Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2008
В 1987 году Михаил Горбачев дал добро на открытие Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Кому и зачем понадобились опросы, почему их не было до этого?
Их не было по очень серьезной причине. Советская власть с первого и до последнего дня своего существования наряду с демократическим убеждением, что истинным источником легитимности является воля (всего) народа, сохраняла представление о собственной нелегитимности. Поэтому ей было необходимо, обращаясь к народу от его собственного имени, постоянно сообщать, что она управляет им по его воле. Монополия на выступление от имени всего общества была ключевым условием для того, чтобы эта конструкция сохранялась.
Опросы общественного мнения, проводимые в масштабах всего общества, по научной методике и с присущей ей неоспоримой репрезентативностью, эту монополию нарушали. «Фракция» Михаила Горбачева, начавшая борьбу за власть, естественно, постаралась обзавестись этим оружием. Это дело так и могло остаться на уровне «разборок» между группами в КПСС, чем сейчас и пытаются представить перестройку, — однако опросы оказались нужны самому обществу.
Совсем скоро будет 20 лет тому, как ВЦИОМ решил провести один из первых всесоюзных опросов об итогах прошедшего 1988 года. По выборке, подготовленной по всем международно-признанным правилам, опросили около двух тысяч человек и начали обработку результатов, что в те времена требовало значительного времени. Часть анкеты, подготовленной под руководством Юрия Левады, — той, по которой проводился опрос, — кому-то пришло в голову опубликовать в «Литературной газете». Через некоторое время из «Литгазеты» пошли тревожные звонки: отдел писем перегружен вашими анкетами. Затем застонала почта: перегружены почтовые отделения. Корреспонденцию было решено направить прямо во ВЦИОМ. Множество мешков с конвертами везли в нескольких больших автобусах и с трудом расставили в помещениях Центра. Подсчеты показали: пришло более 190 000 анкет. В истории опросов такого не бывало нигде и никогда[1].
Сравнение социально-демографического профиля газетной самовыборки с репрезентативной («научной») выборкой показало, что отвечать на газетную анкету взялись те самые люди, которые были сторонниками перемен в обществе.
Это была городская средне- и высокообразованная публика средних лет — наиболее активный, квалифицированный, информированный слой. Те, кто хотел и ждал перестройки, реформ. Те, кто действительно не хотел прежней советской власти и желал высказать это вслух.
В соцопросах того времени можно и следует видеть один из институтов современной демократической системы. Он реже поминается у нас, чем «классический» элемент — разделение и выборность властей, чем пресса — «четвертая власть», но он является столь же необходимым механизмом современной демократии, что и массмедиа. Демократическое общество не может позволить себе непрерывно проводить референдумы и выборы, но оно также не может позволить себе не знать во всякий момент, а каков был бы их результат, если бы они проводились. Первые шаги по формированию такой системы и были сделаны в СССР в конце 1980-х годов, и указанная почта «Литгазеты» в большей части выражала этому начинанию поддержку.
Но одновременно стало ясно, что вера в силу опросов — это разновидность древней веры русского народа в силу «правды». В приписках на полях анкет люди, развивая свои ответы, разоблачали советскую власть, власть КПСС. На тот момент еще не были отменены ни 190-я, ни 70-я статьи УК РСФСР[2], а люди демонстративно подписывали такую анкету, четко и подробно писали на конвертах свой обратный адрес. Риск, пусть символический, на который они шли, показывает то значение, которое они придавали собственному слову, которое посредством опроса должно было стать всеобщим «словом правды» о том, что народ прежней власти не поддерживает. Опросы очень многим казались сверхмощным оружием, вроде сказочной иголки в яйце. Достань ее — и наступит кащеева смерть, рухнет все то, что считалось нерушимым. А если убрать все то, что нам мешает, не может не наступить замечательная жизнь, царство свободы и добра.
Свободными должны были быть выборы, свободной — и в этом смысле рыночной — должна была быть экономика: рыночный социализм, «шведский путь». Такой стране предстояло занять достойное место в «европейском доме», в свободном мире — к этому открывала дорогу «правда».
Нам с вами пришлось, к сожалению или к счастью, узнать горькую правду об этой правде. Гласность (вкупе, говорят, с упавшими тогда ценами на нефть) действительно сумела обрушить и СССР, и советскую власть, и власть КПСС, и всесилие КГБ. Но за этими исчезнувшими преградами не открылась обетованная народной мечтой «хорошая жизнь».
Заимствованные, из книжек взятые институты демократии, вроде партий и парламента, заработали так, что быстро утратили свой смысл. А институты, выросшие «внизу», там, где должно бы было сформироваться гражданское общество, ужасали: это были бандитские группировки, «мафия» или «оргпреступность». Средствами решения человеческих проблем стали коррупция и насилие. Разочарование в том, что может сделать слово правды, оказалось сильным, очень сильным. Защитой от этого ресентимента многие выбрали цинизм, недоверие ко всем, заранее и во всем.
Характер нынешней массовой культуры отражает именно это разочарование. Ее конститутивная черта — готовность идти как угодно далеко в сторону заведомо несправедливого (в жанре шутки, неприличия, компромата, оскорблений, брани).
Гласность, выборность, опросы пришли с теми, кто звал к демократии. В некотором смысле им было доверено сказать ожидаемое народом магическое слово «правды». Они его сказали… И остались сегодня ни с чем. В силу их слова более не верит никто, в том числе — они сами, а кроме этого слова, у них ничего нет.
Плохо дело и с опросами. Спекулируя на авторитетности, которую они имели в начале описываемого периода, ими стали пользоваться для электорального жульничества, для подмены демократии политтехнологией. Институт опросов оказался скомпрометирован. На деле действительно «заказными», преднамеренно искаженными или вообще «нарисованными» обычно бывают локальные опросы в небольших населенных пунктах, где еще проводятся выборы и где орудуют наемные жулики-социологи, чьи результаты некому проверить. Но тень легла и на массовые общенациональные опросы, которые теперь проводят несколько крупных агентств. (Многие из них тем или иным образом в своем происхождении восходят к ВЦИОМу.) Отдельные грехи водятся чуть ли не за каждым из них, некоторые под сильным подозрением у публики. Но ситуация публичности и конкуренции, в которой они находятся, заставляет, каков бы ни был нравственный облик исполнителей, идти на обман только в отдельных, крайних, случаях.
Так сложилось, что общенациональные опросы у нас не стали регулярным инструментом политтехнологий. Не скажу — «к счастью», поскольку тому способствовал печальный факт: те, кто поглавнее политтехнологов, объектом манипулирования сделали — для надежности — не общественное мнение, а сами выборы. И, хотя то партии, то избиратели, которых попытались обмануть, регулярно сообщают об обманах публике, она, проникнутая защитным равнодушием, остается безразличной. Предвыборные опросы последних лет показывали, что изрядная доля избирателей заранее ожидала, что на выборах будут подтасовки и фальсификации. Но затем их результаты принимали. А чего не принимать, если они известны заранее? И известны, в частности, из опросов.
Но тут пора сказать, что у опросов изменилась функция. Они продолжают отражать мнения людей. Но природа этого мнения стала иной. Ни выборы, ни предвыборные опросы на нынешней фазе существования нашего общества не являются волеизъявлением людей. И дело не в фальсификациях; таковые нужны лишь местным властям, чтобы показать заказанным процентом свою исполнительность властям вышестоящим. И без них на выборах побеждал бы «кто надо». Потому что так называемые выборы перестали быть изъявлением воли «народа», а стали народным изъявлением воли, которую предварительно изъявила народу власть.
Говорят, на пиар власть расходует много денег. Мне не жалко, но заверяю, что зря. Народ с почтением относится к власти, персонифицированной в федеральном руководителе (одном/двух) и в руководителе своего региона, не ввиду особо хитроумного современного пиара и политтехнологических коварных приемов. Если на то пошло, то многократно важнее роль таких примитивных испытанных средств, как огосударствление и оцензуривание телевидения. Но и не в этом суть. Возможно, при полностью свободных медиа наша жизнь сегодня была бы несколько иной. Но, по моему мнению, дело и не в запрете на чьи-то высказывания. Оно в том, что по большому счету и высказать нечего.
Цензура снова, но по старой памяти, запрещает говорить правду. Возродились старые страхи власти, что если разрешить народу сказать про нее все, что он думает, то она утратит легитимность. Но это страхи власти. А в народе не произошло (и, слава богу) возрождения прежней иллюзии, прежнего мифа о правде, ее способности изгнать порок и открыть дорогу к счастью.
Опросы показывают, что граждане поддерживают нынешнюю власть не потому, что уверены в ее безгрешности. Главные для традиционно русского сознания утверждения, что «счастье не в деньгах, а в правде», что «бог не в силе, а в правде», были жестоко скомпрометированы. Массовое сознание обратилось к тому, что было вековечными альтернативами «правды»: деньгам и силе. А власть сумела показать свою связь с этими символами, связать через них себя со страной и народом.
Деньги, богатство как мерило авторитета что страны, что фирмы, что человека, согласитесь, вполне респектабельная основа оценок. Надо подчеркнуть — богатство вне зависимости от его происхождения. Страна богата нефтью и газом, которые создали не ее жители, а природа. Цену на эту нефть и газ создали не жители страны (или хотя бы работники отрасли) своим трудом, а не зависящая от них мировая конъюнктура.
Что касается силы, то ее кардинально возросшую роль во внутренней жизни страны можно увидеть, показав, что за институт нынче представляют собой те, кого и зовут «силовики». Знаменитое всесилие «органов» в сталинское время, значение гигантской армии и военных были атрибутом мощных, но специализированных, и в этом смысле локальных, институтов. А «силовики» — это институт тотальный, не специализированный, а всепроникающий. Именно он, а не «Единая Россия», заменил ВКП(б)—КПСС. Публика, если судить по опросам, против такого положения дел не возражает. Ну, а внешняя политика России, если и получает определенность, то как политика именно силовая. Все акции российских властей, включая военные и далее политические шаги в отношениях с Грузией и всем миром, носят (пока) демонстративный характер, и адресат демонстрации в первую очередь — собственные подопечные. Если вам угодно назвать эти акции пиаром, я соглашусь. И скажу, что это исключительно дорогой и эффективный, но одновременно — бессмысленный пиар. Он бессмысленный потому, что совершенно отсутствует национальная цель или задача, ради которой была бы нужна чрезвычайная мобилизация общества. Он эффективный, потому что эта мобилизация осуществлена, и именно в связи с такой внешней политикой. Здесь опросы показывают наивысшую степень поддержки властей народом.
Вот к чему через 20 лет свелась роль опросов. Общество, хотя продолжает говорить, что опросам верить нельзя, ныне привычно в них заглядывает, и поскольку его, общества, взгляды переменились, то и свой изменившийся портрет оно воспринимает не без удовлетворения.