Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2009
Александр Геннадьевич Осипов (р. 1964) — историк и социолог, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).
Александр Осипов
Нужно ли глотать сомнительное лекарство? Антирасизм как средство борьбы с расизмом[1]
Обсуждение так называемых этнических проблем в России сильно отличается от аналогичных дискуссий в Северной Америке и странах Европейского союза. Одно из ключевых отличий — в использовании категорий «расизм» и «дискриминация». Является ли это отличие проблемой, и если да, то в чем она заключается? Можно ли приблизить российскую ситуацию к западной[2] и нужно ли это делать?
Слово «расизм» в большой степени лишилось биологических коннотаций и стало чрезмерно широким понятием; в общем плане оно обозначает самые разные идеи и практики (от массовых стереотипов до организованного насилия), основанные на выведении социальных характеристик людей из приписываемой им принадлежности к группам, которые выделяются по признакам физического облика, происхождения и культуры. «Дискриминация», если пользоваться, например, терминологией Европейского суда по правам человека, есть лишенное объективного и разумного основания проведение различий между людьми по определенным признакам. Если таким признаком становится расовая или этническая принадлежность, то мы говорим о «расовой дискриминации», и таковая будет более узким, чем «расизм», понятием. Оба термина не особенно часто используются в России, хотя известны многим, и мало кто соотносит их с тем, что происходит внутри страны.
То, что в Америке и ЕС называлось бы «расизмом», в России или не замечается, или описывается по-другому, в лучшем случае с помощью категории «межнациональных отношений». Восприятие того, что можно назвать расизмом, и представления о том, как ему противостоять, приобрели несколько шизофренический характер, не в ругательном смысле, а в значении устойчивой и нерефлексируемой раздвоенности сознания. Проблемы и ответы на них формулируются в двух разных и удаленных друг от друга областях. С одной стороны, внимание фокусируется на агрессии на этнической или расовой почве, причем опорным здесь выступает понятие «ксенофобия». Агрессия может рассматриваться как доктринально мотивированное поведение и получать ярлык «национализма» или «фашизма», может описываться как производное от особенностей индивидуального психического склада, но в любом случае она толкуется как отклонение от нормы. С другой же стороны, обсуждаются структуры отношений между большими группами, называются ли последние «культурами», «этносами» или «диаспорами». Здесь речь может идти о «конфликтах», «диалоге», «развитии» и даже «равенстве» сосуществующих групп.
Самые яркие образцы подобной раздвоенности дает государство. Одна проблемная область обозначается словом «экстремизм»; другая видится как трудности, связанные с «развитием этнических культур» или недостаточной осведомленностью носителей одной «культуры» об особенностях и потребностях носителей другой. Соответственно, позитивная программа включает в себя преследование отщепенцев, покушающихся физически или вербально на общественный порядок, а с другой стороны, — содействие «диалогу» и «развитию» «культур». Придумать сколько-нибудь логичное и не лишенное правдоподобия объяснение того, как связаны между собой столь разноплановые явления, в принципе, возможно (тем более, что десяток лет тому назад появилась подсказка в виде слова «толерантность»), но на деле не видно серьезных попыток связать концы с концами.
Власть просто жонглирует тезисами об «экстремизме» и «межнациональных отношениях», обычно не пытаясь связать их хотя бы риторически[3]. Негосударственные игроки демонстрируют более сложные реакции и обнаруживают некоторое разнообразие в постановке проблем и применяемой лексике. Например, появляются темы социальных трудностей тех или иных этнических групп или диспропорций между группами, и здесь впереди всех идут националисты, истолковывающие общие социальные и экономические трудности как «проблемы русского народа». Но в основе своей положение дел не меняется: разрозненные, а подчас и противоречащие друг другу интерпретативные схемы (агрессия и воображаемое взаимодействие этнических групп) мирно сосуществуют, а логические разрывы и лакуны не замечаются. Этнические и расовые классификации, основанные на них различные практики селекции и исключения людей — то есть, собственно, то, что и является основным наполнением понятия «расизм», — остаются большим слепым пятном. Даже такая наиболее продвинутая и информированная публика, как исследователи и правозащитники, если и затрагивает эти темы, предпочитает обсуждать реальность в категориях «ксенофобии», «экстремизма», «толерантности», «конфликта» или «проблем меньшинств».
Отмечается ли такая избирательность и ограниченность восприятия кем-либо в России, как проблема? Определенно, нет. Есть ли основания видеть здесь проблему?
Уличное насилие и погромные призывы представляют серьезную угрозу, и виновные должны преследоваться по закону. Этнокультурные и просветительские проекты, наверняка, приносят кому-то пользу, а аналитические упражнения, касающиеся предотвращения конфликтов или этнического измерения социальной стратификации, надо полагать, не лишены смысла. Но многое из того, что можно назвать расизмом, и то, что подается как борьба с ним, в лучшем случае мирно сосуществует в разных измерениях, в худшем — второе дополняет и подпитывает первое.
Отдельно взятому человеку, который столкнулся с «просто» дискриминацией или унижением достоинства, без насилия или угроз насилия, по существу, некуда обращаться и непонятно, кому и какие требования предъявлять. Отсутствие государственных структур с соответствующими функциями и полномочиями не самая важная проблема. Важнее то, что в принятой повестке людям с такого рода проблемами просто нет места. Отказ лицу «неправильной» национальности в работе, в найме жилья или устройстве ребенка в школу не дотягивает до «экстремистской деятельности»[4], а с другой стороны, теряется на фоне «этнокультурного развития» или «напряженности в межнациональных отношениях». Причем используемая оптика не позволяет разглядеть не только индивидуальной, но и массовой и систематической дискриминации, точнее, таковая переопределяется в более привычных и безобидных терминах. Например, начиная с конца 1980-х годов власти Краснодарского края при поддержке Москвы старались «выдавить» из региона проблемную группу — месхетинских турок[5]. Но информационные поводы даже для газет, отнюдь не сочувствовавших краснодарским губернаторам, возникали только тогда, когда появлялась возможность вписать происходящее в рамки «конфликта» турок с окружающим населением или объяснить проблемы вылазками шовинистически настроенного казачества.
Избирательность восприятия открывает широчайшие возможности манипуляции. Акцент на агрессии позволяет выносить за скобки рутинную дискриминацию, лишенную насильственных эксцессов или идеологической подкладки. Обсуждение «толерантности» или, наоборот, ксенофобии выводит на первый план вопросы морали и психологии, закрывая тему институциональных предпосылок дискриминации. Социальное исключение каких-либо категорий населения может быть истолковано как проявление «конфликта», «напряженности» или следствие вынужденных решений в рамках «управления межнациональными отношениями». Любые социальные отличия и диспропорции — эмпирически фиксируемые или мнимые — могут быть легко перетолкованы в этнических категориях и стать основой групповых требований или обоснованием репрессивного администрирования.
Использование категории «культуры» в познавательном плане становится своего рода отмычкой, универсальным способом снять множество содержательных вопросов. В практическом же отношении оно убивает идею равноправия в зародыше. Самый простой и очевидный эффект — использование многими правительствами лозунгов этнокультурного развития меньшинств и иммигрантов для того, чтобы вынести за скобки вопросы доступа к основным правам и участия в социальной и политической жизни. Есть и более сложные и отдаленные последствия. Вынесение на повестку дня сосуществования культур, с одной стороны, поднимает тему «этнокультурной ангажированности» государства и, соответственно, принципиальное и непреодолимое неравенство людей, приписываемых к разным «культурам»[6]. Такое суждение подводит к выводу о необходимости выстраивания разных правовых порядков для разных групп и радикального перераспределения ресурсов между группами. С другой стороны, появляется то, что получило обозначение «культурного фундаментализма»[7]: меньшинства и мигранты рассматриваются как фактор эрозии «основной культуры», а, соответственно, тема равенства дискредитируется или отодвигается на задний план.
Манипуляции возможны только в том случае, если люди по умолчанию согласны с тем, чтобы ими манипулировали. Согласие, собственно, предопределено той картиной мира, которая сложилась в головах. Концентрация внимания на агрессивной ксенофобии или отношениях между группами как таковыми формирует очень комфортную повестку. Источник проблем риторически выносится куда-то вовне, а аудитории, по сути, не предъявляется никаких требований и претензий. Неприятности создают «экстремисты», отдельные личности с девиантным поведением, — а «мы», «нормальное» большинство, ни при чем, «нам» не нужно меняться. В свою очередь государству не следует ничего менять, а нужно просто активнее ловить и строже наказывать «экстремистов». Не стоит упускать и некоторых дополнительных мелких удобств. Можно, например, при некоторой законодательной ловкости причислить к «экстремизму» и подавить любой, выраженный в резкой форме, протест против власти. Или размыть предмет разговора, смешав в одной куче «экстремистской деятельности» преступления на расовой почве с другими проявлениями нетерпимости, и тем самым замаскировать неудобную тему.
Если корень проблем в «нетерпимости» и «национальной вражде», то мало кто воспримет обыденные этнические стереотипы как что-то неприемлемое, скорее, как достоверное знание об окружающей действительности. Соответственно, все инвективы в отношении ксенофобии и ксенофобов оказываются просто не имеющими адресатов. Если отношения между группами описываются как своего рода природная стихия, то многие эксцессы повседневности будут видеться если не как норма, то как нечто неизбежное. Государству тоже предпочтительнее говорить о «развитии этнических культур» или «толерантности»: это просто и удобно ввиду размытости и неконкретности предмета разговора, а также отсутствия критериев оценки связанной с ним деятельности.
Сложился консенсус управляющих и управляемых: восприятие общества как суммы взаимодействующих этнических групп, которые пытаются стравить отдельные подрывные элементы, устраивает почти всех. Возможно, несогласие бы высказали жертвы дискриминации, но они, во-первых, не имеют голоса в сложившейся системе, во-вторых, люди, которые делают попытки выступать от имени меньшинств или (гораздо реже) мигрантов, мыслят в тех же привычных категориях.
Остается добавить, что узкий и выборочный взгляд на любую область, в том числе расизм, ограничивает возможности общества понимать себя и вырабатывать адекватные ответы на вызовы. В частности, исследователи, обращающиеся к этнической проблематике, оказываются под давлением того фонового знания и того дискурса, которые вырабатывает окружающая их среда. Это означает, как минимум, затруднения в том, чтобы за культурдетерминистскими и психологическими объяснениями «ксенофобии» или за тем восприятием, которое Роджерс Брубекер именует «группизмом»[8], увидеть и начать изучать то, как этнические категоризации производятся, интерпретируются и определяют поведение людей в их реальных взаимодействиях.
У такого положения дел есть разные причины.
Расовое насилие и «язык вражды» в последние годы оказались на виду, и на этом драматическом фоне все остальное даже знающим людям может показаться несущественным. С другой стороны, насильственные конфликты 1980—1990-х годов произвели на публику настолько оглушительное впечатление, что она, похоже, до сих пор не может отойти от этой контузии и как огня боится «обострения межнациональных отношений».
Есть и более глубокие причины. Мышление общества остается государственно центрированным, и интереса удостаиваются только покушения на стабильность и общественный порядок. Мышление этнически центрировано: этническая группа по умолчанию представляется основой общественного устройства, этническая принадлежность человека является значимой социальной характеристикой, отсюда избирательное отношение к людям по этническому признаку, если оно не выливается в эксцессы, представляется вполне приемлемым и даже естественным. Общество атомизировано и аномично, а вместо гражданской солидарности можно найти в лучшем случае корпоративную лояльность. Такая среда отторгает все универсальные правила и, наоборот, везде воспроизводит принцип «мы—они». Дело даже не в отсутствии мотивации у государства, бизнеса или профессиональных сообществ к тому, чтобы заниматься проблемами равенства: этой теме нет места в системе доминирующих представлений.
Такие объяснения выглядят достаточными, и может возникнуть впечатление, что описанная ситуация связана исключительно с особенностями российского (или постсоветского, посттоталитарного) общества. Представляется, что есть еще один, более глубокий, пласт проблемы. Само понятие дискриминации не только с трудом применимо в качестве описательной модели, но и оказывается внутренне противоречивым. Это провоцирует избирательное использование и концентрацию усилий на отдельных, слабо связанных друг с другом фокусах.
Разумеется, публичные дискуссии о равенстве и практическое противодействие дискриминации в США, Канаде, Австралии, Великобритании и с недавних пор в Евросоюзе сильно отличаются от того, что на этом месте можно увидеть в России. По крайней мере, проблематика равенства воспринимается в западном общественном мейнстриме всерьез[9], интеллектуальные ресурсы, инвестируемые в эту область, не сопоставимы с российскими, а люди, считающие себя жертвами дискриминации, знают, куда им жаловаться и как решать свои проблемы. Тем не менее, можно утверждать, что те подходы, которые доминируют в России, проявляются как достаточно четкие тенденции так же и в рамках западного антирасизма. В некотором отношении Россия выглядит как пародия на Запад.
Концепция дискриминации изначально разрабатывалась в целях защиты прав и достоинства индивида, но понятие имеет коллективное измерение — речь идет о проведении различий по признаку принадлежности к определенной группе. Отсюда следует приглашение рассматривать дискриминацию как диспропорции между группами как таковыми. Идея группы еще четче выражена в концепции «косвенной дискриминации», когда дискриминационным считается идентичное отношение к группам, находящимся в принципиально разном положении[10], а принадлежность лица к группе рассматривается как объективное и существенное обстоятельство, необходимое для квалификации и доказательства факта дискриминации.
После ликвидации колониальной системы и апартеида в США расовая дискриминация в развитых странах если и проявляется, то, как правило, носит латентный характер. Отсюда следует снижение стандартов доказывания дискриминации, перенос бремени доказывания на ответчика (не заявитель доказывает, что его/ее дискриминировали, а обвиняемый в дискриминации должен показать, что дискриминация не имела места) и использование концепции «косвенной дискриминации». Следствие: если лицо, относящееся к определенной уязвимой группе, претерпевает какие-либо жизненные неудобства, то всерьез рассматривается презумпция дискриминационного обращения с этим лицом. Действует и бюрократическая логика — административным и судебным органам проще иметь дело не с индивидуальными спорами о равенстве, а заниматься положением конкретных больших категорий населения.
Любые социальные диспропорции можно пересчитать по этнической шкале. Как правило, статистические различия являются следствием спонтанных процессов социальной стратификации. Однако снижение стандартов доказывания, признание нейтральных правил, вызывающих неравные эффекты, в качестве дискриминационных, презумпция дискриминационного отношения к меньшинствам подталкивают к тому, чтобы социальные неравенства, независимо от их источников, рассматривать так же, как следствие дискриминации и «структурный расизм»[11]. Здесь же возникает соблазн интерпретировать различные повседневные интеракции как отношения доминирования и подчинения между представителями разных групп[12].
Противодействие дискриминации не сводится к тому, что группа мудрецов (именуются ли они Верховным судом или какой-нибудь Комиссией по вопросам равенства) решает, имеет ли место в конкретном случае различное обращение, по каким критериям это различение можно признать обоснованным или, наоборот, произвольным, то есть дискриминационным. В реальности же на первом плане оказываются лоббирование, коллективные протесты и претензии, публичные дебаты, масс-медийные комментарии и прочие публичные действа. Для публики нужны простые и ясные объяснения, и не находится ничего лучше истолкования проблем расизма и этнического неравенства как отношений между «доминирующими» и «подчиненными» группами. Картину расцвечивает привнесение культурной тематики и объяснение социального неравенства отторжением и подавлением культуры меньшинства со стороны «доминирующей» культуры большинства.
С другой стороны, на фоне того, что ненасильственная дискриминация труднодоказуема, растет интерес к крайним проявлениям нетерпимости. Основания говорить о ксенофобии как о самостоятельной и значимой проблеме добавляют едва ли не повсеместное существование праворадикальных групп и все более открытая и массовая проблематизация «других» в связи с иммиграцией.
Все это, разумеется, сочетается с тем, что во многих местах власти пытаются манипулировать понятиями и «экстремизма», и «межкультурного диалога».
Иногда российские и зарубежные коллеги высказывали надежду на то, что импорт западных подходов противодействия расизму и расовой дискриминации может улучшить ситуацию в России или, как минимум, дать ясный сигнал государственному аппарату и обществу относительно того, какое именно поведение неприемлемо. Такого рода ожидания представляются ложными, и не только из-за особенностей посттоталитарных обществ и неоправданности самой парадигмы «транзита», в рамках которой обычно и делают предложения об импорте «правильных» идей.
Антирасизм всеохватен, его оптика позволяет увидеть любые проблемы. Только к всеохватности этого инструментария прилагается некоторая дополнительная головная боль, которая, похоже, может лишить приобретение смысла. Несложно просчитать, что займись кто-то активным импортом и внедрением идей борьбы с расизмом, на этноцентризм и аномию российского общества вместо безобидной «дружбы народов», как бы она теперь ни называлась, наложатся представления о необходимости перерасчета социальных неравенств в этнических категориях, причем этот перерасчет будет освящен внешним — научным и правовым — авторитетом. Весьма спорно, что в обществе появятся дополнительные стимулы заниматься защитой конкретных людей, но возможность использовать новые радикальные лозунги для мобилизации коллективных претензий (когда это позволит политическая ситуация, конечно) вряд ли будет упущена. Собственно, подобное страна проходила во время перестройки, когда только ленивый не говорил о «справедливости» в «межнациональных отношениях». Можно было увидеть множество параллелей с борьбой против «привилегий белого человека», точнее, против доминирования одних этнических групп по отношению к другим. Хочет ли кто-нибудь второй серии?
Увы, российские импровизации на темы межнациональных отношений и признанные в остальном мире формулы, вроде борьбы с дискриминацией или защиты меньшинств, растут из одного корня и несут в себе общие врожденные пороки. Этот корень — выращенная в глобальном масштабе за многие поколения привычка мыслить социальные различия в терминах отношений между группами. Вопрос о преодолимости такой традиции едва ли имеет ответ.
Как говорит один из законов Мёрфи, нет такой плохой ситуации, которую нельзя было бы сделать еще хуже. В любом явлении есть своя положительная сторона. Россия не знакома с повестками борьбы против расизма и расовой дискриминации, потому не знает сопутствующих соблазнов и рисков и, в общем, комфортно себя чувствует, используя привычные подходы и привычный словарь. Вместе с тем, у людей, которые подвергаются той или иной форме дискриминации, нет реальных средств защиты, этнические проблемы понимаются и изучаются с перекосами, обеднен интеллектуальный ландшафт, открыты широкие возможности для манипуляции общественным мнением. Нельзя ли все эти проблемы решать по частям, не приобретая в нагрузку всего идеологического и методологического мусора, который несет в себе современный антирасизм? Представляется, что все это возможно и что себя может оправдать стратегия малых дел, а не громких мегапроектов.