Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2009
Екатерина Александровна Мельникова (р. 1977) — антрополог, сотрудник Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Екатерина Мельникова
Своя чужая история: финская Карелия глазами советских переселенцев[1]
Одним из парадоксов, связанных с процессом метафоризации понятия «память», является его перевод из области «индивидуального» в область «коллективного». Иными словами, явление, по сути своей являющееся исключительно индивидуальным, стало восприниматься социальными науками, да и обществом в целом, как явление, исключительно коллективное. В 1925 году Морис Хальбвакс мог написать: «Мы еще не привыкли говорить (даже метафорически) о групповой памяти. Кажется, что такое свойство, как память, может существовать и сохраняться только в той мере, в какой оно привязано к индивидуальному телу или сознанию»[2]. Сейчас же ситуация прямо обратная: «память» понимается именно и прежде всего как социальное явление. Более того, интеллектуальные последствия работ Пьера Нора и его группы сказались в том, что категория «память» вошла в число основных атрибутов понятия «нация» и стала восприниматься как неотъемлемый инструмент национального строительства и, вместе с тем, поле брани разных национализмов[3]. Механизмы такой трансформации понятия более или менее ясны. Собственно исходное — индивидуальное — значение термина и определило его последующее употребление. Индивид — обладатель памяти, общество, осмысляющее себя как индивида, — это нация. В той степени, в какой вообще возможно говорить об обществе как об одном человеке, можно говорить и о памяти этого общества, устроенной аналогично памяти человека.
Так или иначе, исследования коллективной (социальной, культурной) памяти находятся в прочном союзе с исследованиями национализма. Этот союз обеспечивает понятие «памяти», необходимой для осмысленного проведения работ системностью. В контексте разговора о жизни наций «память» приобретает целый ряд логичных и предсказуемых предикатов: общество (нация) помнит, борется за свою память, оспаривает чужую память, мобилизуется с помощью ресурса памяти. Из-за отсутствия системности значения другого понятия — «воспоминания» — до сих пор остается без места под солнцем пресловутая устная история. Ведь если воспоминания индивидуальны, то какое до них дело социальным наукам? А если они коллективны, то что это за коллектив, если не нация?
Закрепление понятия «памяти» за проблематикой национализма приводит к
удивительной дискриминации значительной части общества. Как это ни
парадоксально, то, что имеет значение для нации, не имеет практически никакого
значения для большинства отдельных ее представителей. Это очень легко увидеть
на примере относительно недавних событий. Памятник советским воинам в Таллине
или фильм Анджея Вайды «Катынь» оказались вплетены в острые национальные
конфликты, будучи непосредственно связаны с национальной памятью. Но насколько
конфликты, в которые вовлечены эти «места памяти» (leslieuxdemémoire), актуальны для большинства обычных граждан? Достаточно
отъехать на
Здесь стоит подчеркнуть несколько принципиальных моментов. Во-первых, речь не идет об «избегании» конфликтных тем прошлого. Сами темы обсуждаются, и многие готовы, или, по крайней мере, способны, высказать о них свое мнение. Но все то, что масс-медиа и государственная идеология воспринимают в терминах конфликта, обычными людьми нередко конфликтом не считается. Во-вторых, мы имеем дело не с особенностями индивидуальных интерпретаций прошлого, а с общепринятым, социально обусловленным, разделяемым коллективом отношением к прошлому. Этот взгляд системен, а потому предсказуем и прочитываем в разных интерпретациях и поведенческих моделях. Именно поэтому такое отношение к «конфликтным» (в данном контексте необходимо поставить это слово в кавычки) событиям прошлого заслуживает самого пристального внимания исследователей социального. Наконец, в-третьих, я вовсе не склонна считать мои тезисы универсальными и само собой разумеющимися. Поэтому я попытаюсь рассмотреть данное явление в одном локальном контексте, не претендуя на всеобщую применимость полученных выводов.
Исторический контекст
Осенью 1939 года, после нападения Германии на Польшу и начала войны в Европе, Советский Союз потребовал от Финляндии передачи ряда территорий на Карельском перешейке и нескольких островов в Финском заливе, объясняя это требование необходимостью обезопасить подступы к Ленинграду. Руководство Финляндии эти притязания отвергло, и в конце ноября 1939 года началась так называемая Зимняя война, увенчавшаяся большим количеством жертв с обеих сторон и мирным договором, подписанным в Москве 12 марта 1940 года. Согласно этому договору Финляндия обязывалась передать Советскому Союзу весь Карельский перешеек с городом Выборгом (Виипури), Выборгским заливом и островами, западное и северное побережья Ладожского озера с городами Кексгольм, Сортавала, Суоярви, ряд островов в Финском заливе, территорию восточнее Меркярви с городом Куолаярви, часть полуостровов Рыбачьего и Среднего, а также соглашалась предоставить в аренду на 30 лет полуостров Ханко и морскую территорию вокруг него для создания советской военно-морской базы[4].
В мае 1940 года вышло постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О мероприятиях по восстановлению хозяйства в новых районах Карело-Финской ССР и Ленинградской области». С целью освоения новоприобретенных земель планировалось переселить сюда 40 тысяч семей колхозников из Белоруссии и Украины, Мордовской, Татарской, Чувашской автономных республик, Вологодской, Калининской, Кировской, Пензенской, Рязанской, Смоленской и Тульской областей. План этот в полной мере реализовать не удалось, однако значительное число семей все-таки были перевезены.
Однако уже в 1941 году им пришлось покинуть эти места, поскольку началась Великая Отечественная война. Финляндия выступила на стороне Германии и начала наступление на Карельском фронте. После того как земли в Приладожской Карелии и на Карельском перешейке были заняты финскими войсками, значительная часть прежнего населения этих территорий вернулась в свои дома. В коммуну Ряйсяля (Мельниково) в период с 1941-го по 1944 год приехал 91% прежних жителей[5].
В 1944 году в связи с наступлением советской армии и последующим перемирием 19 сентября финское население было опять эвакуировано в глубь Финляндии. Соглашение о перемирии требовало от финского командования передачи территории «в полной сохранности и в исправном состоянии»[6]. Условия соглашения были полностью выполнены.
По мирному договору 1945 года территория Карелии и Карельского перешейка была сохранена за Советским Союзом. С этого времени начинается основной этап освоения края. Если, как пишет Виктор Степаков, в 1940—1941 годах план переселения был практически сорван, после Великой Отечественной войны его реализация шла куда более успешно[7]. Значительное число крестьян, живших в тех местах, которых коснулась война, оказались лишены крыши над головой и каких-либо средств для существования. В Карелии же им предлагали дома, скотину, а иногда и «подъемные». Для большинства людей эти стимулы были достаточными для переселения. Кроме того, в Карелию были перевезены целиком несколько вологодских деревень, подлежавших затоплению в связи со строительством Рыбинского водохранилища. Большое число людей приезжали в Карелию в одиночку: по переводу со старого места работы или по распределению из института.
По рассказам первых переселенцев, никого из прежних хозяев они здесь не застали. Однако ни жилые, ни хозяйственные постройки не были разрушены. Во многих домах были оставлены мебель, посуда, одежда. Остались сараи на полях, да и сами поля с довольно специфической системой каналов для осушения почвы. Остались огороды с посадками, административные здания, церкви.
Новоприобретенные территории на Карельском перешейке вошли в состав Ленинградской области. Регион в Карелии был включен в новообразованную Карело-Финскую союзную республику[8]. Такое административное деление было не просто формальным. Всем населенным пунктам, оказавшимся на территории Ленинградской области, были присвоены русские топонимы. Те же, что находились в Карелии, сохранили свои финские названия[9].
В ряду этих событий мне бы хотелось подчеркнуть несколько моментов. Во-первых, территория Северного Приладожья, о которой и пойдет речь дальше, была полем боевых действий 1939—1940-го и 1941—1944 годов[10]. Во-вторых, население этого региона сменилось три раза в период с 1940-го по 1944 год: дважды его покидали финские граждане, и дважды сюда приезжали советские переселенцы. В-третьих, колхозники, рекрутированные для освоения Карелии, были в большинстве своем незнакомы друг с другом, никогда прежде не бывали в этих местах и впервые после приезда столкнулись с необычной для них хуторской системой расселения и другими особенностями быта прежних хозяев. Наконец, в-четвертых, поскольку эта территория была вплоть до начала 1990-х годов закрытой, доступ сюда иностранцам, в том числе и финнам, был строго воспрещен, и по всему Северному Приладожью были расквартированы пограничные войска.
Немного о материалах проекта
В 2001-м, 2002-м и 2003 году я принимала участие в работе исследовательской группы под руководством Пекки Хакамиеса, занимавшего тогда пост профессора фольклористики в университете Йоенсуу. Наша группа была частью более крупного проекта, поддержанного в 2000 году академией Финляндии[11]. Предполагалось, что в ходе полевых исследований мы сможем собрать устные свидетельства о процессе освоения Приладожской Карелии и Карельского перешейка советскими переселенцами. В состав группы также входили Марина Хаккарайнен, Вероника Макарова и Оксана Филичева. Основными задачами было изучение таких вопросов, как адаптация советских переселенцев в новом культурном ландшафте и социальном окружении, сохранение допереселенческой устной традиции и создание новой, определение границ собственной общности и отождествление себя с коренными жителями этой территории, отношение к довоенному прошлому края и его прежним насельникам.
В период с 2001-го по 2003 год мы провели три экспедиции: одна из них — на территорию Карельского перешейка, в поселок Мельниково (бывший Ряйсяля) Приозерского района Ленинградской области, и две других — в Лахденпохский район Карелии, а именно в город Лахденпохья и его ближайшие окрестности.
За время полевых исследований было взято 84 интервью у 95 информантов[12]. Наши собеседники — это в основном люди 1920-х (51 человек) и 1930-х (29 человек) годов рождения. Большинство из них — это первые переселенцы, приехавшие в Карелию в послевоенные годы. В нескольких случаях нам удалось поговорить с их детьми, родившимися уже в «новых районах». Примерно треть опрошенных приехали сюда в возрасте старше 20 лет, многие из них самостоятельно принимали решение о переезде. Гораздо большему числу рассказчиков было в момент первого приезда в Карелию менее 20 лет. Они приезжали в составе семьи, многие были еще детьми. Среди наших информантов — 73 женщины и 22 мужчины. Такое гендерное соотношение является следствием общей демографической картины региона: как, вероятно, и во всей России, большинство пожилых жителей Карелии — это женщины.
Материалы экспедиций 2001—2003 годов стали основной базой этой работы. Отталкиваясь от них, в 2007 году я начала новый проект, поддержанный фондом Kone. Это исследование было уже специально ориентировано на исследование особенностей использования местными жителями предвоенного прошлого данной территории в конструировании собственной истории и идентичности. Полевая работа, проведенная в 2008 году в Лахденпохском районе, позволила дополнить базу интервью, уточнив ряд вопросов, ранее не поднимавшихся в беседах. Кроме того, я гораздо больше времени уделяла собственно наблюдению, рассматривая экспозиции в местных краеведческих музеях и школах, памятники и мемориалы, публикации в местной прессе.
Предпосылки
Возвращаясь к истории Северного Приладожья, мне бы хотелось подчеркнуть, что именно она, зафиксированная в официальных документах и архивных материалах, и является отправной точкой исследования. Перипетии военных лет, обусловленные сложностями внешней политики начала XX века, безусловно, делают прошлое этой территории потенциальным предметом конфликта на уровне государственных идеологий. И кажется вполне очевидным, что и для местного населения это прошлое так же должно быть источником конфликтов и споров. Мои предпосылки здесь просты.
Во-первых, мы имеем дело с людьми, живущими в эпоху национальных государств, которые, как кажется, в значительной степени разделяют национальные идеологии. Тот факт, что советские граждане даже спустя много лет охотно воспроизводят предлагавшиеся государственной пропагандой интерпретации прошлого, исторические клише и штампы, подтверждается исследованиями воспоминаний о Великой Отечественной войне[13]. Идеологизированные конструкции в полной мере вплетены в личные биографии и самими людьми не воспринимаются как инородные. Поскольку в случае Карелии мы, очевидно, сталкиваемся с конфликтным для государств предметом, стоило бы ожидать, что и местные жители будут относиться к этому прошлому как к спорному и конфликтному.
Во-вторых, военные события непосредственно коснулись всех без исключения переселенцев, став для многих причиной не только смены места жительства, но и нескольких тяжелых переездов — часть мигрантов прибыли сюда уже в 1940 году и были вынуждены покинуть эти земли с началом войны. Личные истории, таким образом, так же должны были бы провоцировать или по крайне мере поддерживать в местном населении «тяжелое» отношение к прошлому этой территории.
Теперь попробуем посмотреть, с чем мы сталкиваемся на практике.
Мемориальные комплексы
То, что удивляет сразу, еще до того, как вы начинаете разговаривать с местными жителями, это — мемориальные комплексы. Я опишу здесь комплекс в поселке Куркиёки (Лахденпохский район Карелии) и в поселке Мельниково (Приозерский район Ленинградской области).
Куркиёки
Этот мемориальный комплекс расположен в самом центре населенного пункта и включает целый ряд памятников. На этом месте была финская церковь, сгоревшая в 1990-х годах. На оставшемся от церкви фундаменте стоит белый крест. На заднем плане виден деревянный памятный знак в виде остроконечной башенки, поставленный в честь 600-летия поселка Куркиёки. На переднем плане находятся два мемориала. Они расположены на одной линии, симметрично по отношению к центру площади.
Слева от смотрящего (илл. 1) — памятник финским жителям этого региона, погибшим в ходе войн — Зимней и Второй мировой.
Справа (илл. 2) — мемориал советским солдатам, павшим здесь в 1941—1944 годах.
Илл. 1, 2.
Мельниково
Памятник в поселке Мельниково также расположен в его центральной части. Рядом с ним — кирха, бывшая в советское время продуктовым складом и восстановленная в 1990-е годы. Неподалеку находится здание администрации, магазины, почта.
Памятник поставлен бывшими финскими жителями поселка на месте старого кладбища, ставшего теперь парком. На двух сторонах каменной плиты высечены имена жителей, погибших здесь в 1918-м, 1939—1940 годах и во время Второй мировой войны. На двух других сторонах сделана надпись на русском и финском языках: «Место, где стоишь — святое» (илл. 3, 4).
Илл. 3, 4.
Нужно сказать, что в Мельниково также есть и отдельный мемориальный комплекс, посвященный жертвам Великой Отечественной войны, выполненный в форме композиции Неизвестному солдату. Он расположен в самом центре поселка, и именно здесь проходит праздничное возложение венков 9 мая и в другие памятные дни. В Куркиёки же эти мероприятия привязаны к описанному мемориальному комплексу.
Понятно, что данные памятники являются средоточием официальных коммеморативных практик и местами воспоминаний приезжающих сюда финнов. Но подобная двуязычность мемориальной традиции прослеживается и в более приватной сфере.
Кладбища
В большинстве случаев советские переселенцы в Карелии приспосабливали для своих нужд старые финские кладбища. По всей видимости, вплоть до начала 1990-х отношение к финским могилам колебалось от безразличия до вандализма. Старые могильные камни и плиты выбрасывали, новые захоронения делали, не обращая внимания на прежние. Однако в 1990-е годы ситуация меняется. Осматривая кладбища, мы обнаружили довольно много поднятых могильных плит с финскими надписями. Около некоторых лежали цветы, была насыпана крупа, раскрошены яйца (илл. 5, 6). С открытием границ многие финские насельники этих мест, их родственники и дети получили возможность посещать свои кладбища и начали ухаживать за могилами предков, когда их удавалось найти. В то же время, по рассказам местных жителей, некоторые из них стали относиться к финским погребениям иначе.
Илл. 5, 6.
Неоднократно местные жители сообщали нам о том, что, приходя на могилы родственников, останавливаются и около финских захоронений — бросают крупу, кладут конфеты и произносят обычные в таких случаях поминальные слова: «Земля вам пухом». Объясняя свои действия, люди обычно ссылаются на общие нормы, на то, что поминать нужно всех: «Все равно всем, ведь… это для птичек кидают, поминают. Как птичкам питание. А поминать — это уже положено крупу кидать всем. И финнам кидать»[14].
На одном из семейных захоронений, расположенных на кладбище около поселка Куркиёки, мы обнаружили среди русскоязычных могильных плит и несколько надгробий с финскими надписями (илл. 7, 8, 9). Мне неизвестны причины, по которым финские могилы были объединены с русскими, но совершенно ясно, что мы имеем дело не с погребениями родственников.
Илл. 7, 8, 9.
Заброшенные каменные надгробия, снятые со старых финских могил, и сейчас еще встречаются на кладбищах. Вместе с тем, с середины 1990-х годов стала прослеживаться отчетливая тенденция к тому, чтобы финские захоронения включались местными жителями в собственные поминальные практики.
Своя чужая история
Анализ доступного мне корпуса интервью позволяет говорить о существовании очень большого разброса мнений в оценке и репрезентации прошлого Приладожской Карелии. Но показательно, что довоенная история этого края безусловно актуальна для всех нынешних ее жителей. «Финскость» этой территории постоянно всплывает не только в рассказах собственно о прошлом, но и в отвлеченных описаниях местной жизни. Финские дома, другие постройки, финские вещи — все это предметы, на которые наши собеседники обращали внимание, рассказывая об особенностях своего быта и взаимоотношений с финской традицией.
Наиболее адекватными методами определения того, какое именно прошлое актуально для переселенцев, оказались методы фольклористики, позволяющие обнаружить повторяющиеся и варьирующиеся сюжеты в воспоминаниях местных жителей. Повторяемость структуры и топики рассказов наряду с меняющимися формой повествования и его деталями свидетельствует о том, что эти истории неоднократно обсуждались людьми между собой. Рассказанные в форме меморатов — про себя и от первого лица, или фабулатов — про другого человека и чаще в третьем лице, они представляют собой вариации ограниченного круга сюжетов, который и позволяет судить о востребованности того или иного опыта в местной устной традиции.
Большинство этих сюжетов было выделено и систематизировано в коллективном сборнике участников проекта 2001—2003 годов «Граница и люди: воспоминания советских переселенцев Приладожской Карелии»[15]. Среди воспоминаний о первом послевоенном времени наиболее формульными сюжетами, то есть обнаруживающими наибольшую структурную и тематическую устойчивость, оказались рассказы о финнах, приходивших в свои дома, зарывавших клады, сжигавших постройки, помогавших новым хозяевам.
Вероника Макарова, работавшая с этими материалами, выделила несколько основных групп подобных рассказов[16]. Прежде всего, это вариации на тему страха перед финнами. Сюда входят как истории, подчеркивающие существовавший страх, так и воспоминания, в которых, наоборот, страх отрицается. Эти отличия не очень существенны, поскольку и те и другие сюжеты вместе свидетельствуют о том, что сама тема страха была популярным предметом местных слухов и толков. Наиболее частыми мотивами этих рассказов были «финны, приходившие в свои дома», «спрятанные продукты», «клады»:
«…несмотря на существование разного рода рассказов о появлении финнов среди новых жителей, образ финна-мстителя оказывается доминирующим в представлениях переселенцев о прежних хозяевах края. Судя по всему, “приходящие” финны осмыслялись прежде всего как мстители. Не случайно нейтральный вопрос: “Не было ли разговоров о том, что финны приходят?”, как правило, воспринимался информантами как вопрос об угрозах и притеснениях со стороны бывших поселенцев»[17].
Страх перед финнами в большинстве случаев был мотивирован тем, что переселенцы приехали, по их собственным словам, на «чужую территорию» и поселились в оставленных финских домах. Они боялись как того, что придут сами «бывшие хозяева» и причинят какой-то вред семьям переселенцев, так и того, что территория снова перейдет к Финляндии, а значит, придется покидать обжитые места.
Слухи об опасности, исходившей от финнов и оставленных ими вещей, одновременно и порождались страхом первого послевоенного времени, и были его причиной. Среди историй, подкреплявших страхи, были рассказы о минах, обнаруженных в домах и окрестностях; отравленных закопанных продуктах; поджогах.
Страх того, что финны могут убить новых жителей, был, вероятно, очень силен. Упоминания подобных слухов встречаются в интервью постоянно. Вот только два примера:
«Даже финны на хуторах вырезали полностью семьи. Сюда приезжали. Ну, где хутора в совхозах. А там же дом от дома далеко стоит. Они приедут в ихние дома, они посидят и перережут ночью — все, и уехали»[18].
«Ну, говорили, что, вот, финны придут, они очень злые, перережут всех [смеется]»[19].
Смех, которым сопровождается последнее замечание, далеко не случаен. Во время прослушивания и прочтения воспоминаний о первом времени после переезда в Карелию складывается ощущение существовавшего у местных жителей почти панического страха финнов и всего, что было с ними связано. Вполне возможно, что в 1940—1950-е годы такой страх действительно имел место. Проверить это мы не можем. Ситуация, с которой мы сталкиваемся сейчас, оказывается более сложной. Казалось бы, перед нами регулярные упоминания «финнов-мстителей», которые тайно переходили границу, сжигали дома, «вырезали полностью семьи». Однако при более тщательном рассмотрении обнаруживается, что эти упоминания всегда включаются рассказчиками в такую повествовательную рамку, которая низводит описываемую угрозу до статуса шутки, курьеза, ложной сплетни или сознательного обмана. Несмотря на то, что финны появляются в рассказах как носители потенциальной опасности и угрозы, сама опасность и угроза, если не отрицается информантом, то представляется как более понятная и объяснимая. Финны перестают быть таинственными безликими «врагами» и приобретают человеческие черты, в которых переселенцы начинают узнавать самих себя. В результате уподобление бывших хозяев, вынужденно покинувших собственные дома, переселенцам, оказавшимся в такой же ситуации, становится одним из частых риторических ходов подобных историй.
Угроза, исходившая от оставленных снарядов, также представляется как объяснимая и в определенном смысле естественная:
«Так что после войны было опасно. Потому что были случаи, когда подрывались после войны. Потому что… ну, после войны — есть после войны. Оставалось. Ничего не… не поделаешь. Война есть война»[20].
Акцент на естественности стремления прежних хозяев посетить свои дома приводит к тому, что в целом ряде рассказов о визитах финнов тема страха уходит на второй план или исчезает вовсе. Ее место занимает история об опыте общения с финнами, больше всего напоминающая рассказы туристов о встрече с иностранцами. Здесь уже на первый план выходит любопытство по отношению к чужаку, его неожиданная доброта и отсутствие злого умысла. Описания таких встреч обычно не менее схематичны, чем описания «вредоносных» визитов. Детали происшествия также оказываются за рамками повествования и, видимо, внимания информанта. Остается, например, неясным, на каком языке происходило общение, которое, как правило, оказывается в центре рассказа.
Группа рассказов, основная интонация которых может быть определена как «сопереживание», не менее обширна, чем блок сюжетов о финнах, приходивших отомстить за утраченные земли. Топика этих текстов варьирует от простой констатации того, что финнов можно понять, до более сложных историй о финнах, приходивших помочь новым поселенцам, показывавших спрятанные вещи и дававших советы по уходу за хозяйством.
Наиболее завершенную форму истории этого типа приобретают в сюжете о финне, пришедшем в свой дом для того, чтобы умереть:
Информант:Я лежала в больнице здесь на операцию. Мне назначили. Аппендицит вырезали. И одна с поселка Ихала женщина… «Я, — говорит, — раньше работала в сельском совете. И слышала такую историю. Однажды, значит, на хутор… на хуторе жила женщина — красноармейская семья. Муж у нее был в армии. И трое детей-малышей было. Финн перешел границу. Да приходит к ней и говорит: “Я пришел умирать” — “Как умирать?” — “Да, я пришел умирать”. Вот, сел, говорит, на кухне на лавку. Я, говорит, напугалась. Дело было к вечеру. Вот… дети вокруг меня. Вот, никого поблизости нету. Он пошел, щит открыл на кухне — в погреб туда под до… под домом-то. Открыл, там покопошился чего-то. И говорит: “Иди сюда, спускайся сюда!” А я, — говорит, — боюсь. Вот. Открыл этот… спустилась. Думаю: “А будь, что будет”. Вот. Финн высокий, здоро… но уже пожилой. Пожилой очень. Ну, и вот. Спустилась туда. А там — он открыл еще другой люк, и там был склад продуктов. Там — мука, крупа, масло, консервы разные. И говорит: “Это будет все твое…” […] Да, спустился в подполье. Открыл… кладовую комнату. У нее глаза разбежались. Столько было продуктов! […] И он и говорит: “Это будет все твое. Только ты похорони меня так, как я ва… тебе скажу”. Ну, и вот, достали там не… немножко на завтрак. Теперь говорит: “Я пойду в сарай”. Ну, поужинали: “Пойду в сарай, в дровяник”. Он ушел в дровяник. “Ты до утра не выходи из ком… из дому. Утром выйдешь, посмотри — я буду мертвый. Похорони меня — вот, эта аллея березовая. Вот, тут похорони меня на этой аллее”. Они так… и до утра не выходила. Уже глаз не сомкнула. Какой там сон! Вот. Утром открывает — а он, вот, так сидит. Тронула — руки холодные. Пошла к председателю сельского ко… совета — с которой женщиной мы лежали в больнице. “Рая, у меня, говорит, финн умер. Что делать?” А что делать? Похороним вместе. И, вот, похоронили этого финна».
Исследователь:А похоронили в том месте, в котором он хотел?
Информант:Да. В котором он хотел. Около березовой аллеи. Там его и похоронили. Очевидно, у него тут и детские годы прошли, годы молодости. А может, в Финляндии, кто его знает, он не сказал, что у него там, может быть, жена умерла, что никого родственников не осталось. И тосковал, и знакомыми тропами прошел. Пограничники не задержали, потому что он… знал только сам эти места, недалеко от границы ведь… вот. Такая история[21].
Рассказ завершается объяснением поведения финна: он «тосковал», потому что «тут и детские годы прошли, годы молодости». Основная идея рассказчицы — показать естественный, «человеческий» характер визитов финнов, понятную и заслуживающую сострадания природу их таинственных посещений.
Прагматическая функция историй о приходе финнов, как кажется, всегда заключается в том, чтобы предъявить слушателю факт общения с бывшими хозяевами. Центральной темой становится непосредственное взаимодействие старых и новых поселенцев, нередко связанное с передачей каких-то вещей или продуктов из рук в руки. В приведенном выше примере наша собеседница подчеркивает, что финна похоронили именно там, где он хотел. Если учесть, что эта история даже исследователям представлена как полученная из третьих рук (она произошла не только не с самой рассказчицей, но и не с той женщиной, которая сообщила ее информанту в больнице), твердое убеждение в том, что просьбу финна исполнили в точности, относится в большей степени к риторике повествования[22]. Рассказчице важно продемонстрировать собственную лояльность к желанию пришедшего, и эта лояльность оказывается в истории своеобразным отдарком, ответом на хорошее отношение самого финна и подаренные им продукты.
Тема дара, по всей видимости, возникает в этом контексте не случайно. Идея передачи хозяйства из рук старых хозяев в руки новых стоит не только за историями о финнах, открывших свои спрятанные кладовые, но просматривается и за сюжетом о горячем горшке картошки/каши/щей, оставленном финнами и найденном затем переселенцами:
«Когда они приехали сюда, вот здесь вот, да, здесь… они даже заходили в дома финские, где в этих плитах в этих, в плитах и в шкафах хлеб оставлен, дрова в сарае. Даже щи в печах были оставлены. Вот, это был сорок шестой год»[23].
В терминах дара может интерпретироваться и само «обретение» новой родины. Независимо от того, в каком месте мы брали интервью, воспоминания о первых впечатлениях после приезда практически всегда начинались с эмоциональных сообщений о том, как здесь было красиво. Красота, ухоженность этих мест так же иногда воспринимаются как дар.
«Я застал очень много хуторов. […] На каждом хуторе яблони, вишни — все это, ну, все это, все застал. Мы еще пользовались этими дарами, которые, значит, нам… как говорится, остались после финнов»[24].
Метафора дара позволяет рассказчикам снять непростую коллизию обретения этой земли, которая представляется уже не результатом завоевания и занятия чужой территории, а становится даром, переданным прежними хозяевами в руки новых.
В контексте такой интерпретации прошлого переселенцы также оказываются не завоевателями, а хранителями переданного им дара. Освоение новых земель осмысляется в терминах умелого или неумелого, правильного или неправильного употребления подарка. Отсюда происходит часто встречающийся в воспоминаниях мотив «русского Ивана», испортившего добротное финское хозяйство («Мы, ведь, не удобряем, да все то[ль]ко… только бы изломать! Чего же закрывать глаза! Уж русский Иван только ломать»[25]).
Ламентации по поводу неправильного обращения с землей встречаются в рассказах переселенцев постоянно. И метафора хорошего хозяина, сменившегося на плохого, доминирует.
Финские вещи, найденные многими переселенцами в домах и огородах, стали восприниматься как часть общего наследия, которое должно остаться в целостности и сохранности. Одна из местных жительниц с радостью демонстрировала раскопанные рядом с домом и сохраненные каменные жернова (илл. 10). Нам также показывали финскую посуду, выставленную на видном месте, сохранившиеся изразцовые печи.
Илл. 10.
В этом контексте становится более понятной и тенденция к включению финских могил в свои поминальные практики. Бывшие насельники этих мест воспринимаются как дарители, предшественники, передавшие новым владельцам свое имущество, а значит, связанные с ними, вписанные в одну историю, объединившую приехавших издалека советских граждан и уехавших далеко граждан Финляндии.
Вопрос интерпретации прошлого приобрел дополнительную актуальность в начале 1990-х. Вплоть до этого времени Карелия была закрытой территорий, охраняемой пограничными войсками. Доступ иностранцам, в том числе и финнам, был строго воспрещен. Когда в 1990-х границы были «открыты», в Карелию хлынул поток бывших местных жителей и их потомков, разыскивавших дома и могилы родственников. Сплоченные финские землячества, объединившие бывших выходцев из Карелии, способствовали организации массовых поездок-паломничеств на родину предков. Финский туризм обеспечил дополнительный заработок многим местным жителям, готовым стать импровизированными экскурсоводами и таксистами.
С этого времени посещения финнов стали здесь обычным явлением. Как правило, те, кто живет в финских домах, знают об их бывших хозяевах и очень часто знакомы лично с ними или их детьми. Стали завязываться и более тесные отношения. Нередко местные жители ездят в гости в Финляндию, появляются браки между потомками бывших и новых жителей. Сотрудничество с Финляндией играет большую роль и для администрации, бизнеса, краеведения. Проводятся совместные встречи, реализуются двусторонние проекты, финская спонсорская помощь и вложения способствует развитию местных фермерских хозяйств и предприятий.
События прошлого обусловили существование связи с Финляндией и современную ориентацию жизни района на это сотрудничество. «Финская составляющая» прошлого этой территории стала для местных жителей финансовым ресурсом и ресурсом идентичности. Называя Карелию родиной, многие наши собеседники говорили о своих соседях как о переселенцах, отличая себя, таким образом, от автохтонных насельников Карелии. Несмотря на то, что в исторических и краеведческих районных музеях прошлое представляется прежде всего этнической историей карел, для местных жителей единственно актуальными остаются события середины XX века, связавшие их и старых финских насельников.
С появлением туристов из Финляндии нарратив хранителей дара получил новое измерение. Теперь сохраненные вещи, дома и другие постройки предъявляются потомкам прежних хозяев как доказательство правильного обращения с подарком. Сама тема дарений становится постоянным предметом разговоров в связи с новыми отношениями. Обсуждаются подарки, привезенные финнами, способность или неспособность местных жителей ответить равноценными подарками, благодарность финнов за сохраненные дома и вещи.
В полной мере функция хранителей дара реализовалась в образе хозяйки усадьбы Ларса Сонка, расположенной в Куркиёки. Этот дом, спроектированный в начале XIXвека известным финским архитектором Ларсом Сонком для двоюродного брата, был получен семьей переселенцев «на дрова». Они же взялись за восстановление и поначалу исключительно своими силами реконструировали усадьбу. Теперь это здание получило статус культурного и исторического объекта. Здесь устроено подобие небольшой экспозиции, сюда привозят экскурсии, а хозяйка усадьбы имеет официальный статус «хранителя».
Актуальность «финского прошлого» и его бесконфликтность для переселенцев можно было бы объяснить сложившимися с начала 1990-х годов экономическими обстоятельствами, требовавшими от местных жителей лояльности к травматическому прошлому. Однако такое объяснение было бы поверхностным. Ситуация представляется мне более сложной.
Приехавшие после войны люди заселили достаточно компактную территорию и стали осваивать ее «с чистого листа». Ничего, кроме собственно факта переселения в «новые районы», их не объединяло. Помимо обеспечения нормального быта, им предстояло выстроить отношения друг с другом, «создать» свое, общее, прошлое. Подходящим ресурсом, материей для такого строительства оказалось предвоенное и военное прошлое Приладожья. На основе слухов и толков о бывших насельниках этих мест, активно циркулировавших среди приезжих, сложились основные интерпретации событий, предшествовавших переселению. При этом «финское прошлое», как мне кажется, практически сразу было вписано переселенцами в собственную историю и изначально не воспринималось в терминах конфликта.