернативных национальных идентичностей, социально-классовой структуры молдавского общества и развития государственно-политических структур в позднесоветский и постсоветский периоды. В результате возникает полномасштабная объемная картина очень непростого развития молдавского общества и государственности — развития, претендующего на звание одного из самых оригинальных и необычных на постсоветском пространстве.
Специфику политической ситуации в Молдавии Дмитрий Фурман выводит прежде всего из национального фактора. Молдавия — единственное государство СНГ, в котором возникла нормально (по постсоветским меркам) функционирующая парламентская демократия, произошло несколько мирных и легитимных смен власти и существует пространство гражданских и политических свобод, гораздо большее, чем в «управляемых (по терминологии Фурмана — «имитационных») демократиях», типичных для стран СНГ. Все это — в условиях пребывания у власти с 2001 года формально нереформированной и «нераскаявшейся» Партии коммунистов Республики Молдова (ПКРМ), возглавляемой третьим президентом Молдавии Владимиром Ворониным. Анализируя этот молдавский парадокс, Дмитрий Фурман приходит к парадоксальному же выводу: «Исходя из “интересов демократии” сохранение Молдавии или ее вхождение в Румынию вообще не имеет принципиального значения. Демократия же в Молдавии явно более прочна, чем само молдавское государство» (с. 156).
Над прочностью молдавской демократии довольно большой знак вопроса поставили беспорядки в Кишиневе в начале апреля этого года, спровоцированные радикальными сторонниками оппозиции. Однако, к чести российского аналитика, в его работе, вышедшей за несколько месяцев до этих событий, содержится достаточно убедительная версия как возникновения демократического режима в Молдавии — стране бедной, не обладающей демократическими традициями и в социально-психологическом смысле вполне типично постсоветской, — так и основной угрозы этому режиму. И то и другое Дмитрий Фурман выводит из расколотости молдавского национального сознания, разделения страны на две неравные части. С одной стороны, это постсоветское «молдовенистское» большинство, в основном провинциальное и бедное, поддерживающее коммунистов как единственных, по его представлениям, гарантов хотя бы относительной социальной стабильности и препятствия на пути к объединению с чуждой этим слоям общества Румынией. С другой, — городские предпринимательские слои, интеллигенция и молодежь, среди которых сильны не только антикоммунистические, но и прорумынские, унионистские, а также — особенно после вступления Румынии в 2007 году в ЕС — проевропейские настроения. Ни один из этих лагерей не в состоянии одержать окончательной победы. ПКРМ, обладающая полнотой власти и поддержкой большинства граждан, достаточно благоразумна для того, чтобы не бороться с оппозицией авторитарно-силовыми методами, — это могло бы привести к полномасштабной гражданской войне. Посему сложившееся противостояние двух Молдавий приводит политическую элиту страны к необходимости искать компромисс в рамках и с помощью демократических институтов и процедур.
Молдаване — во многом «демократы поневоле», но само существование демократических практик превращает демократию в привычку, а значит — в традицию. Бурный кишиневский апрель 2009 года, увы, нанес этой формирующейся традиции довольно сильный удар. Часть унионистской оппозиции, поверив в неизбежность своей победы после 8 лет правления ПКРМ, была слишком разочарована результатами парламентских выборов[15] и не смогла обуздать радикальной части своих молодых сторонников, к которым присоединились откровенные хулиганы, разгромившие здание парламента. Тем не менее, судя по последовавшим событиям, молдавская демократия выстояла, власти не прибегли к широкомасштабным репрессиям, а оппозиция вернулась к политическому диалогу. Характерно, что президент Воронин не сделал даже попытки использовать сложившуюся ситуацию, к примеру, для продления своих полномочий (его второй и последний президентский срок истекает через несколько недель). Возможно, в своих умеренно оптимистичных прогнозах относительно политических перспектив Молдавии Дмитрий Фурман в конце концов окажется прав.
Хотя в основной статье сборника содержится довольно подробный анализ политического развития Молдавии за 1989—2008 годы, феномен молдавских коммунистов настолько необычен, что требует отдельного рассмотрения. Этим занимается Люк Марч в статье «От единства к разнообразию — разные пути молдавской и российской компартий». Решение провести сравнительный анализ истории, идеологии, организационной структуры и политической тактики ПКРМ и КПРФ следует признать удачным. Постсоветское коммунистическое движение ассоциируется прежде всего с партией Геннадия Зюганова, и ее сопоставление с партией Владимира Воронина позволяет, с одной стороны, сильнее оттенить необычный феномен молдавского «еврокоммунизма», а с другой, — сделать ряд существенных выводов об особенностях политического развития в постсоветской России и ее бывших собратьях по СССР.
Марч приходит к выводу о том, что — вопреки распространенным представлениям — наследие советского периода сыграло меньшую роль в политической судьбе обеих компартий, нежели реалии 1990—2000-х годов. Будучи изначально партиями советской ностальгии, которые были созданы антиреформистски настроенной частью бывшей советской номенклатуры и опираются на слои общества, наиболее пострадавшие от радикальных преобразований 1990-х годов, и КПРФ, и ПКРМ быстро приспособились к новым политическим реалиям. Однако молдавские коммунисты, в отличие от их российских коллег, не сталкивались с рядом проблем, обусловленных самой спецификой такой огромной страны, как Россия, прежде всего с региональными различиями. В сравнении с КПРФ ее молдавская «сестра» «значительно меньше, здесь преобладает унитарная система и гораздо меньше центробежные тенденции» (с. 177), к тому же «политический профиль ПКРМ ýже и прагматичнее, чем у КПРФ» (с. 178).
Идеологическое своеобразие молдавских коммунистов, по мнению Люка Марча, которое представляется вполне обоснованным, во многом обусловлено тем, что над ними, в отличие от российских коммунистов, не довлел имперский синдром. Их партия возникла и развивалась в небольшой стране, а актуальной политической задачей молдавские коммунисты считали не восстановление СССР, а противодействие прорумынскому унионистскому проекту. Таким образом, для ПКРМ независимость Молдавии — политическая и идеологическая ценность, это «молдовенистская» и в своеобразном смысле даже националистическая партия, если считать основой молдавского «национализма» установку «мы — не часть Румынии». В этом молдавские коммунисты весьма далеки от российских собратьев, которые в течение всей своей постсоветской истории уверенно дрейфуют в сторону социализма, со все более ярким национал-патриотическим и имперским оттенком[16]. ПКРМ, напротив, «миновала сталинский синдром, на ней не висят тяжким бременем активные сторонники реставрации… Преобладающими идеологическими течениями в партии являются “марксистско-ленинские обновленцы” и рядовые “реформаторы-марксисты”, а не сталинисты либо патриоты-государственники» (с. 178).
Необыкновенная политическая успешность[17] ПКРМ определяется, по мнению Люка Марча, несколькими факторами. Во-первых, это сложившаяся в Молдавии парламентская система, при которой популярность партии приносит ей власть, а пост президента является «призом», а не довлеющим над всей политической системой единственным центром реальной власти. Во-вторых, это отсутствие необходимости идеологически конкурировать с более сильным соперником, как это произошло с КПРФ, у которой Кремль на рубеже 1990-х и 2000-х годов просто перехватил национал-патриотическую, «государственническую» риторику, набрав на этом немало очков. Это позволяет ПКРМ, с одной стороны, сохранить «чистоту» своей левой идеологии, не отягощая ее «православием, самодержавием и народностью», как это делают зюгановцы, а с другой, — прагматически дополнять свою декларативную левизну[18] проевропейской риторикой на том основании, что, как заметил один из идеологов ПКРМ, «в Евросоюзе сейчас больше настоящего социализма, чем было в СССР». В-третьих, это относительные социально-экономические успехи, которых добилась Молдавия после 2001 года, когда ПКРМ пришла к власти. (Конечно, говорить об успехах можно только в сравнении с тем хаосом, который царил в стране в конце 1990-х.)
И, наконец, это фактор Владимира Воронина. Как бы ни относиться к ПКРМ и ее лидеру, нарочито «простецкому» бывшему милицейскому генералу, умеющему «говорить с народом на его языке», любой непредвзятый анализ молдавских политических реалий приводит к однозначному выводу: из всех фигур, находившихся на политической сцене этой страны, только ее третий президент поднялся до уровня настоящего государственного деятеля, причем оригинального и небесталанного. В связи с этим возникает естественный вопрос: что будет и с ПКРМ, и вообще с Молдавией, после того, как эпоха Воронина закончится? Четкого ответа на него авторы сборника «Молдавия» не дают — возможно, из-за чрезмерной рискованности прогнозов, касающихся столь нестабильной политической среды, как молдавская. Ведь только коммунисты являются в последние годы в этой стране своего рода константой, в то время как оппозиционная часть спектра, как и в 1990-е, склонна к пестроте и раздробленности.
Четыре остальные статьи, вошедшие в сборник, можно рассматривать как существенные и любопытные, но все же лишь дополнения к двум вышеописанным текстам. Чарльз Кинг в своей работе «Языковая политика в Молдавской ССР» описывает формирование той своеобразной национально-культурной ситуации, которая сложилась в Молдавии к моменту распада СССР и, согласно выводам Дмитрия Фурмана, во многом определила ход постсоветской истории страны. Как и в ряде других республик бывшего СССР (например, на Украине, в Белоруссии и Прибалтике), в Молдавии языковой вопрос был вопросом политическим, вопросом о национальном самосознании, а в конечном итоге, — вопросом о власти: «Языковые споры разворачивались вокруг гораздо большего вопроса, нежели какому языку следует предоставить статус государственного, на каком алфавите молдавские школьники будут учиться читать и писать. В основе своей эти споры означали исследование, разрушение, переформулирование и даже восстановление молдавской идентичности» (с. 25).
Содержательный текст Александра Либмана «Институты, границы и экономическое развитие. Опыт Молдовы» позволяет составить довольно подробное представление о социально-экономическом развитии и проблемах современной Молдавии и тем «уравновешивает» остальные статьи сборника, сосредоточенные прежде всего на политической и культурологической проблематике. Статья Аллы Язьковой «Республика Молдова — внешняя политика», напротив, предлагает взглянуть на молдавское государство в международном контексте, где ключевую для Молдавии роль, несомненно, играют взаимоотношения с Румынией и Россией. Здесь вновь возникает тема некоторой «призрачности» молдавской государственности. Ведь сотни тысяч (!) граждан Молдавии (всего в стране, по данным на 2008 год, живет чуть более 4 миллионов человек) уже обзавелись вторым гражданством — румынским, а еще сотни тысяч подали заявку на его получение. Тем не менее геополитическая ситуация, в которой находится Молдавия, такова, что исчезновение этого государства с карты Европы в ближайшем будущем все же не представляется вероятным.
Работа Ирины Селивановой «Политическая система непризнанного государства — Приднестровской Молдавской Республики» знакомит с политическими реалиями Приднестровья, куда более типичными для постсоветского пространства, чем сюрреалистический «еврокоммунизм» молдавского правобережья. Впрочем, и Приднестровье, как показывает Селиванова, несмотря на «замороженный» характер как его конфликта с Молдавией, так и в определенной мере его политического режима — постсоветской клановой автократии, — изменяется и эволюционирует. Несмотря на то, что две наиболее решительные попытки разрешения приднестровского кризиса, в 2003-м и 2006 годах, сорвались, интересы части тираспольской элиты могут привести к постепенному включению Приднестровья в молдавское экономическое, а затем и политическое пространство. «Мобилизационный режим развития, поддерживаемый сохранением конфронтации с Молдовой, синдромом осажденной крепости, как представляется, находится на грани исчерпания своих возможностей. Процесс активной приватизации, пришедшийся на начало нового века, создал новые кланы в элите, экономические интересы которых настойчиво требуют выхода на рынок Евросоюза. Они нуждаются в легитимации своей внешнеэкономической деятельности, что реально либо в результате международного признания ПМР, либо интеграции Приднестровья в государственное пространство Республики Молдова» (с. 282).
Ярослав Шимов
У последней черты
Документы и материалы о деятельности мафии в Республике Башкортостан
Ильдар Исангулов
М.: Гайнуллин, 2006. — 248 с.
Книга Ильдара Исангулова рассказывает о нарушениях законности и прав человека сотрудниками башкирской милиции, а также подробно и со знанием дела раскрывает особенности политического режима в Башкортостане. Ильдар Исангулов был до недавнего времени, а именно до 9 ноября 2008 года, исполнительным директором Общероссийского движения за права человека в Республике Башкортостан. Он — бывший военный, подполковник запаса Вооруженных сил России.
Книга содержит много информации, в том числе различные документы МВД. Возникает естественный вопрос: каким образом правозащитник сумел получить столь ценные материалы, предназначенные подчас для служебного пользования? Очевидно, что у него должны были быть для этого активные помощники из числа сотрудников башкирской милиции. В процессе чтения книги складывалось впечатление, что она представляет собой хорошо спланированный слив компромата: уж слишком детально описаны в ней прегрешения правящей башкирской элиты. Однако факты сами по себе — весьма ценная вещь, и поэтому я перейду к анализу содержания книги.
Первая глава называется «МВД или преступное сообщество?». Под МВД имеется в виду министерство внутренних дел Башкортостана, а не федеральное министерство. Здесь приводятся отдельные факты милицейского произвола, в том числе случаи нарушения прав самих сотрудников МВД, но основная критика нацелена на министра МВД республики Рафаила Диваева (освобожден от должности 22 октября 2008 года президентом Медведевым) и его первого заместителя Николая Патрикеева. Весьма любопытен и колоритен эпизод, когда поздней ночью 17 октября 1997 года Николай Патрикеев сначала выпивал в баре уфимской гостиницы «Президент-отель», а под утро пытался изнасиловать официантку бара. Унять высокопоставленного дебошира удалось только с помощью двух других заместителей министра внутренних дел Башкортостана Карамова и Шабрина (с. 11—12). Однако уволен Николай Патрикеев был только в 2003 году, когда были обнаружены его связи с криминальными авторитетами.
Во второй главе, «Убийства и пытки — норма деятельности МВД Башкирии?», рассматриваются многочисленные случаи нарушения закона милиционерами республики. Автор выделяет города Ишимбай и Туймазы, где милиционеры не только избивали, но и пытали задержанных, добиваясь от них нужных показаний. Особый интерес в этой главе представляет дело, возбужденное в 1999 году по указанию заместителя министра внутренних дел Башкортостана Анатолия Смирнова против директора Давлекановского завода противопожарного оборудования и депутата местного райсовета Анатолия Онушко. Фактически, как показывает автор, суть конфликта состояла в столкновении хозяйственных интересов Онушко и ряда видных сотрудников республиканского МВД, занимавшихся бизнесом. Они стремились прибрать к рукам подсобное хозяйство завода (пасеку, транспортные средства, строительные материалы). Впоследствии доброе имя Анатолия Онушко было восстановлено, а Анатолий Смирнов был уволен 26 сентября 2006 года за неблаговидную роль в благовещенских событиях. Позднее, как сообщает автор, Смирнов стал директором рынка в Уфе (с. 136). Трудно не согласиться с выводом Ильдара Исангулова, что «практика круговой поруки и является той благодатной почвой, на которой процветает милицейский произвол» (с. 62).
Третья глава, «Благовещенск — избитый город», посвящена печальным и, пожалуй, самым известным событиям в истории Башкортостана последних лет. Произошли они с 10-го по 14 декабря 2004 года и, по справедливым словам автора: «…вошли в современную историю в качестве события знакового, как в свое время в Советском Союзе вошел в историю расстрел граждан в городе Новочеркасске» (с. 64). 9 декабря было принято решение провести на территории Благовещенска так называемые профилактические мероприятия с привлечением башкирского ОМОНа. Не могу не процитировать Исангулова, дающего краткую, но емкую характеристику того, как проходила эта операция МВД Башкортостана, которую он называет, и вполне обоснованно, «зачисткой»: «Зачистка проводилась в течение пяти дней, в ней ежедневно принимали участие более 100 человек, до 90 сотрудников Благовещенского ГРОВД и 17 сотрудников ОМОНа при МВД РБ во главе с майором Олегом Соколовым. К операции готовились основательно, по законам и правилам военного времени, о чем свидетельствует экипировка бойцов. Из числа сотрудников были созданы мобильные специализированные группы, которые должны были проверять общественные места, сельские административные участки, осуществлять проверку паспортного режима, а также были созданы фильтрационные группы для оформления документов на доставленных в милицию граждан» (с. 67). Жителей города участники операции хватали в магазинах, кафе, барах и сельских клубах. Их избивали резиновыми палками и прикладами автоматов. Автор книги дает в этой главе тщательно составленную схему проведенных облав в Благовещенске (с. 70). Известно о спецоперации в городе стало благодаря активной гражданской позиции Вероники Шаховой, редактора независимой благовещенской газеты «Зеркало» (с. 106)[19].
В конце мая 2005 года Вероника Шахова была уволена из газеты и в июле того же года стала координатором правозащитного движения «Избитая Россия». Легальной основой для проведения зачистки в Благовещенске послужил приказ № 870 бывшего тогда министром внутренних дел РФ Бориса Грызлова, который ввел в действие «Наставление по планированию и подготовке сил и средств органов внутренних дел и внутренних войск МВД России к действиям при чрезвычайных обстоятельствах» (с. 139). Правовую оценку этому приказу дал в то время адвокат Станислав Маркелов, убитый 19 января 2009 году. В своем заявлении он отмечал, что «в самом тексте приказа МВД № 870 от 10.09.02 г. и приказа МВД № 174 от 26.02.02 г. не определено понятие “фильтрационный пункт”, не дана его правовая характеристика и не раскрыто содержание, включаемое в данное незаконное новообразование. Применение подобной меры воздействия, как “фильтрация”, допускается в тексте используемых внутриведомственных актов в условиях чрезвычайных ситуаций, что не соответствует положению в г. Благовещенске 10—14 декабря 2004 года» (с. 142). Отмечу от себя, что фильтрации и зачистки регулярно применялись во время вооруженных конфликтов в Чечне, и перенос подобной практики в мирный город привел в шоковое состояние не только правозащитников, но в определенной мере и федеральные власти. Однако наказание виновных, как обычно в таких случаях, затянулось. В результате был уволен заместитель министра внутренних дел Анатолий Смирнов, которого я уже упоминал. Вторым «пострадавшим» стал другой заместитель министра Фатхлислам Тукумбетов, назначенный 27 января 2005 года уполномоченным по правам человека (!) в Республике Башкортостан. Глава книги, посвященная событиям в Благовещенске, представляется мне наиболее интересной, содержательной и богатой фактическим материалом.
Четвертая глава, «Царство коррупции», рассматривает и анализирует особенности сложившегося в Башкортостане авторитарного и коррумпированного режима президента Муртазы Рахимова. По мнению Ильдара Исангулова, «все годы своего правления президент Башкирии Муртаза Рахимов строил экономику “суверенного государства” без особой оглядки на федеральные власти. В результате созданная им модель республиканской экономики довольно существенно отличалась от экономики рыночной, она больше похожа на соединение централизованного планового распределения со средневековым базаром» (с. 83). В этой главе приводятся выдержки из отчета аудиторов Счетной палаты РФ, свидетельствующие о фактической приватизации нефтяной отрасли (кстати говоря, ведущей в республике) сыном президента Уралом Рахимовым. Таким образом, как убедительно показывает автор, «семья Рахимовых присвоила находившиеся в федеральной и республиканской собственности предприятия башкирского топливно-энергетического комплекса» (с. 89). Автор безуспешно задается вопросом, почему федеральный центр смотрит на это сквозь пальцы. Однако в такой политике есть, на мой взгляд, своя и вполне оправданная логика. Дело в том, что так красиво провозглашенная вертикаль власти не очень-то работает без поддержки региональных элит, а попытки вмешательства «центра» в их жизнь, как правило, оказывались неэффективными, особенно в национальных республиках. Поэтому, с точки зрения центральной власти, лучше иметь коррумпированный и, следовательно, послушный режим Рахимова, чем пытаться перетрясти в республике местную элиту с достаточно сложным этническим составом.
Следующая глава, «МВД против гражданского общества», несмотря на название, так же представляет собой критику режима Муртазы Рахимова, более того, автор продолжает параллели с мятежной Чечней. По мнению Исангулова, «после развала Советского Союза Муртаза Рахимов выторговывал себе “разграничение полномочий” и получил в результате торга не меньше, чем просил чеченский президент Дудаев. Но, в отличие от мятежного генерала, Рахимов отхватил все мирным путем» (с. 103). В этом утверждении автора есть преувеличение, но много и верного, так как пример мятежной Чечни заставлял Москву быть более уступчивой и отзывчивой к пожеланиям национальных республик.
Шестая глава — «Кто остановит милицейский произвол?». В ней автор продолжает критику системы МВД Башкортостана, при этом он противопоставляет Рафаилу Диваеву генерал-лейтенанта внутренней службы Владимира Рыленко, который возглавлял башкирское МВД с 1962-го по 1987 год и при котором «в Башкирии был создан отлаженный механизм правопорядка» (с. 119). По мнению Исангулова, барьером на пути милицейского произвола являются, прежде всего, надзорные органы прокуратуры и общественный контроль правозащитных организаций. Я бы добавил еще к этому списку независимые средства массовой информации.
Последняя глава, «Хронология общественного реагирования», не является аналитической, а содержит информацию о реакции правозащитников на нарушения законности органами МВД Башкортостана и, прежде всего, на события в Благовещенске.
Об общем впечатлении от книги Ильдара Исангулова я уже говорил в начале своей рецензии: она интересна своими фактами, но создает ощущение сознательного «слива» компромата. В процессе работы над рецензией я нашел этому подтверждение. На сайте независимого башкирского информационного агентства «Информ» я обнаружил письмо башкирских правозащитников (от 15 сентября 2008 года), в котором говорится о тесных связях Ильдара Исангулова и бывшего начальника управления по борьбе с организованной преступностью при республиканском МВД Дамира Салимова, снабжавшего автора информацией[20]. Но текст, вне зависимости от целей, ради которых он был изготовлен, имеет самостоятельную ценность, и в этом смысле мы должны быть благодарны автору, собравшему малоизвестные и подчас труднодоступные сведения о буднях башкирской милиции.
МихаилРощин
Stephen Fry in America
Stephen Fry
L.: Harper Collins, 2008
Пятьдесят штатов и один Фрай
Он должен был сделать это. Человек, уже написавший четыре романа, сборник эссе, автобиографию, рассказавший о теории и практике стихосложения, а также об истории музыки, просто должен был написать путеводитель. Время ускоряется, пространство сжимается, а возможности для путешествий растут. Путеводители стали чрезвычайно популярным жанром — от списков тысячи мест, где вы обязаны побывать до того, как умрете, до подробных указаний опытных путешественников, скрупулезно направляющих новичка по выверенным маршрутам: залезть на ту гору, искупаться в том водопаде, поесть в этом кафе. Впрочем, что представляют собой знаменитые «Трое в лодке», как не путеводитель по Англии, которую мы потеряли? А «Сентиментальное путешествие» — антипутеводитель по такой же Франции. И обе книги написаны, заметим, англичанами.
И англичанин — от черепных костей до отложений солей — великий, грандиозный, знаменитый и очень скромный Стивен Фрай отправляется в путешествие по Америке. С сентября 2007-го по май 2008-го он колесит по Штатам за рулем черного английского такси (спасибо, не двухэтажного лондонского автобуса!) с именной надписью FRY (почти как в старом сериале с Фраем и Лори) и примеряет на себя то ковбойскую шляпу, то гавайскую рубашку. Он пробует Америку на вкус: живи он там, каким бы он был? Вероятно, отзывался бы на имя Стив, с детства носил джинсы, знал наизусть всего Боба Дилана… Во времена, когда в мире, в том числе в Англии, растет антиамериканизм, Фрай изучает заокеанскую страну как потерянного и вновь обретенного брата-близнеца — с вниманием и любовью, но и с собственным мнением, с верой в людей и с иронией по отношению к ним — вроде бы и родственники, но незнакомые.
Книга «Стивен Фрай в Америке», в твердом переплете, с красочными фотографиями, написанная отличным английским языком, издана уже после выхода телесериала Би-би-си, ради которого Фрай с двумя командами помощников, собственно, и исколесил США. В книге пять больших разделов: по десятку штатов в каждом, в соответствии с маршрутом — сначала по восточному побережью, от Мэна до Мэриленда; затем по юго-востоку, от Виргинии до Флориды; и далее — от южных штатов, Луизианы и Миссисипи, постепенно забираясь на север, к Иллинойсу и Миннесоте; затем от северных штатов, Монтаны, Дакоты, через центр континента на юг, к Техасу; и снова с юга, от Нью-Мехико, на север уже по западному побережью; и, наконец, оставив черное такси, в Аляску; и напоследок на Гавайи.
Про одни штаты он рассказывает больше, про другие — почти ничего, как про Огайо, отметившегося только историей одноименной песни Нила Янга о протестах против американского вторжения в Камбоджу, но пару страниц он находит на каждый штат: история, природа, люди. Фрай перечисляет, как это и полагается в путеводителе, аббревиатуру штата, его прозвище, цветок, дерево, птицу, ставшие его символами; девиз; известных людей, родившихся или живших там. Кстати, по поводу прозвищ: оказывается, Индиану называют Hoosier, причем «s» произносится как «ж» (zh). Никто в штате не знает — или говорит, что не знает, — откуда появилась эта кличка. Местные жители предложили Фраю одиннадцать версий, которые он отверг как недостоверные. У меня есть еще одна версия: вообще-то, кличка произносится как «хуже», очень по-русски. Так и представляешь: стоит русский парень в баре штата Индиана, вытирает кровь с разбитого носа и кричит местным: «You’re crazyidiots, bastards, evenhoosier!» И если через опыт познания чужой страны открывается и своя собственная, то, читая живой рассказ об Америке, не избежать и личного взгляда на автора книги.
Разумеется, прокатиться по Америке, как это сделал Фрай, удастся не всякому. И дело не только во времени и длине маршрута — в каждом штате английских гостей встречали аутентичные приключения: в Мэне — ловля лобстеров с рыбацкого баркаса (очень опасное дело, лобстеры — агрессивные хищники, которых не соблазнить украшениями из тропических фруктов, замечает Фрай); в Нью-Хэмпшире — сопровождение кандидата в кандидаты в будущие президенты на несколько встреч с избирателями; в Коннектикуте — посещение ядерной подводной лодки (спартанский быт, капитан с привычной усталостью отвечает на дурацкие вопросы, над каждой койкой — миниэкран с играми и фильмами, и еще — главной опасностью на подводной лодке моряки считают пожар, и для туриста Фрая тут же проводится занятие по противопожарной безопасности).
В Западной Виргинии Фрай спускается в шахту (семь шахтеров в год гибнет в штате, это немного, говорят Фраю, но все же каждый раз, спускаясь под землю, шахтеры читают совместную молитву; а сколько в год гибнет на шахтах Кузбасса, интересуюсь я, несколько десятков человек, отвечает мне статья Интернет-издания). В Джорджии Фрай попадает на День благодарения и оказывается в гостях у наследницы огромной плантации, в услужении которой всю жизнь работают чернокожие женщины (кажется, весьма довольные своей жизнью, удивляется Фрай концепции счастливого слуги; как будто он не играл Дживса, вертящего своим хозяином, как хвост собакой, удивляюсь я). В штате Флорида он плавает с дельфинами — вместе с мальчиком, больным церебральным параличом, для которого это часть лечебной программы. А в Майами присутствует на ежегодном балу девяностолетних старичков и старушек (странный мир, предпочту покончить самоубийством, лишь бы не попасть туда снова, но они, кажется, счастливы, пишет Фрай). В Луизиане он гуляет на карнавале, ловит устриц и выслушивает истории об урагане, который затронул каждого жителя, а кого-то заставил разочароваться во властях, бросивших целые районы на произвол стихии. Миссури представляет Фраю ресторан, в котором осуществляется программа для бывших алкоголиков и наркоманов: они работают, чтобы выйти из замкнутого круга привычек и низкой самооценки, приобретая социальные навыки, рабочую специальность и уверенность в себе. И там же проводятся поэтические чтения — в «словесном костюме» бывшие наркоманы более открыто рассказывают о себе, отмечает Фрай (вот и польза от поэтических чтений, отмечаю я).
В Мичигане Фрай посещает заводы Генри Форда, одного из людей, сделавших Америку великой страной, и катается на модели «Т» — классике Форда начала ХХ века, а затем в другой компании по соседству, «Дженерал Моторс», при строго выключенных камерах пробует «Volt» — последнюю модель «Кадиллака». В Техасе, пройдя жесткий контроль (куда строже, чем на ядерной подводной лодке), он оказывается в государственном стратегическом запасе нефти, который американцы собирают с 1970-х годов, и узнает об Интернет-сайте, на котором можно посмотреть, сколько сейчас нефти в этом хранилище (вопросы? пожелания?).
В Луизиане он участвует в тренировке пожарной команды, в Иллинойсе изготавливает статуэтку «Оскара» (оказываясь так близко к этой награде, как только можно быть), а в штате Висконсин доит овец (очень трудное дело, проще прицепить прищепку к груди Майка Тайсона, когда он этого не хочет). В Миннесоте занимается подледным ловом при температуре минус 40, сопровождающий его рыбак вооружен видеокамерой и сонаром на конце лески, показывающими приближение рыбы под водой. В Эль-Пасо Фрай знакомится с добровольцами, охраняющими границу с Мексикой от проникновения нелегальных эмигрантов. Дружинники всячески подчеркивают, что у государственного патруля нет к ним претензий — ведь они не ловят эмигрантов, а если замечают кого, передают информацию патрулю. Впрочем, пишет Фрай, мексиканскую еду и музыку там приветствуют. В Вайоминге Фрай катается по снегу в санях с лайками и счастлив тем до невозможности. Более счастлив он, наверное, только в Монтане, встретив в один день бизонов, волков, мультимиллионера и гризли.
В баре модного горного курорта штата Колорадо наш путешественник предпочитает пить горячий шоколад с ромом и отправиться пораньше спать вместо того, чтобы развлекаться с богатыми, красивыми и знаменитыми. В Неваде он проходит шпионский квест, знакомясь таким образом с городом, а на Гавайях плавает в море рядом с акулами, поднимается в астрономическую обсерваторию на вершине горы и заглядывает в действующий вулкан Килариа.
Самые разные люди, самые удивительные профессии и места встречаются в Америке: в Нью-Мехико, на перекрестке испанской, каталонской и индейских культур, уже несколько десятилетий живут хиппи, художники, музыканты, эзотерики и эковоины. А рядом, в Лос-Аламосе, разрабатывался американский ядерный проект. Самая большая ошибка Гитлера, полагает Фрай, была в том, что он недооценил еврейских ученых и не допустил их к работам над ядерным оружием — вот в результате и проиграл войну.
Некоторыми профессиями Фрай восхищается со стороны, признавая, насколько они тяжелы: ловец лобстеров, пожарный, шахтер, политик. Другие, напротив, приятные: он вполне мог бы работать, скажем, на фабрике мороженого, придумывая новые сорта. Казино ему не понравилось: огромное здание, воспроизводящее Тадж Махал, показалось безвкусным, а на игру было неинтересно тратить время. И к американскому университетскому футболу, собирающему сотни и сотни тысяч болельщиков, он остался равнодушен. А к университету менеджмента великого Махариши отнесся резко негативно — дало о себе знать классическое образование: вы не можете отрицать западного образа мысли, опираясь в доказательствах своей правоты на слабо понятые достижения западной науки, соединяя свою «философию» с квантовой механикой, теорией вероятности и теорией хаоса. Хотя еда там хорошая — органическая, свежая, незамороженная, неконсервированная, признает Фрай, и студенты, игнорируя трансцендентальную медитацию, изучают компьютеры и в целом получают, хотя и экстравагантное, но все же американское образование.
Фрай вообще неоднократно подчеркивает свою нерелигиозность: от встречи с мормоном, которому он признается, что не находит его совсем уже абсурдным только потому, что полагает все религии равно абсурдными, до посещения православной церкви на Аляске. При всем уважении к замечательным традициям православной литургии Фрай считает, что это была самая скучная служба, на которой он только присутствовал: слишком много песнопений и повторов. Зачем три тысячи раз просить прощения у бога — он или простит или нет, к чему приставать к нему, как дети, просящиеся в Диснейленд (да, пожалуй, концепция Иисусовой молитвы останется для Фрая недоступной). Но запахи, тут же смягчает он резкость, приятные и иконы светлые.
Интересна фраевская трактовка американской истории. Войну Севера и Юга он считает экономической, ибо Европа, где во второй половине XIX века произошла индустриальная революция, сочла, что не будет торговать со страной, в которой практикуется рабство. Вот северные штаты (хоть каждый штат внутри себя и отдельное государство, но для внешнего мира они все вместе — Америка) и пошли войной на южные. Читателю также интересно будет узнать из повествования Фрая, как Америка прирастала землей: то Уильям Пенн (в честь которого назван штат Пенсильвания) в счет долга Карла II получил изрядный кусок земли. То в 1803 году президент Джефферсон удвоил размер страны, приобретя у Франции за 33 миллиона долларов Арканзас, Миссури, Айову, Оклахому, Канзас, Небраску, Миннесоту, Дакоту, Нью-Мехико, Монтану, Вайоминг, Колорадо и Луизиану. Но одним увеличением территории они не ограничились, тут же отправив Льюиса и Кларка исследовать, что же они купили, и получили в результате подробную карту земли и особенно рек, которые были в то время основными транспортными путями. Аляску, кстати, по мнению Фрая, американцы тоже купили, а вовсе не арендовали, как принято говорить у нас, и тоже весьма недорого. Следующий важный проект осуществился в 1950-х, когда впечатленные системой немецких автобанов американцы создали систему дорог, соединяющую по горизонтали и вертикали, как узлы сетки, всех со всеми. Было проложено 46 000 миль, или 74 000 километров, дорог высочайшего качества, без которых, подчеркивает Фрай, Америка никогда не могла бы стать тем, что она есть.
Грандиозная страна! Фрай плачет от восторга перед ее величием и патриотизмом. Красивые виды, мелодия с чувством исполняемого гимна, чужая национальная святыня вызывают у Фрая слезы, и он не стыдится в этом признаться. Слезы выступают у него на глазах, когда декламируется речь Линкольна при завершении гражданской войны: «Новое рождение свободы — правительство народа, из народа, для народа — не исчезнет с лица земли». Впрочем, англичанин остается англичанином: «Если б они только научились готовить чай», тут же вздыхает он. И банальное «преклонение перед Америкой» Фраю не грозит: встречая годовщину окончания Первой мировой, американский День ветеранов 11 ноября, он слышит мелодию Монти Пайтона в одной из традиционных военных песен. Слушая речь вице-президента Дика Чейни на военном кладбище, он не может не вспомнить, что в самых свежих могилах здесь лежат солдаты, погибшие в Ираке и Афганистане. Свобода, как ее понимают американцы, оказывается и свободой «вторгнуться в чужую страну, стереть в порошок и оставить лежать в руинах», — пишет Фрай.
Побывав в резервации в Южной Дакоте, Фрай видит грустный удел современных индейцев: спиваться и болеть диабетом, помнить унижения и уничтожение в прошлом, чувствовать себя несчастными и лишенными надежды в настоящем. Иной путь — забыть свою идентичность, свои корни, свой народ. Пролетев на сверхсовременном вертолете над канадской границей, Фрай вздыхает: Аль-Каида победила, она выиграла миллиарды долларов, которые тратятся на системы безопасности, ограничила свободу передвижений, распространила повсюду настороженность и страх.
Но все же — какие удивительные люди ему встречаются, в какие странные места он заглядывает! В Висконсине Фрай побывал в религиозной общине, живущей без машин, без электричества, без телефона, без радио, без Интернета. Одежду они изготавливают себе сами, говорят на диалекте немецкого языка и делают лучший сыр, который встретился Фраю во всей Америке. В Канзасе он гостил в подземном ядерном бункере времен «холодной войны», в 1982 году купленном парой хиппи; они украсили его орнаментами, оборудовали музыкальными инструментами и живут там, уничтожая отрицательную энергию места. И не просто живут, а дают советы всем желающим последовать их примеру. Ведь экологический образ жизни становится довольно популярным, к тому же, ядерный бункер — отличное укрытие от бушующих в Канзасе торнадо. Сами же эти люди неплохо зарабатывают на своих советах (поскреби американского хиппи и увидишь удачливого бизнесмена, восклицает Фрай). А какие есть места! В штате Теннесси Фрая приводят на Боди Фарм, где исследуют, как разлагаются трупы — при разных условиях, при разных температурах… Работают там настоящие энтузиасты: девушка, которая водила бледного Фрая по смердящему парку, определенно намеревается завещать свое тело институту.
Фрай постоянно издевается над собой — перед тем как спуститься в шахту, он по примеру ослика Иа, приглашает всех: а теперь давайте посмеемся над Стивеном, нарядив его в дурацкий костюм. Поднимаясь в воздух на воздушном шаре, катаясь на лошадях, выходя на подледную рыбалку или заходя в задымленную комнату, он постоянно сообщает всем, как он боится. До того боится, что даже опасается признаться в своей трусости, — и претерпевает все до конца. Фрай показывает себя смешным, неуклюжим, неумелым — и открытым, внимательным.
Но и над американцами он иронизирует: девочки в школьном автобусе в Миссисипи интересуются, откуда у него такой дурацкий акцент. Из Англии, отвечает Фрай, знаете, где это? Школьницы недоумевают, что это за незначительное место, и только одна отличница объясняет, что Англия находится по дороге к Нью-Йорку. Фрай, кажется, их не разубеждает. Как не разубеждает он машиниста парового локомотива в Нью-Хэмпшире, уверенного, что катает туристов на первом в мире поезде, хотя Фрай-то знает, что первый был в Лидсе! И актера, представляющегося пилигримом с Мэйфлауэра и изъясняющегося на том, что кажется ему старым английским, Фрай не поправляет. Терпимости ему не занимать. Зато музыкой Америка его, без сомнения, порадовала. Что может быть лучше, чем слушать ее там, где она родилась: блюз в маленьких клубах в Теннеси и Миссисипи или спиричуэлсы в Южной Каролине.
Пятьдесят штатов, пятьдесят культур, пятьдесят акцентов, кухонь, пейзажей прошли перед автором и командой Би-би-си, перед зрителями сериала, и теперь — проходят перед читателем книги. После такого путешествия, реального или воображаемого, взгляд на Америку не может не измениться. Да, заключает Фрай, в ней есть все, что мы, столь не любящие ее, знаем: нахальство, вульгарность, культ денег, культ оружия, повальная религиозность, пренебрежение к остальному миру, глухота к лингвистическим тонкостям (что поделаешь, эстетская природа автора дает о себе знать!), неумение и нежелание подшутить над собой и другими, эгоизм, нездоровая еда… Но ведь есть и многое другое: надежда, вера в себя, оптимизм, теплота, вежливость, доброжелательность, остроумие, сила воли, гордость, осведомленность, независимость, открытость, великодушие и обаяние. Именно это, другое, на протяжении трехсот с лишним страниц демонстрирует читателю в американцах Фрай, открывая страну Америку, учась любить ее и не переставая при этом любить Британию.
Татьяна Бонч-Осмоловская
Экзистенциализм: репрезентация в художественной культуре Франции и Германии. 1900—1970 гг.
Виктор Трещев
СПб.: Алетейя, 2008. — 154 с. — 1000 экз.
Первое, что обращает на себя внимание при знакомстве с этой книгой, — несоответствие интересного авторского замысла и его довольно слабого воплощения. Работа, представленная как научное исследование экзистенциализма, его генезиса и морфологии, оказалась, по сути, учебным пособием. На данный формат, указывает, в частности, отсутствие в ней каких бы то ни было исследовательских результатов, полученных лично автором. Сам текст представляет собой перечень вопросов-параграфов, тем или иным образом связанных с проблематикой экзистенциализма. И хотя на каждый из них читателю предлагается «развернутый ответ», все разделы перенасыщены цитатами классиков экзистенциалистской мысли, сопровождаемыми довольно скудным авторским обрамлением.
В книге три логически связанных, но совершенно непропорциональных части. В первой главе, представляющей экзистенциализм как фактор развития культуры ХХ века, автор пытается — всего на нескольких страницах — разобраться, чем, собственно, обусловлен нынешний интерес к экзистенциальной философии и литературе. Суть незамысловатого ответа сводится к тому, что «экзистенциализм выступил значительным интеллектуальным фактором развития» (с. 12). Здесь же определяются терминологические рамки изучаемого феномена и фазы его развития, но все это делается настолько кратко и эклектично, что скорее напоминает введение к работе, чем полноценную главу. И, напротив, сопоставление экзистенциализма с романтизмом и модернизмом, необычайно пространное по содержанию, по большей части предстает набором весьма наукообразных, но столь же туманных фраз. Так, сообщив читателю о том, что «экзистенциализму удалось реализовать чаяния романтиков в модифицированном виде, представить свой вариант решения аксиологического кризиса модернизма, заложить основы для развития постмодернистского мировоззрения» (с. 12), автор умолкает на полуслове, так и не развив собственную мысль хотя бы чуть более пространно. В итоге остается лишь гадать, в чем заключался этот ценностный кризис, как предлагалось его преодолевать, ибо вслед за цитируемой фразой открывается совершенно иная мысль, обращающая читателей к небывалой сложности экзистенциалистского мировоззрения.
Вторая глава, раскрывающая, если верить автору, сам смысл экзистенциализма, является для книги основной. К сожалению, надежды тех, кто рассчитывал найти в ней основательное погружение в «смысловые репрезентации» экзистенциализма, так же оказываются тщетными. Автор твердо придерживается «школьного подхода», отказывая читателям в предоставлении даже самых скупых исследовательских выкладок. Параграфы этой главы — единственной из трех, почему-то поделенной на параграфы, — строятся по принципу простого перечисления всех возможных «спектров» экзистенциализма, начиная с философии и заканчивая морфологией. Схема подачи материала в каждом из них однотипна: сначала перечисляются базовые идеи соответствующего «спектра», а потом предлагается информация о мыслителях, которых, по мнению автора, к данному «спектру» можно отнести.
Интересно, что, рассуждая о философском «спектре» интересующего его феномена, автор сводит всю экзистенциалистскую философию к четырем проблемам: заброшенности человека в мире и его неизбывной подверженности страху и ужасу, иррационализму человеческой природы, принятию смерти как конечности человеческого бытия и, наконец, возможности свободы через выбор (с. 18—29). Для пояснения выдвигаемых постулатов используются сочинения Мартина Хайдеггера и Жана-Поля Сартра. Авторская склонность к обильному цитированию превращает изложение в подобие хрестоматии, причем возникающие в тексте время от времени ссылки на Карла Ясперса, Андре Мальро или Альбера Камю в основном применяются для толкования и разъяснения двух вышеупомянутых и, видимо, особо почитаемых автором классиков. Кстати, в книге вовсе не затрагиваются гносеологические аспекты экзистенциализма, исследуя которые, можно было бы выйти за границы «обреченности», «заброшенности» и «бытия-к-смерти», уделив большее внимание субъективности человеческого познания и возникающим в данной связи проблемам его достоверности и истинности.
Переходя к рассмотрению экзистенциалистского понимания времени и временности, автор неожиданно меняет методологию повествования, предпочтя постановку неких ключевых, по его мнению, «вопросов-проблем». Некоторые из них — например, о специфике субъективного времени или о временных модусах настоящего — довольно интересны по сути. Однако, как это уже было в предыдущих разделах, здесь можно обнаружить только цитаты из классиков, среди которых выделяются Томас Манн и Марсель Пруст, и примеры из их произведений, способные, якобы, пролить свет на поставленный вопрос. Как и прежде, авторская точка зрения в изложении отсутствует полностью. Стиль же, продолжая, как и раньше, оставаться публицистическим, изобилует вычурными наукообразными оборотами.
Морфологический аспект экзистенциализма, рассмотрение которого завершает вторую главу, сводится, по сути, к разделению видов искусства на группы в зависимости от предпочтения их теми или иными авторами-экзистенциалистами — начиная от «основных» искусств и заканчивая таинственными «лакунами исследования». Каждая из обозначенных групп рассматривается исключительно на предмет наличия или отсутствия в ней сколько-нибудь заметных произведений или популярности ее у авторов-экзистенциалистов.
Наконец, третья глава представляет собой попытку периодизации истории экзистенциализма начиная со времен Первой мировой войны и заканчивая последней четвертью ХХ века. Как и в предыдущих двух главах, повествование здесь строится по принципу «тезис — пример». В целом обилие в работе фактического материала, интересных примеров и любопытных сведений не спасает ее от бесспорного примитивизма. Отсутствие в книге самого исследования, самобытной и обоснованной авторской точки зрения, «школьный» стиль подачи материала способны сделать данную работу прекрасным вводным пособием для тех, кто только приступил к изучению экзистенциализма. К сожалению, ни на что большее эта книга претендовать не может, несмотря на логотип известного интеллектуального издательства, украсивший ее титульный лист.
Наталья Палеева
Социализм—21. 14 текстов постсоветской школы критического марксизма
М.: Культурная революция, 2009. — 720 с. — 1000 экз.
«Эта книга несколько необычна. Это не монография — для этого собранные в ней тексты недостаточно однородны. Но это и не сборник статей — работа проникнута единым замыслом, некоторой внутренней логикой, явным и неявным диалогом авторов» (с. 5). Притязание представительного авторского коллектива не может не внушать уважения: его интересует не что иное, как генезис нового социализма, с которым можно будет идти в XXI век. Причем далеко не все авторы принадлежат к постсоветской школе критического марксизма; некоторые из них — Григорий Водолазов, Вадим Межуев, Владимир Миронов, — как отмечается в предисловии, «лишь отчасти могут отнести себя к марксистам» (с. 5). Тем не менее, для понимания коллективной концепции, которая, несомненно, присутствует в книге, важно уяснить то, что все они выросли на работах Карла Маркса и его наследии. Гораздо более сложным представляется отношение авторов к различным последователям и интерпретаторам марксистского канона. «Как ни странно покажется читателю, — говорят они во введении — мы оказались ближе к работам теоретиков новых социальных движений, экосоциализма, левым исследователям постиндустриальных тенденций и глобальных проблем, современным ученым, близким к троцкистской и еврокоммунистической тенденциям. Перекликается наш подход и с разработками американского внепартийного марксизма 50—70-х годов ХХ века, и некоторыми идеями Франкфуртской школы» (с. 6).
Тексты, составившие настоящий сборник, объединяет многое. Во-первых, авторы в подавляющем большинстве исходят из того, что глобальный капитализм есть исторически ограниченная система. Причем они не идеализируют, подобно нынешним ортодоксам от марксизма, «реальный социализм», так как его исторический опыт глубоко трагичен. Во-вторых, они считают «возможным и закономерным развитие человечества и, в частности России, по социалистической траектории», через преодоление и капитализма в частности, и «царства необходимости» в целом (с. 8). В-третьих, авторам ясно, что мир нового социализма будет развиваться «прежде всего, в пространстве креатосферы, сферы сотворчества» (там же). Наконец, в-четвертых, опыт ХХ века убедительно показал, что «движение по социалистической траектории есть долгий и нелинейный процесс» (с. 9). Но, несмотря на общие идейные предпосылки, единомышленники существенно расходятся в принципиальных вопросах, в частности, в вопросе методологии. Одни из них отчетливо делают акцент на диалектике, другие — на постмодернизме, третьи — вообще не артикулируют своих методологическихпристрастий. «Мы различаемся и по степени радикальности нашей критики существующей системы, — говорят они. — Для одних социализм — это значительное реформирование нынешней системы или развитие одного из ее слагаемых (“пространства культуры”); для других (в частности, сторонников диалектического метода) — качественно новый мир, путь к которому лежит через социальную революцию» (с. 10).
Итак, что представляет собой «марксизм постиндустриальной эпохи», согласно версии создателей данного сборника? Как утверждает Георгий Багатурия в статье «К вопросу о развитии марксистской теории формационного преобразования общества», теоретических источников марксизма было не три, а пять: философия, политическая экономия, социалистические и коммунистические идеи, историческая наука и естествознание. «Марксизм возник на стыке и в результате синтеза достижений всех этих теоретических направлений (так же, например, как в результате синтеза соответствующих научных достижений возникла кибернетика). Из этого следовало, что новая, современная форма марксизма должна синтезировать достижения всего дальнейшего развития человеческого познания, как и учесть все дальнейшее развитие человеческого общества» (с. 168). Другой автор — Владимир Миронов — в статье «Трагедия Октябрьской революции» делает акцент на одном из источников марксизма — философии — и считает, что одной из задач, стоящих перед марксистами, выступает соединение их учения с новейшими философскими достижениями. Стоит отметить, что этот исследователь в своих рассуждениях опирается не только на немецкую классическую философию, как то было характерно для ортодоксальных марксистов: «Я хотел бы подчеркнуть то фундаментальное обстоятельство, что феномен отчуждения в марксизме, явление рессентимента в ницшеанстве и теория невроза у Фрейда — грани различных аспектов бедственного положения человека в современном мире. В начале XXI века мы должны воздать должное трем мыслителям, чье творчество заложило предпосылки нашего возможного освобождения. Если Фрейд показал нам пути освобождения нашей психики, а Ницше — освобождения нашей культуры, то Маркс указал нам пути эмансипации нашей экономической деятельности. По-видимому, все эти три концепта — отчуждение, рессентимент, и фрейдовское явление вытеснения — требуют увязывания в единую критическую теорию» (с. 448—449). Не знаю, как восприняли бы такие попытки синтезирования Карл Маркс и Фридрих Энгельс, но я почему-то убеждена, что Геннадий Зюганов их вряд ли одобрил бы. Обращаясь к методологии, Миронов подчеркивает и достижения постмодернизма, приписывая ему фундаментальную заслугу — упразднение метафизического субъекта. «Первый сокрушительный удар по диалектике субъекта нанес Ницше, возвестивший о смерти Бога. Подрыв идеи Бога, которая метафизически структурировала последние 25 веков весь человеческий мир, открывает дорогу к следующему шагу, который сделал Фуко, провозгласивший смерть платоновско-христианского, метафизического человека. И, наконец, окончательный удар наносит Делёз, постулируя смерть субъекта» (с. 446). Тоже, согласитесь, для марксизма, особенно российского, — свежий взгляд. Итак, «открывает эпоху постмодерна ницшеанская фраза: “…ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос”. Постмодернизм взрывает большую триаду Истины, Добра и Красоты, которая скрепляла мир смыслом. Видимо, именно из-за этого разрушения большой триады многие не приемлют постмодернизма» (с. 447). Причем автор не оставляет у читателя ни малейшего сомнения в том, какой выбор сделал он лично.
Помимо проблем методологии, в сборнике рассматриваются также перспективы социализма как общественно-политического явления. Так, в статье «Социализм как пространство-время глобальных общественных трансформаций» Александр Бузгалин и Андрей Колганов трактуют социализм не как первую стадию коммунизма и не как «социализированный» капитализм, а как имеющий единую природу интернациональный, нелинейный и противоречивый процесс трансформации мира экономического отчуждения в «царство свободы». Будущий социализм видится им «социализмом гражданского общества», неразрывно связанным с демократией. Борис Славин в статье «О социализме, свободе и тоталитаризме» утверждает: «Опыт создания и крушения социализма в ХХ веке показывает, что окончательная победа социализма возможна лишь в мировом масштабе» (с. 94). Разумеется, при таком подходе достается Сталину, который в свое время пренебрег мировой революцией, вместо нее занявшись строительством социализма в одной стране, превращенной в итоге в осажденную крепость. «При Сталине не социализм был для человека, а человек для социализма. Тем самым он полностью дискредитировал марксистское гуманистическое прочтение социалистической идеи. По сути дела, он воспроизвел на практике знаменитую легенду Достоевского о Великом инквизиторе, считавшем, что народ не нуждается в свободе: ему нужны для счастья сытость и слепая вера в авторитет» (там же). Автора трудно упрекнуть в оригинальности, но зато его статья заканчивается на мажорной ноте: по мнению Славина, с падением советской модели история не кончается, а опыт создания социализма еще будет востребован Россией и миром. Столь же оптимистично звучит и заключение статьи Виктора Арсланова «О материалистической диалектике и всемирной истории (некоторые поправки к марксистской концепции современного революционного процесса)», который утверждает, что «всемирная история, реальная в своей фантастичности, без искусственных рационалистических и иррационалистических современных мифов, внушает надежду» (с. 245).
Еще дальше идет в своих рассуждениях Олег Смолин в очерке «Новейшая революция в России и перспективы социализма XXI века», представляющий конкретные сценарии развития постсоветской России. Таких вариантов несколько, причем один ужаснее другого. Сценарий первый: «возврат к леворадикальному курсу, попытка восстановления уравнительно-бюрократического социализма […] В плане исторических аналогий это можно рассматривать как уже третий в нашей истории (после “военного коммунизма” и сталинизма) вариант якобинской диктатуры» (с. 698). Второй сценарий столь же «симпатичен»: это «ультраправый политический курс, установление режима фашистского типа. Прямой аналогии такому сценарию в истории революций найти не удается, хотя совершенно очевидно, что его реализация означала бы перемещение “маятника” в позицию, более правую, нежели та, в которой он находился в начале эпохи российских революций ХХ века» (с. 699). В сравнении с первым сценарием автор расценивает вероятность такого исхода как более высокую, но все-таки, к счастью для нас, незначительную. Дезавуировав тем самым фашистский режим и якобинскую диктатуру, он продолжает свои искания. Как и следовало ожидать, на роль третьего сценария претендует «осуществление курса реформ по одной из левоцентристских моделей (китайской, нэповской, самоуправленческой). С точки зрения исторических аналогий, как ни парадоксально, этот сценарий может быть назван “термидором”» (c. 700—701). Чтобы читатель не слишком пугался, ему тут же напоминают, что термидор не уничтожал основных результатов революции, но «вводил ее ход в исторически возможное при данных обстоятельствах русло». Наконец, четвертый сценарий предполагает «продолжение нынешнего курса с дальнейшим смещением его вправо, правоконсервативный политический режим с выраженным национально-государственным окрасом. С точки зрения исторических аналогий, этот сценарий — своеобразная попытка реставрации дооктябрьской России, “которую мы потеряли”» (с. 701). Из предпринятого в статье анализа остается, впрочем, не слишком ясным, как чаемой «социалистической альтернативе» удастся вклиниться между якобинской диктатурой, режимом фашистского толка, «термидором» и реставрацией дооктябрьской России.
На страницах книги то там, то здесь рассыпаны довольно оригинальные наблюдения и гипотезы. Например, явно нетривиальным представляется предложенное Александром Бузгалиным сравнение Советского Союза с ренессансной Италией: «В некотором смысле […] опыт СССР с его дефицитом и ГУЛАГами, с одной стороны, и великой культурой, наукой и образованием, — с другой, в чем-то подобен опыту ренессансной Италии с ее инквизицией, гражданскими войнами и Высоким Возрождением. И в том и в другом случае попытки перейти к новой системе (в первом случае — социалистической, во втором — капиталистической) сопровождались чудовищными мутациями (войны, политический и идеологический террор) и закончились поражением. Однако без Ренессанса не было бы ни культуры, ни экономики Нового времени» (с. 391). Кстати, именно этот автор исследует феномен «мутантного социализма», волнующий и многих его товарищей. Такое беспокойство едва ли удивительно, поскольку, объявив прежний, ленинский и сталинский, социализм неподлинным и неполноценным, можно изящно вывести из-под удара саму социалистическую идею, чистую и незапятнанную. А это, в свою очередь, теоретически позволяет развернуть строительство социализма в России заново — как бы с чистого листа. Например, Михаил Воейков в статье «Начало начал: Ленин и проблема русской революции» и не называет сталинскую модель иначе, как лжесоциализмом. Отсюда делается вывод, о котором я только что предупреждала: «Если считать, что в СССР существовал не социализм в марксистском его понимании, как это утверждалось официальной советской пропагандой, а некий квазисоциализм (государственный, бюрократический, мутантный), то это означает, что в 1991 году вместе с развалом СССР развалился, собственно, не марксистский социализм, а сталинизм, сталинское извращение социализма. Это, следовательно, означает, что развал СССР есть удар не по марксизму и теории социализма, а по лжесоциализму» (с. 286). Тонко, не правда ли?
Юлия Крутицкая