Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2009
Илья Александрович Калинин (р. 1975) — филолог, историк культуры. Шеф-редактор журнала «Неприкосновенный запас», доцент Смольного института свободных искусств и наук (Санкт-Петербург), преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Илья Калинин
ЗАО «Отечество и сыновья»
С чего начинается родина, в свое время нам уже объяснили. Она начинается с картинки в твоем букваре, с той песни, что пела нам мать, с заветной скамьи у ворот, со стука вагонных колес и многих других хороших и дорогих нашему сердцу вещей. Кажется, всем было бы лучше, если бы ее образ так и оставался чем-то, связанным с нестираемой памятью детства. Насколько более мирной и человечной была бы жизнь, если бы чувство родины исчерпывалось тем индивидуальным ностальгическим набором вещей и ощущений, который мы выносим из детства и несем с собой даже после того, как перестаем о нем вспоминать. Чувство родины равнялось бы памяти о детстве, и не было бы более страшной внешнеполитической угрозы, чем неведомый брат-каратист, который придет и «всем тут покажет».
Но мы взрослеем, а родина продолжается. И одним запахом детсадовской столовой сыт не будешь. У больших свои расклады и своя любовь к родине. Об этой родине не дают забыть уже другие песни, и поют эти песни настоящие сильные мужчины, вроде Николая Расторгуева, Олега Газманова или Александра Маршала. Такие научат родину любить. Военная форма, помноженная по меньшей мере на троекратное произнесение слова «Россия» (как вариант, — «Москва») в одной песне, — официально принятая формула любви к родине. Она принята и на сцене, и в более солидных кругах. Правда, там действуют, в основном, патриоты в штатском. Именно эта взрослая и политически грамотная любовь к родине называется патриотизмом. По крайней мере, у нас сейчас ее принято так называть.
Такой тип любви к родине в значительно меньшей степени связан с нашим внутренним миром, нашими интимными фиксациями на тех или иных предметах, с которыми ассоциируется персональный образ родного дома. Эта любовь — одна на всех, а потому интенсивность такого чувства нужно постоянно поддерживать. Способов масса: от бесплатных концертов на Красной площади до открытых пивных фестивалей, от спортивных ристалищ до музыкальных конкурсов. Главное, чтобы возникало чувство единения с коллективом или фигура Другого, которому мы как коллектив противостоим и которого побеждаем. Желательно, конечно, когда задействуются оба фактора. И тогда уже не футбольная команда «Зенит» побеждает «Манчестер Юнайтед», но Россия побеждает Англию. Успеха добивается не Дима Билан, вооружившийся коньками Плющенко и скрипкой Страдивари, но сама Россия, вдруг запев по-английски, заявляет всему миру о своем культурном приоритете. Жаль только, популярность «Евровидения» не распространяется дальше таких европейских стран, как Македония или Люксембург. Хотя, конечно, что и говорить: все равно приятно.
Но помимо этой официальной любви к родине, декларируемой элитами на уровне риторики и идеологии (хотя и довольно искренно, потому как зачастую бессознательно) и воспроизводимой массами, есть еще один способ любить родину. Любить ее на обед. То есть, как в известном анекдоте: «Кушать люблю, а так нет».
Кооперация versus корпорация: общее дело или единое тело?
Слово «корпорация», как и сами корпорации, прочно вошло в наш экономический и культурный обиход. Настолько прочно, что мы почти перестали ощущать границы этого понятия, объем которого становится все больше, и под его действие подпадает все большее число, казалось бы, различных явлений. Соответственно, страдает его содержание, по отношению к которому возникает все больше вопросов. Что стоит за не так давно, но столь уверенно и по-хозяйски обосновавшимися в нашем языке понятиями «корпоративная культура», «корпоративная этика», «дух корпоративности», я уж не говорю про «корпоратив» и «корпоративчик» (самые частые слова современного лексикона в период с середины по конец декабря)? Какое место в повседневной жизни человека занимают корпорации, что значит быть человеком, работающим на корпорацию? Каким образом строятся отношения корпорации и государства, каким образом корпорации взаимодействуют с обществом? Наконец, что общего между транснациональной корпорацией, государственной корпорацией и «корпорацией монстров»? Очевидно, общим является некий принцип объединения и взаимодействия между отдельными структурными единицами. Но тогда получается, что корпоративный принцип действует и в бизнесе, и в социальной сфере, и в сфере государственного управления. То есть корпорация не как «вещь», но как принцип работы ставит под сомнение границы между государственной властью, бизнесом и гражданским обществом, характерные для европейской политической культуры Нового времени.
Но помним ли мы, как все начиналось? Первоначально корпорация (от латинского corporatio — объединение или сообщество) возникла именно как принцип социального взаимодействия, а не как нечто, синонимичное частной компании (этимология которой, кстати, также указывает на принцип совместности: cum — вместе, panis — хлеб). Человек — животное социальное, но его социализация осуществляется не через прямое включение в «большое» общество, оно опосредовано участием в разнообразных группах и коллективах, которые и составляют социальную фактуру общества. Именно через них человек реализует себя как личность, а общество интегрируется как сложно организованное целое. В интересующей нас плоскости можно выделить несколько принципиально различных типов социальных групп.
К первому типу относятся наиболее органичные и наименее социально детерминированные коллективы, основанные на кровном родстве, — семья, род, клан. Чувство общности определяется здесь самим фактом рождения, а лояльность к группе или ее главе не является добровольно принятым обязательством: родителей не выбирают, к ним прислушиваются и их почитают. При этом с определенного момента (который можно зафиксировать уже в эпоху античности) понятие рода перерастает совокупность ныне живущих сородичей и начинает предполагать все поколения предков вплоть до основателя рода. Верность семье означает в данном случае признание ответственности как перед прошедшими, так и перед будущими поколениями. Семья оказывается предприятием, реальные и символические активы которого передаются по наследству. Речь идет не только о капитале, недвижимости или средствах производства, но прежде всего — о приобретаемой от поколения к поколению репутации. В этом смысле поддержание семейной репутации становится главным семейным бизнесом, независимо от того, о каком сословии мы говорим. Такое положение дел отчасти сохраняется вплоть до настоящего времени, хотя все чаще уступает место другим типам лояльности, для которых понятие «семья» превращается в метафорическое обозначение.
Следующий тип коллектива реализуется на основании принципа кооперации, то есть совместного действия, необходимого для более успешного достижения той или иной задачи. Сообщества подобного типа возникают на добровольной основе, могут иметь кратковременный или более продолжительный характер, как правило, не закрепляются формальными уставами и договоренностями и, что самое главное, имеют горизонтальный, свободный от иерархической организации, характер. Исторически это одна из наиболее ранних форм коллектива, очевидно, связанная с базовой антропологической способностью человека к взаимопомощи (ее в свое время подробно описал в своей антидарвинистской книге «Взаимопомощь как фактор эволюции» один из ведущих теоретиков анархизма князь Петр Кропоткин). В качестве импульса, приводящего к возникновению такого типа сообществ, могла выступать какая-то конкретная и зачастую экстренная необходимость. Например, условия зимней охоты требовали сколачивания ватаги охотников, уходившей на промысел в дальние леса после сбора урожая. Такой нуждой могло быть и нападение врага, требующее сбора воинского ополчения; и желание поживиться за счет соседей, опять же требующее организации шаек ушкуйников и казаков, спускавшихся или поднимавшихся на своих стругах по рекам и грабивших прибрежные территории. Именно так прирастала Севером и Сибирью Россия. Причиной кооперации могли быть и более мирные цели. Например, группа купцов могла нанять корабль для осуществления дальней торговой экспедиции или объединиться в целый караван, что позволяло оказывать взаимную помощь в пути и более успешно обороняться от встречных грабителей. Группа мастеров могла объединяться в артель, способную выполнять достаточно крупные подряды, непосильные для каждого члена артели в отдельности. При этом все перечисленные случаи демонстрируют способность и готовность людей вступать в неиерархичные (как сказали бы сейчас, сетевые) социальные отношения, в рамках которых общее дело осуществляется благодаря совместным усилиям. Здесь нет отношений жесткого подчинения, разделение труда опирается на согласие членов группы и специфику их профессиональных навыков, а не на заранее определенные привилегированные позиции, прибыль в подавляющем числе случаев распределяется поровну или расходуется в зависимости от коллективно принятого решения. Несмотря на приведенные примеры, это не такая уж архаичная форма взаимодействия между людьми. Такими кооперативами в современном мире могут выступать и различные — как некоммерческие, так и коммерческие — сетевые сообщества, и артистические объединения, и клубы по интересам, и даже трудовые коллективы. (Правда, в последнем случае возникает масса сложностей с частной или государственной собственностью на средства производства, решить которых не удалось ни в ходе сталинской коллективизации, ни в рамках позднесоциалистических экономических паллиативов, вроде бригадного подряда. Пожалуй, единственным полноценным и, увы, полнокровным примером реализации рабочей кооперации был пример республиканской Испании 1936—1939 годов, в которой почти 6 миллионов рабочих Каталонии жили и трудились исходя из анархо-синдикалистских принципов трудовой солидарности, не предполагающей иных форм собственности, кроме коллективной.) Подводя итог этому типу сообщества, необходимо еще раз подчеркнуть, что оно не приемлет никаких форм принуждения, а членство в нем исходит исключительно из добровольного признания общего дела и готовности участвовать в совместном действии (кооперации) по его осуществлению.
И, наконец, третий тип – корпорация — переживает в последние десятилетия очевидный расцвет, хотя его тотальное присутствие в нашей жизни заставляет задуматься о долгосрочных перспективах корпорации как универсального, или по крайней мере оптимального, принципа организации[1]. Надо сказать, это уже не первый расцвет в истории корпорации. Ее первый взлет в качестве наиболее авторитетного принципа социального функционирования приходится на эпоху Средневековья. Средневековую корпорацию можно определить как группу лиц (союз), объединяемых общностью сословных, профессиональных или духовных интересов. Ее отличительным признаком был замкнутый характер и наличие формально-правовых отношений, различного рода правил, кодексов и уставов, обязательных для всех членов данного коллектива. Замкнутость и институциональная формализация закономерно предполагали властную иерархию внутри самой корпорации (скажем, мастер — подмастерье — ученик) и включали ее в общую систему властных отношений, существующую в данном обществе.
Эти признаки были характерны для всех видов корпораций, к которым можно отнести и целые сословия, и ремесленные цеха мастеров, и торговые гильдии, и духовные или рыцарские ордена. При этом каждая корпорация декларировала свое монопольное право или на определенный социальный статус, или на производство определенного вида товаров, или на возможность его распространения, или на обладание истиной. В этом и состоял основной пафос корпорации как общности людей: объединяет уже не общее дело, но общий интерес, понимаемый как некий ресурс, к которому данная группа стремится обрести приоритетный доступ. Сквозь призму группового интереса членов корпорации жизнь видится как описанная в современной экономической теории игра с нулевой суммой, согласно которой мир представляется как замкнутая система, где твой выигрыш может быть обеспечен лишь чьим-то проигрышем. Классический пример такой игры на выбывание — дележка пирога. Соответственно, любая группа, образованная на основе корпоративного принципа, будет одновременно стремиться к увеличению ресурса, продукции и рынка (площади пирога) и к сохранению жестких условий, ограничивающих возможность увеличения числа ее членов (количества едоков). Корпорация — в отличие от кооперации — это уже не общее дело, но единое тело (corpus). Недаром большинство средневековых корпораций независимо от рода их деятельности назывались братствами.
При этом надо отметить, что участие в корпорации, безусловно, служило способом относительно свободного самовыражения человека, реализации его творческого потенциала, поскольку корпорации являлись сообществами, достаточно автономными от государства, и, в принципе, опирались на демократические способы принятия решений. Однако реальная практика их работы зачастую оборачивалась далекими от декларируемого эгалитаризма эффектами: все большей закрытостью для потенциальных новых членов; выделением элиты, контролирующей деятельность корпорации и аккумулирующей в своих руках большую часть совместной собственности; возникновением кланов, опирающихся на кровное родство и клиентелистские отношения. Являясь, казалось бы, социальной моделью, базирующейся на общем интересе, а не на общей крови, корпорация все больше напоминала семью со всеми положительными и отрицательными последствиями, вытекающими из этой мутации.
Бизнес → власть = коррупция
Власть → бизнес = корпорация
Таким образом, возникнув как принцип социальной организации (отличный как от семьи, так и от кооперации), корпорация классической эпохи индустриального капитализма стала доминирующим способом организации капитала в сфере частного бизнеса. Речь уже не шла о добровольном объединении людей на основе каких-либо общих интересов. Капиталистическая корпорация is all about money. Обладание капиталом и собственностью на средства производства стало фундаментальным критерием, проводящим практически непреодолимую границу между наемными работниками и теми, кто, используя их труд, владел тайной возникновения прибавочной стоимости. Если первые организовывались в коллектив на основе договора о найме, сообщество вторых по преимуществу опиралось на кровное родство и право наследования (что не исключало, естественно, самой возможности вертикальной мобильности, но в случае конкретного индивидуального успеха вновь запускало модель родовой преемственности). Именно так семья вновь вошла в самое сердце корпорации, став фантазматическим горизонтом, стоящим за так называемым «духом корпоративности».
Креативный энтузиазм работника современной корпорации зиждется именно на иллюзии его включенности в «единую дружную семью», которую представляет собой корпорация. Избыток бюрократического аппарата, который в силу своей раздутости и оторванности от реального сектора уже не справляется с задачами эффективного управления, корпорации пытаются компенсировать за счет всего спектра неформальных (но при этом специально выстраиваемых) отношений между сотрудниками. Именно эта, неформальная и квазисемейная, идентификация работника с корпорацией, на которую он работает, должна, с точки зрения топ-менеджемента, повысить производительность труда. (Насколько и как долго подобная мифология способна работать в сознании каждого конкретного человека — отдельный вопрос.) Сплоченная духом лидерства и соревновательности, команда, которую пытаются построить на корпоративных вечеринках и тим-билдингах, является не чем иным, как терминологическим эвфемизмом понятия семья, в которой каждый, несмотря на иерархию, является органичной частью целого и имеет — потенциальную и редко реализуемую — возможность дожить до статуса патриарха (то есть пройти светлый путь от офис-менеджера до председателя совета директоров). В этом и состоит механизм ловкого синтеза формального принципа корпорации с органическим принципом семьи, который, являясь реальностью для одних (владельцев и частично топ-менеджемента), для других выступает в качестве трудовой мифологии, заставляющей их работать — причем добровольно — на чужого дядю с той же самоотдачей, с какой они, как предполагается, могли бы работать на родного.
Все становится еще интересней, когда речь заходит о государственной корпорации. Здесь смычка государства, бизнеса и общества достигает своего апогея. Сама необходимость в создании государственной корпорации, как минимум, свидетельствует о признании наличия экономических трудностей, которых бизнес не в силах решить самостоятельно. Так было в послевоенных Японии и Южной Корее, так было и во времена «Нового курса» Франклина Делано Рузвельта, призванного вытащить Соединенные Штаты из Великой депрессии. Правительство России также декларирует временный характер государственных корпораций, основная учредительная волна которых прокатилась по стране в позапрошлом году. Все звучит вполне убедительно: высокие технологии, атомная энергетика, внешнеторговые финансовые операции, реформирование жилищно-коммунального хозяйства; я уже не говорю о таких неотложных делах, как сочинская олимпиада и нанотехнологии, — это требует государственных инвестиций и контроля (не уверен, в какой степени они действительно требуют монопольной консолидации, но догадываюсь, зачем она нужна власть предержащим). Проблема, как всегда, в том, как корпорации, созданные для того, чтобы обеспечивать развитие в этих сферах (а тенденция такова, что количество социальных и экономических сфер, контролируемых госкорпорациями будет только увеличиваться и нынешний экономический кризис дает государству весомый аргумент в наращивании своего присутствия и контроля), станут работать и какие задачи они станут эффективно решать. (А то, что некоторые недекларируемые собственными уставами задачи они будут решать исключительно успешно, сомнений не вызывает — для того и предусмотрены специальные пункты в законодательстве: освобождение от положения о раскрытии информации, выведение из-под контроля большинства государственных органов, равно как и из-под действия закона о банкротстве, плюс другие «рычаги повышения экономической эффективности».) Таким образом, вопрос состоит в том, для чего в реальности была создана такая форма гибридизации исполнительной власти и экономических ресурсов, которая к тому же практически полностью выведена из-под внешнего контроля (хотя сама постановка вопроса о внешнем контроле в современной России звучит довольно наивно).
При этом надо учитывать, что данная форма управления создается в стране, в которой власть традиционно выступала в качестве патерналистской инстанции, осуществляющей опеку над своими подданными, а общество, как правило, выступало как инфантильный адресат этой государственной заботы и тешило себя фантазиями о семейной идиллии, служившей прообразом для политической и гражданской жизни. В этом смысле проблема государственных корпораций перерастает проблему конкретных субъектов. Перед нами проблема превращения Российской Федерации в Российскую корпорацию. Эпохе «федеральной раздробленности» 1990-х вынесен окончательный приговор, обжаловать который сможет только будущее. Пришло время покончить и с остатками автономии внутри экономического порядка, устранив и без того картонные перегородки между государством, бизнесом и обществом. Пример похода частного бизнеса во власть мы уже имели в виде пресловутого «олигархического капитализма» и продолжаем иметь в виде коррупции (хотя в последней вектор бизнес→государство в последние годы все больше меняется на противоположный). Настала пора ответного удара — движения государства в частный бизнес. Выглядит этот встречный ход куда респектабельнее: не «коррупция», а «корпорация». Не удивлюсь, если в скором времени будет создана государственная корпорация по борьбе с коррупцией.
Юридическое определение государственной корпорации гласит, что она является «не имеющей членства некоммерческой организацией», которая, правда, может заниматься коммерческой деятельностью, если последняя служит целям, ради которых и создана корпорация. По-моему, перед нами — лучшее определение современного российского государства. Но внимание здесь привлекает даже не «кажущееся» противоречие в описании («некомерческая организация, которая может заниматься коммерцией»), а то, что госкорпорация — это организация, «не имеющая членства». На уровне закона это значит, что такие корпорации не предполагают наличия акционеров, участвующих в возможной прибыли. На уровне же современных понятий это значит лишь, что обычный гражданин не может стать таким акционером. Определение «не имеющий членства» означает предписание — «посторонним вход воспрещен». Это значит, что нынешние государственные корпорации, за которыми стоит главная — единая и неделимая Российская корпорация, — являются очень закрытыми акционерными обществами. Ты или в семье (то есть являешься акционером «не имеющей членства» организации), или в стране (то есть являешься частью активов этой «некоммерческой» организации). Переход из одного состояние в другое, в принципе, возможен, но только на низовом уровне, на котором всегда сохраняется возможность оказаться «обманутым вкладчиком».
Не так давно заметный «единоросс» и академик Андрей Кокошин так определил правила, регулирующие распределение ресурсов между государством (читай, «российским государством») и обществом: «Государство обладает традиционным правом собственности на определенную территорию и проживающее на ней население»[2]. Комментарий — за нынешними биржевыми сводками.