Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2009
Борис Максимович Фирсов (р. 1929) — социолог, сотрудник Европейского университета в Санкт-Петербургe.
Борис Фирсов
Ленинградские коллекционеры как культурно-исторический феномен
Принято считать, что экслибрис появился в 1503 году. Его отгравировал на дереве Альбрехт Дюрер для своего друга и библиотекаря Пиркхаймера, владельца 4000 рукописных и печатных книг. Девиз этого собирателя — «Себе и другим» — первый эпиграф, который я хотел бы предпослать публикуемой статье, написанной по материалам одноименного доклада на международном семинаре «Советская память: вспоминая Советский Союз» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 11 апреля 2008 года).
Второй эпиграф — стихотворный, он принадлежит ленинградскому переводчику Абраму Арго:
Когда на полках книгам нету счета,
Они кряхтят, обрушиться грозя.
И покупать их дальше неохота,
А не купить их все-таки нельзя.
Третий эпиграф — слова, посвященные ленинградскому библиофилу Моисею Лесману, но они могут быть распространены на всех собирателей.
«Рукописи и книги, которые он собирал в послевоенные годы, понимание, что для русской культуры нужно беречь и хранить произведения гонимых тогда писателей и поэтов, сбереженные им бесценные сокровища, хранение которых грозило тогда немалыми неприятностями, — все это было настоящим подвигом. В ущерб себе, в ущерб близким, деньги, силы, досуг, небольшое жилище были отданы этой страсти»[1].
«Вся культура делается рефлексом цели» (Иван Павлов)
Начну с прописки слов «коллекционирование», «коллекция», «коллекционер» в культурно-антропологическом контексте, сославшись на авторитет русского физиолога, академика Павлова, который настолько заинтересовался собирательством, что посвятил этому феномену значительную часть своего доклада «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности», прочитанного на съезде по экспериментальной педагогике (1916). Человек учился собирательству и собирал еще тогда, когда учился обращению с огнем. Человек собирал все. Отсюда коллекционерство является самой типичной, чистой, самой распространенной из всех форм поведения, связанной с обнаружением «рефлекса цели», — основной формой жизненной энергии каждого из нас.
«Жизнь того красна и сильна, кто всю свою жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели. Вся жизнь, все ее улучшение, вся культура делаются рефлексом цели, делаются только людьми, стремящимися к той или иной поставленной ими себе в жизни цели»[2].
Собирательство требует от человека максимальной концентрации его способностей и, прежде всего, принесения себя целиком в жертву этому занятию. «Больше, чем сделал, сделать не могу!» — сказал Цицерон. Недаром записки, воспоминания и мемуары коллекционеров всегда имеют предметы собирательства в качестве главных персонажей своих повествований. Книгу, к примеру, персонифицируют и даже обожествляют, представляют как нечто священное. Правда, книга может быть капиталом, но тогда ее собиратель не книжник. Собирателем не будет тот, кому книги нужны для работы, кто пишет новые книги. Книголюб — случай, когда на свете ничего нет, кроме любви к книге, книга для него — вся жизнь. Остальное — семья, к примеру, — может оказаться не главным. Без максимализма чувства, эмоций и намерений коллекционером не станешь…
Титаны коллекционирования
Мне посчастливилось в молодые годы неоднократно совершать путешествия в мир ленинградских коллекционеров. Хозяева этого мира были радушны, открыты и, самое главное, с нескрываемым удовольствием, безбоязненно показывали свои сокровища. Затворников я не встречал. Наверное, коллекционеру нужен заинтересованный, неравнодушный к собирательству «посетитель», «гость», «зритель», «слушатель», способный восхититься результатами кропотливого и многолетнего собирательского труда, выразить удивление перед явленным чудом — собранием раритетов, редкостных находок, перед небывалой удачей и глубиной культурной памяти хозяина раритетов.
1) Библиофил от бога — Моисей Семенович Лесман (1902—1985)
Не один десяток лет он был моим гидом по книжной вселенной. Хорошо помню, как он приобщал нас, неофитов, к настоящей литературе[3]. Действие всегда происходило в его квартире 88 дома 22 по Гулярной улице. Непосвященных усаживали за стол, хозяин подходил к заветному шкафу, где хранились рукописи, автографы, письма, принадлежащие едва ли не всем крупным именам отечественной литературы. Можно было начать с любого автора, но хозяин придерживался строгой методики, считая, что лучший путь — это строгое движение от буквы А к букве Я. Особенность этих увлекательных литературных странствий состояла в открытии и переоткрытии имен писателей и поэтов, запрещенных властью и потому незнакомых послевоенным питомцам средних школ и технических вузов. Моисей Лесман вернул нам литературу Серебряного века, восстановил в правах литераторов-эмигрантов и их творческое наследство. Не только тексты изданных и неизданных сочинений, но и кухня литературного труда, не только биография писателя, но и неповторимые черты его жизни, близкое и далекое окружение, жизненные и литературные страсти, трагические судьбы — все это Лесман умело раскрывал перед нами, преподнося впечатляющие жизненные уроки. Я лично дошел до буквы М. Мои литературные университеты закончились на картинах жизни и творчестве поэта Осипа Мандельштама. Моисей Семенович простил меня, а я себя — нет!
Призову на помощь в свидетели — Марину Бокариус, многие годы заведующую библиотекой Всероссийского музея имени А.С. Пушкина. Ее впечатление от первого посещения лесмановского дома в 1962 году было ошеломляющим: грамоты с подписями Екатерины II и Павла I, письмо Екатерины Трубецкой из Сибири, автографы Блока, Ахматовой, Волошина, Гумилева… Но самое главное — сам хозяин, который всякий раз спрашивал гостей: «Чей автограф вы хотели бы увидеть?» Слово «нет» не употреблялось. В ответ на каждое пожелание произносился один и тот же ответ: «Пожалуйста». Многолетнюю связь с домом Лесмана люди считали редким счастьем, выпавшим на их долю: «Какой свет шел из этого гостеприимного, истинно петербургского дома, и сколько разных людей он объединял»[4].
Своих друзей и хороших знакомых Лесман с удовольствием водил по квартирам других собирателей и книжников. Только так можно было увидеть запретные плоды цивилизации, книги, издававшиеся за рубежом, а также книги опальных российских и советских писателей. В советское время их не пропускала почтовая и всякая иная цензура, в лучшем случае книги направлялись в фонды специального хранения. Оставался один из немногих источников — личные собрания, в которых можно было найти многое, если «пропуск» на вход удостоверял кто-то из авторитетных книжников, человек с безупречной репутацией. Не случайно, что собрания книжников стали питательной средой самиздата, особенно на первых порах его существования.
В своих многочисленных выступлениях перед заинтересованной публикой, будь то любители или настоящие коллекционеры, Лесман говорил, что собирателю нужны три вещи: голова, ногии деньги. Начну с головы (о двух других вещах скажу позже). Надо определить тему собирательства, не уставал он повторять, и знать по этой теме все. Сам он знал историю каждой приобретенной книги, мог дать едва ли не любую справку о том или ином издании: когда оно появилось, кто скрывается под псевдонимом, почему данное издание стало редкостью и так далее. И потому в лесмановском доме никогда не умолкал телефон, ведь спрашивали Лесмана буквально все — молодые коллекционеры, товароведы книжных магазинов, букинисты, музейщики, опытные собиратели. В ящиках, на полках лежали папки, конверты со сведениями о писателях, книгах, рукописях, перечни городов, телефонов. Все время, остававшееся после основной работы, кстати, часто очень напряженной (Лесман работал концертмейстером), он отдавал чтению книжных каталогов, словарей, указателей. Из всех своих многочисленных поездок по стране с концертными бригадами он привозил массу записей — результат посещения музеев, библиотек, частных лиц в поисках малоизвестных, забытых, а то и просто вычеркнутых из памяти волей властей писателей, деятелей культуры. Именно по этой причине в его собраниях появились записи о Клюеве, Канегиссере, Кузмине, Хармсе, о литературном подвале «Бродячая собака» и другие бесценные материалы[5].
Будучи хорошо знакомым с Анной Ахматовой, Лесман часто беседовал с ней и записывал впечатления от этих бесед на клочках бумажек и даже на манжетах своей рубашки, часто едва успев выйти на лестницу. В журнале «Нева» в 1990 году был опубликован написанный почти в детективном жанре рассказ «Тайна трех архивов» — о попытках (с благословенья Ахматовой) найти пропавшие во время войны архивы Николая Гумилева, Осипа Мандельштама и ее собственный[6].
Так уж устроены люди, что культура, которую они осваивают, приходит к ним от предшественников. Моисей Лесман был исторически необходим как человек, который аккумулировал в себе социально-культурный опыт нескольких эпох. Достаточно посмотреть на указатель имен к каталогу книжного и рукописного собрания Лесмана, с такой неистощимой любовью подготовленный к печати его вдовой Натальей Князевой и ее коллегами-составителями. Около 4000 имен названы в указателе, отражая мир человека с энциклопедическими познаниями[7].
Мы часто пользуемся словом «профессионализм», но редко видим настоящих носителей этого качества. В том, что касалось литературы, истории книги, Моисей Лесман был непревзойденным знатоком. Жаль, что в практике советской и российской высшей школы степень доктораhonoris causa обслуживала и продолжает обслуживать лишь цели высокой дипломатии. Эта степень с помпой присуждалась зарубежным государственным деятелям и никогда — рядовым (речь о статусе) соотечественникам. Мантия, головной убор и другие регалии доктора honoris causa были бы заслуженной наградой для выдающегося библиофила Лесмана.
2) Ловец жемчуга — Николай Спиридонович Тагрин (1908—1981)
Еще один вид собирательства, оказавший прямое влияние на сохранение культурной памяти, — это филокартия. Ей посвящена статья в третьем издании Большой советской энциклопедии. Один из самых ярких представителей филокартии, Николай Тагрин, родился в 1908 году. «Ловцом жемчуга» назовет его писатель Лев Успенский в предисловии к книге, написанной собирателем[8]. Количество в коллекционировании не всегда самый представительный показатель, но все же здесь Тагрин установил всесоюзный рекорд: к концу 1970-х годов его собрание почтовых открыток насчитывало 690 000 единиц хранения! Это число способно поразить воображение, как поражает воображение «Словарь русского языка» Даля, в который вошло 200 000 слов, собранных в одиночку, включая 80 000 слов, которых ранее не было в словарях. Подвиг Даля не вызывает сомнений, то же можно сказать и о Тагрине, имея в виду его страсть к собирательству открыток и формы ее проявления (бесчисленные выступления, консультации, помощь создателям 150 кинокартин и десяткам музеев).
Я отчетливо помню свое первое впечатление от визита к Тагрину — комнаты в специально выделенной квартире, классические шкафы, заполненные сотнями и тысячами стандартных альбомов с открытками. Сам хозяин подробно знакомил с коллекцией, предварительно выяснив круг интересов посетителей. Обязательной была чайная церемония. Затем — ожидание комплиментов от восторженных гостей, изумленных разнообразием и богатством коллекции. Не даром специальная комиссия Академии наук СССР признала еще в 1950-е годы коллекцию Тагрина «энциклопедией культурной жизни».
3) Последний из знатоков — Соломон Абрамович Шустер (1934 — 1995)
Соломона Шустера справедливо считают одним из последних представителей плеяды советских собирателей-знатоков. Представить себе этого человека помогает вступительная статья, которой открывается книга, вышедшая после смерти коллекционера[9]. Позволю себе подробно сослаться на словесный портрет собирателя, выполненный составителями книги[10]. Его собрание русского искусства первой трети ХХ века принадлежит к числу выдающихся частных коллекций национального значения. Необычность этого человека сквозила во всем, начиная от ветхозаветного имени и кончая неизменной артистической бабочкой. Он жил в Ленинграде и оставался частью ушедшей в прошлое петербургской эпохи, сочетая в себе несочетаемое — возвышенную любовь к прекрасному, которая канула навсегда в прошлое, и откровенный прагматизм наших дней.
В советское время он был преуспевающим режиссером кино. Блестяще образованный, исключительно порядочный, Шустер был способен на мужественные поступки. Отважиться на съемки похорон Анны Ахматовой мог тогда не всякий, а он сделал это. Однако выделяло Шустера именно коллекционирование, возведенное им же в ранг уникальной профессии. «Виной» тому не столько формальное образование, сколько уроки социализирующей среды — отца, архитектора, собирателя западно-европейской живописи, подаренной Эрмитажу; а также выдающихся художников Ленинграда, в частности Георгия Верейского, о котором студент-искусствовед Шустер написал дипломную работу, а начинающий кинорежиссер Шустер снял первый документальный фильм. Суть увлечения было трудно определить точно. С одной стороны, развивалась традиция собирания старой живописи, русской (передвижники) или европейской. С другой стороны, именно в Ленинграде было положено начало собиранию живописи первой трети XXвека (Машков, Ларионов, Кузнецов, Гончарова), но здесь пальма первенства принадлежала молодой профессуре Политехнического института. Сам Шустер предложил еще одно деление собирателей: на тех, кто собирает глазами, полагаясь на свои пристрастия и вкусы, и тех, кто собирает ушами, попадая в плен мнений советчиков, пусть и самых авторитетных.
Детство Шустера прошло среди антиквариата — живописных полотен, фарфора, восточной керамики. Именно тогда он получил прививку собирательства. Оно стало для него «охотой» и было активно поддержано женой-искусствоведом. Так были сформированы чутье, фатальная вера в удачу, феноменальная эрудиция и уникальная память. «Несмотря на подпись, вещь подлинная», — любил повторять Шустер парадокс профессора теоретической механики Бориса Окунева, который начал собирать коллекцию еще в 1920-е годы. Коллекция Окунева включала в себя более ста картин, представлявших практически все направления русского искусства начала ХХ века.
По способности отличать подлинное от подделки Шустер не имел себе равных. Дружил с другими собирателями, кто не боялся преследований за увлечение формалистами и авангардистами. Собственно вещи значили для него гораздо больше, чем их стоимость. Потому во времена погони за прибылью (они наступят в конце века) Шустер был одним из немногих, кто продолжал покупать лишь то, что ему действительно нравилось. Коллекционирование было для него «проявлением самостоятельности и выбора в условиях унифицированного существования». Под последним понималась жизнь в условиях общественного застоя. Но Шустер умел снимать кино, которое было ему по душе, и собирать вещи, какими он хотел обладать. В нем была громадная энергия социальности. Потому он волновался за судьбу картин в бывшей усадьбе «Узкое», призывая их каталогизировать; выполняя волю отца, он передавал лучшие вещи в Эрмитаж; с началом перестройки сделался организатором и консультантом выставок русского авангарда в России и за рубежом. В ночь на 1 сентября 1995 года, спустя всего несколько часов после открытия выставки «Берлин—Москва, 1900—1995», Соломон Шустер умер от сердечного приступа.
4) «Упорство и непрерывность» — Сергей Петрович Варшавский (1906—1980)
Почерк коллекционера Сергея Варшавского определен его интересом к проблемам связи культуры и общества, роли искусства в социальной жизни. Еще в 1940 году под влиянием этого интереса — и примера жены (она с 1930-х годов работала в культурно-просветительском отделе Эрмитажа) — Варшавский в соавторстве с Б. Рестом (литературный псевдоним писателя Юлия Реста) написал книгу об истории Эрмитажа, основанную на малоизвестных архивных материалах. Вслед за этой книгой они начали работать над историей Русского музея, но всему помешала война. Варшавский был военным корреспондентом в Севастополе и на Северном флоте. В 1965 году вышла в свет книга «Подвиг Эрмитажа» (наибольшая литературная удача Варшавского и Реста), в которой была воспета героическая деятельность сотрудников, спасавших сокровища музея в годы войны. Затем последовали книги о дореволюционном Эрмитаже и первых годах его советской истории. Наряду с литературным талантом, у Варшавского был дар к художественному коллекционированию. Вот как писал о нем директор Эрмитажа Михаил Пиотровский:
«Он был страстным, неутомимым и, можно добавить, удачливым коллекционером произведений искусства — европейской и японской графики, предметов прикладного искусства Японии и Китая. Он любил показывать свои собрания, охотно давал консультации и справки, предоставлял специалистам книги из своей уникальной библиотеки по искусству»[11].
5) Рыцарь книги — Сергей Леонидович Марков (1905—1964)
Иначе сложилась судьба Сергея Маркова[12]. По окончании Инженерно-строительного института он строил в Ленинграде Театр имени Ленинского комсомола. Рано и очень четко стал представлять для себя мотивы собирательства: интерес к истории книги, ее судьбе, желание донести до потомков ее подлинный неповторимый облик, сохранить прижизненные издания, «овеянные запахом эпохи», запечатлевшие редакции текста и пометы, автографы, «наполняющие трепетом общение с поэтом или писателем». Ему сопутствовала удача, поиск чаще всего оказывался успешным. Он даже нашел пушкинскую рукопись «Записки о народном просвещении», в свое время полученную от поэта князем Петром Вяземским с его, Вяземского, собственноручной записью: «Дано мне Пушкиным». Бывали и огорчения. Был случай, когда он поверил экспертизе Пушкинского дома, которая не могла атрибутировать найденный им рисунок как пушкинский. Едва ли не всю жизнь он помнил это досадное событие. Марков постоянно расширял круг своих знаний. До войны начал изучать французский язык, без которого он не мог описывать французские книги и гравюры, авторские оттиски и другую печатную продукцию XVIII века. Собирал прижизненные издания английских писателей и поэтов того же времени.
В войну Марков ушел на фронт и оставил коллекцию на попечение матери жены Прасковьи Кильгаст. Делать это в блокаду было трудно, ей казалось, что до конца войны она не дотянет. Сохранение библиотеки — занятие трудоемкое. Книги приходилось вынимать из шкафов, укладывать в большие бельевые корзины, проветривать, искать следы плесени, сушить и согревать, несмотря на блокадные морозы. Сам Марков 21 марта 1944 года был тяжело ранен в бою под Одессой, ему оторвало правую руку. Он остался лежать на поле боя. Немецкая трофейная команда подобрала его. Чудом выжил, но попал в плен. После операции стал «левшой». Проявив упорство, начал обучаться письму: составлять по памяти (!) небольшую книжку о своей коллекции. Книжка так и называлась: «Мое маленькое собрание». Для этого из небольших кусочков бумаги сшил тетрадку, куда заносил бисерным почерком свои записи. Эта работа помогала переносить плен. В 1945 году Марков оказался в лагере репатриантов в Канаде. В книге, посвященной собранию Маркова, есть фото (его сделал поляк, тоже репатриант), где Марков снят на фоне портрета Пушкина. В начале 1946 года он вернулся в Ленинград. «На перроне вокзала из огромного состава — более 40 вагонов — остались, по его словам, пять—шесть человек, а поезд последовал дальше — в Сибирь»[13]. С 1955 года он занимал должность главного инженера во Дворце культуры имени Первой пятилетки, в 1964-м вышел на пенсию. Умер 29 сентября 1964 года.
Сотрудники Дворца культуры после его смерти возвратили жене всякие мелочи с марковского письменного стола, но выбросили все бумаги, показавшиеся им макулатурой. В числе этих бумаг исчезло письмо Гоголя. Именно по поводу этого письма Марков зашел к своему приятелю, букинисту Наумову, чтобы посоветоваться перед тем, как отдать письмо для экспертизы в Пушкинский дом. Во время их беседы Маркову стало плохо, Наумов привез его домой, но встать с постели Сергей Марков уже не смог.
Практики коллекционирования
Сын собирателя писал о своем отце, Сергее Варшавском:
«Все серьезное в жизни человека содержит элемент тайны: страсть, мастерство, вдохновение. Как бы далеко ни зашел рассудок, анализируя эти проявления человеческой природы, что-то (и при том, не самое ли главное?) всегда остается для него недоступным. У отца был талант собирателя. Отец был одержим собирательской страстью. Он был невероятно удачлив. Но возьмется ли кто-нибудь объяснить, почему зверь бежит на ловца?»[14]
Практика первого освоения вещи
В своих коллекциях Варшавский любил каждую вещь. Потому после покупки он так спешил к своим каталогам, ведь ему не терпелось разгадать имя незнакомца, проверить гипотезу, которая уже существовала в его уме. Ложась спать, он помещал новую вещь где-нибудь поближе к себе, даже брал ее в постель. «Как римский патриций после удачного выхода на невольничий рынок» — посмеивалась над ним жена.
Практика постижения природы вещей
Имея исключительно верный глаз, Варшавский вылавливал, к примеру, «превосходный» или «примечательный» лист, гравюру. Но, придя домой, начинал рыться в своих справочниках, пытаясь проникнуть в творческую историю гравюры, особенность техники ее исполнения, перипетии ее последующих изданий и воспроизведений. «Целенаправленное» и многократное перелистывание и чтение разных справочников и каталогов было методом познания природы и особенностей вещи. Это нельзя было назвать штудированием в общепринятом смысле, это была «жадная охота» за нужными сведениями. Оттого такими обширными были его «справочные богатства», его справочно-искусствоведческая библиотека, которую он пополнял с не меньшим рвением, чем сами коллекции. Этой библиотекой пользовался обширный круг специалистов — искусствоведы, историки мебели, костюма. Его интересовала не столько наука об искусстве, сколько публицистика на его почве — мысли творцов художественных произведений, отклики просвещенных современников, впечатления публики, реакции властей и многое другое, что составляет область социального функционирования искусства.
Две основных практики собирательства Варшавского
1) Его привлекала изначально двойственная природа произведений народного искусства — их принадлежность к «нижнему» миру обиходных вещей и «верхнему» миру духовной культуры, их способность одновременно служить человеку и возбуждать в нем чувство прекрасного.
«Он восхищался выдумкой, мастерством, бесконечным терпением и неожиданным мастерством умельцев, делавших вещи, их стремлением и способностью одухотворять предметы обыденного назначения»[15].
2) Среди неприкладных видов искусства Варшавский выделял графику и эстамп. Первое место отводилось японской ксилографии. Старые европейские мастера были представлены в его собрании случайными образцами. Из художников XVII века он увлеченно собирал Калло. «Он боготворил Гойю и сумел разыскать все его знаменитые сюиты, хотя и в поздних изданиях»[16]. Однако основу коллекции составила французская графика XIX века, работы Домье, в творчестве которого слилось воедино все, что Варшавский ценил во французской политической и бытовой карикатуре. Ему был близок антибуржуазный пафос французских художников-карикатуристов.
Стили повседневной жизни коллекционеров
Каждое утро, без пяти минут одиннадцать, с точностью человека, являющегося на службу, Сергей Варшавский в числе нескольких завсегдатаев стоял на ступеньках антикварного магазина на Невском. (Приходил он сюда с Литейного — букинистические магазины тогда открывались на час раньше.) Пристальный обзор новых поступлений, обмен приветствиями, немножко балагурства, иногда — покупка. Соломон Шустер рассказывал, как входили в букинистический магазин собиратели книг. Варшавский буквально «вплывал», сам Шустер, будучи моложе всех остальных, старался всегда без очереди юркнуть и пробраться вперед, чтобы встать первым у прилавка. Моисей Лесман влетал в магазин с тяжелым портфелем в руках, который обычно перевешивал его. Лишь Сергей Марков спокойно и неторопливо шел позади всей компании, он-то знал, что Иван (речь об одном из самых знаменитых букинистов Ленинграда — Иване Наумове) и так все лучшее оставит ему.
Около 1970 года маршрут многих коллекционеров удлинился. На Садовой открыли второй антиквариат «Бронза». В тридцать—сорок минут двенадцатого Варшавский уже был у его дверей. Добрый знакомый отца, собиратель старины Б. Черняк (многие годы прослуживший главным инженером Эрмитажа), умер от мгновенного сердечного приступа на переходе между этими двумя магазинами.
Покупки, разумеется, случались не всегда. Если, однако, допустить, что эти ежедневные визиты давали результат хотя бы десять раз в месяц, то за вычетом двухмесячного пребывания Варшавского вне города это означало бы около сотни приобретений в год. Таков эффект педантизма и дисциплины — «упорства и непрерывности»[17].
Возвращаясь к триаде (по Лесману) условий удачного собирательства, скажу несколько слов о деньгах. Свободных денег, а тем более капиталов, у абсолютного большинства коллекционеров, по крайней мере, тех, кого я хорошо знал, не было. Покажу это на примере самого Лесмана. Лишние деньги, случись им появиться, шли не на сберегательную книжку и не на приобретение необходимых в доме и семье вещей, а на покупку книг, рукописей и архивов. Здесь Лесману повезло: и первая, и вторая его жена понимали страсть книжника и никогда не упрекали его в ненужных тратах денег или времени. Для срочной покупки существовали два постоянных источника — отрез на костюм и отцовские часы. Он относил их в ломбард, оставлял в заклад. Если нужна была сумма покрупнее, деньги одалживали друзья. Уговорить его купить или сшить новый костюм или пальто было невозможно. Однако все это не мешало ему выглядеть небрежно-элегантно, неизменно в галстуке и белоснежной сорочке. Даже старая шуба, пошитая на «хорях» (из меха хорька), которую носил еще его отец, выглядела на нем едва ли не роскошно. Эту шубу знал весь книжный Невский[18].