Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2008
Антон Николаевич Олейник (р. 1970) — социолог и экономист, associateprofessor Университета Мемориал (Канада), старший научный сотрудник Института экономики РАН.
Антон Олейник
Кризис как повод для оптимизма[1]
Кризис проявляется не только в макроэкономических дисбалансах, но и на психологическом уровне: он явно не способствует оптимизму и уверенности в завтрашнем дне. Например, кризис августа 1998 года запомнился не только финансовыми потерями, но и резким ростом пессимизма и агрессии в повседневной жизни. Доля тех россиян, кто описывал свое настроение как нормальное, ровное (23%) или прекрасное (4%), оказалась тогда минимальной за весь период наблюдений «Левада-центром» — с начала 1994 года, а вот число испытывающих напряжение, раздражение (48%) и страх, тоску (20%) резко возросло[2]. Тем парадоксальнее кажется утверждение о том, что именно глубокий кризис при определенных условиях способен стать «хорошей новостью», поводом для оптимистического взгляда в будущее.
Оптимизм с мазохическим оттенком
Начнем с наиболее простых и незамысловатых способов оставаться оптимистом, невзирая ни на что. Первый заключается в том, чтобы научиться получать удовольствие от вдруг навалившихся бед. Некий мулла Багаутдинов в письме «всесоюзному старосте» Михаилу Калинину, написанному вскоре после окончания Гражданской войны, дает простое, но убедительное описание этого:
«Потеряв зрение, но неимоверно радуясь завоеванной свободе, я вернулся на родину. Приехав в деревню, узнал о смерти моей матери. Сестры все вышли замуж, и от 15-ти семей пчел ничего не осталось. Но эти печальные явления нисколько не повлияли на мое радостное настроение, и я повел такую же радостную жизнь»[3].
Второй способ несколько более изыскан. Он сводится не столько к получению мазохического удовольствия, сколько к игнорированию источника раздражения. Например, с помощью следования правилу «позитивные новости должны составлять не менее 50% эфира», введенному в апреле 2007 года в Русской службе новостей ее тогдашним генеральным директором Александром Школьником. О востребованности данного рецепта в российском контексте свидетельствуют и недавнее назначение г-на Школьника на пост сенатора от Свердловской области, и популярность песни «Все будет хорошо», и превращение России в экспортера политических технологий на постсоветском пространстве — настолько они конкурентны[4]. Освещение российскими СМИ финансового кризиса вполне соответствует этой стратегии — о нем, как о мертвом: либо ничего, либо только хорошее[5].
Виртуальная уверенность в завтрашнем дне
О «зомбировании» и «эффекте 25-го кадра» любят судачить разного рода «пикейные жилеты». От излишней мифологизированности при обсуждении данного сюжета помогает избавиться акцент на техниках навязывания воли, в частности — манипулировании. Манипулируемый субъект не осознает, что действует не в своих, а в чужих интересах. Напротив, он уверен в обратном. Этот результат достигается за счет «ограничения или избирательности в обеспечении субъекта информацией, например, с помощью сокрытия существенных сведений, которые трудно получить из других источников, или особым образом подготовленной повестки дня»[6].
Техники манипулирования особенно эффективны в тех случаях, когда понятие объективности какого-либо явления или процесса становится относительным. «Теорема Томаса» — пожалуй, единственная в социологии «теорема» — гласит, что если люди воспринимают ситуацию как реальную, тогда те или иные субъективные характеристики имеют вполне реальные последствия[7]. Классический пример: школьник, которого учителя и товарищи воспринимают как подающего надежды, — даже если основания для такой характеристики первоначально отсутствуют — в конечном счете, будет опережать остальных в успеваемости. Просто все, кто с ним сталкивается, ведут себя соответствующим их субъективным ожиданиям образом. Школьник чувствует себя все более уверенно и получает большую толику внимания окружающих, чем остальные.
То же самое происходит на фондовом рынке, как заметил еще Джон Мейнард Кейнс: господствующие в данный момент среди его участников ожидания определяют динамику всего рынка[8]. Ожидание кризиса трансформируется в стремление продавать, а не покупать ценные бумаги — вне зависимости от финансовых показателей и динамики выпуска продукции эмитентом или объема предоставляемых им услуг. Отсюда желание воздействовать на субъективное восприятие участников фондового рынка, банковских вкладчиков[9] и многих других, в том числе посредством манипулирования.
В российском случае субъективные оценки экономических процессов имеют еще и явно выраженное политическое измерение. Согласно данным NewRussiaBarometer, поддержка существующего политического режима во многом определяется тем, как россияне оценивают состояние экономики в целом.
«То, как россияне субъективно оценивают национальную экономику, оказывает решающее влияние на поддержку режима — с учетом всех прочих социальных, экономических и политических факторов»[10].
От оценок россиянами даже не собственного благополучия — что выглядело бы, по крайней мере, более логичным, — а состояния экономики в целом, зависит стабильность не только рынка, но и российской власти как таковой. Иными словами, ставки в борьбе за субъективные оценки кризиса в России исключительно велики. Особенно те, которые делают представители властвующей элиты.
Манипулирование: вчера и сегодня
Сравнительные преимущества российской властвующей элиты в использовании манипулирования имеют длительную историю: они возникли не сегодня и не вчера. Одно из самых оригинальных направлений в советской социальной науке — теория установки Дмитрия Узнадзе[11], становление которой началось в 1920-е годы, объясняет возникновение и воспроизводство установок. Основную идею теории можно проиллюстрировать с помощью опыта с шарами, разработанного самим Узнадзе. В руки участника опыта, глаза которого завязаны, кладется два шара одинакового объема и веса. После многократного повторения опыта у испытуемого формируется установка, так что даже после замены одного из шаров на больший (и более тяжелый) он по-прежнему заявляет об идентичности находящихся в руках шаров.
Социальные установки — например, установка на оптимизм — могут формироваться и поддерживаться аналогичным образом, но уже не с помощью шаров и иных предметов, а благодаря систематическому повторению определенного взгляда, точки зрения на ситуацию.
Формирование выгодных для властвующей элиты социальных установок требует контроля над потоками информации: одним из основных направлений деятельности советских спецслужб было как раз искажение и корректировка их в нужном русле. Значение дезинформации стало особенно важно с 1960-х годов, что отразилось в росте влияния соответствующего подразделения в составе КГБ СССР[12]. В этом смысле основы конкурентоспособности современных политических технологий закладывались усилиями советских чекистов.
Степень свободы СМИ в различных странах регулярно оценивается международной неправительственной организацией «Репортеры без границ». Россия стабильно находится в нижней части списка, что означает существенные ограничения свободы СМИ как в явной, так и в неявной форме (рис. 1). С ограничениями в явной форме более-менее понятно: сюда относятся убийства журналистов, связанные с их профессиональной деятельностью, угрозы, случаи цензуры, экономического или политического давления. Информация может искажаться и вследствие действия «правила ожидаемых реакций»: не дожидаясь санкции, журналист изменяет свои предпочтения таким образом, чтобы они не противоречили выгодным властвующей элите установкам. Вот слова эксперта, опрошенного специалистами «Левада-центра» в рамках проекта, посвященного российской элите (2005):
«Профессионализм в информационной сфере заключается сегодня не в том, чтобы сделать, как они хотят, а сделать так, как ты хочешь, но чтобы им понравилось» (журналист, президент фонда)[13].
Рисунок 1. Индекс свободы прессы (Россия, 2002—2008)[14].
Говоря более конкретно, наиболее распространенные на сегодняшний день техники манипулирования заключаются в дозировании, «сливе» и искажении информации, на основе которой россияне формируют свое мнение о социально-экономической ситуации вообще и кризисе в частности. Вот несколько выдержек из интервью, проведенных в 2006—2008 годах[15]:
«Понятно, что они тебе сливают то, что ты хочешь услышать, и то, что они хотят тебе сообщить, но если правильно работать с информационными потоками, то можно много суметь» (бывший начальник отдела федерального министерства).
«То есть малая информированность, слабая, есть она, мы не скрываем. Поэтому отсутствие информации, дозирование ее — такая проблема есть» (начальник отдела в крупном муниципальном органе).
«Просто информация, которую выдают в прессу, даже если это какая-то супер-пупер открытая структура, которая обо всем говорит… дозируется… Много чего просто искажается и перевирается. Есть случаи, когда это умышленно делается. Плюс еще бывает вброс заведомо ложной информации» (заместитель начальника управления федеральной службы).
«В бюрократии важнейшую роль играет сокрытие информации, иногда временное сокрытие или, наоборот, ее слив… Вот эти информационные потоки — они чрезвычайно странные, — они закрытые, они и внутри министерств и ведомств, и между министерствами, и в правительстве» (бывший директор департамента в федеральном министерстве).
«То, что вбрасывается в прессу, как правило, или вбрасывается специально, или просто журналисты все придумывают сами. Информация о реальных процессах в прессу не вбрасывается, ее просто нет» (бывший заместитель федерального министра).
Насколько устойчива формируемая подобным образом установка на оптимизм? Она сохраняется до тех пор, пока полностью не приходит в противоречие с реальностью. То есть пока шар в руке находящегося с завязанными глазами человека не окажется значительно тяжелее того, к чему он успел привыкнуть. Чем дольше сохраняется прежняя установка в условиях серьезного изменения ситуации, тем болезненнее будет эта «коррекция».
«…Чем больше разница между тем, что человек видит в жизни и что он слышит по радио, чем больше эти ножницы, тем быстрее эти ножницы срабатывают и перерезают ниточку, на которой висит власть» (бывший федеральный министр, опрошен в рамках проекта «Левада-центра»).
Смена вех: в поиске новых правил игры
Кризис может стать источником оптимизма в ином, невиртуальном, смысле: он делает пороки существующих «правил игры» рельефными, облегчает осознание необходимости действовать, а не сидеть сложа руки, искать эффективные альтернативы. Кризис — это аргумент за то, «что так жить нельзя», от чего уже нельзя просто отмахнуться. Анализируя кризисы в странах Латинской Америки в 1980-е годы, Алан Турэн видит их позитивную роль в серьезной дискредитации национал-популистской модели управления[16]. Без разрушения характерного для нее симбиоза государства и ключевых социальных групп невозможно, в частности, остановить инфляционную спираль (группы влияния не сталкиваются с серьезным сопротивлением при удовлетворении своих требований), а это, в свою очередь, достижимо с помощью реализации основных демократических принципов[17].
Так, для Уругвая индекс FreedomHouseсоставлял в 1980 году 6 пунктов (1 соответствует демократической системе, 7 — полному отсутствию политических прав и механизмов их реализации), 4,5 — для Перу, 5,5 — для Аргентины, 3,5 — для Бразилии. В 1989-м он принял значения 1,5 — для Аргентины, 2 — для Уругвая, 2,5 — для Бразилии и Перу[18].
Новейшая история России так же богата примерами кризисов, ставших отправными точками для существенной корректировки или даже радикальной смены правил игры. Размер нефтяной и газовой ренты, находящейся в распоряжении советского правительства, после достижения пиковых значений в 1980—1981 годах начал резко сокращаться[19]. Вначале это обусловило активизацию усилий по корректировке господствующих «правил игры» (широкая антикоррупционная кампания 1983—1984 годов)[20], затем, после 1985 года, постановку вопроса об их радикальном изменении (в частности, перестройка)[21].
Кризис доверия
Нынешний кризис ставит под вопрос либеральную модель рынка, доминировавшую в последние несколько десятилетий не только в США, но и в международном масштабе. Достаточно вспомнить, что выполнение требований «Вашингтонского консенсуса» (достижение макроэномической стабилизации, осуществление либерализации цен и торговли, проведение массовой приватизации) являлось необходимым условием получения кредитов нуждавшимися в них бывшими социалистическими странами в начале 1990-х годов[22]. В этом смысле кризис лишает привычного ориентира, США, ибо либеральная модель рынка ассоциируется прежде всего с этой страной. Обращение к опыту США, ставшее столь привычным и для российских «шестидесятников», и для реформаторов 1990-х, и для элит, находящихся сейчас у власти в Германии и Франции[23], уже не помогает, но напротив, лишь множит вопросы.
Пересмотра требует прежде всего та роль, которая в либеральной модели отводится доверию и состоит, собственно, в том, что оно выводится за ее скобки как незначимый или неизменно присутствующий фактор. Предполагается, что конструкция рынков такова, что участники обменов вполне могут работать и без доверия друг к другу, а их доверие к государству несущественно ввиду превращения последнего в «ночного сторожа». Однако именно доверие, точнее его отсутствие, оказалось одним из главных приводных ремней кризиса: между банками и заемщиками (ввиду затруднений с возвратом ипотечных, корпоративных и потребительских кредитов), между самими банками (ввиду затруднений с возвратами кредитов на межбанковском рынке), между участниками фондового рынка (ввиду потери ими «состояния уверенности», выражаясь словами Кейнса), между всеми вышеперечисленными субъектами с одной стороны и государством как верховным гарантом стабильности правил игры с другой.
Возьмем ситуацию, сложившуюся в октябре 2008 года на российском межбанковском рынке. Объем средств для заимствований усилиями Центрального банка и Министерства финансов постоянно увеличивается, однако их существенная часть оказывается не востребованной теми банками, которые, собственно, больше всего в них и нуждались. Крупнейшие государственные банки, через которые распределись долгосрочные кредиты, предоставляли их ставкам, которые были слишком высоки для банков второго и третьего эшелонов[24]. В свою очередь, высокие ставки отражали критически низкий уровень доверия между участниками межбанковского рынка: сделки, как и в 1998 году[25], совершаются в основном внутри сложившихся «сетей» и «групп».
Если говорить о недоверии участников рынка к государству, то в российском случае его обусловливает непредсказуемость поведения регулятора фондового рынка. Торги открываются и закрываются непредсказуемым и непрозрачным образом, что уже привело к переносу существенных объемов операций с российскими ценными бумагами в Великобританию, на Лондонскую биржу[26]. В российской бизнес-практике уже давно стало нормой включать в контракты пункт о причислении действий и решений представителей государства к числу форс-мажорных обстоятельств, которые не «просчитываются» и не могут быть предотвращены. Примечательно, что сами представители государства склонны соглашаться с такой трактовкой, тем самым признавая глубокое недоверие между ними и регулируемыми субъектами.
«Я бы как коммерсант при любом раскладе эту формулировку закладывал. Вот если брать недавние события — ТЭК и мой блок, акции “Транснефти”, — привилегированные акции “Транснефти” торгуются на бирже, но вдруг возникает какой-то запрос Генпрокуратуры, которая пишет бумагу и приостанавливает торги по акциям “Транснефти”… А остановка торгов — вот у меня, непосредственно, знакомые на этом попали — акции были проданы на пике… договор был заключен пару месяцев назад, когда у нас рынок просто летел паровозом наверх… Соответственно, по тем ценам и были заключены эти сделки… Но покупатель эти акции в реестре не успел на себя переоформить — Генпрокуратура пришла и наложила арест… регистратор прекратил все операции — сделка под форс-мажором» (начальник отдела в федеральном агентстве).
«Все правильно делали… И сейчас страховщики пытаются себя обезопасить, то есть свои капиталы, от нестабильности политической ситуации» (заместитель руководителя федеральной службы).
«Это стандартная норма — рассматривать действия правительства как форс-мажор. Она принята во всем мире. Действия правительства, как и вулкана, — непреодолимая сила» (советник заместителя федерального министра).
Связь кризиса с ростом недоверия к правительству начинает осознаваться прежде всего в развитых странах (в России этому, видимо, препятствует сохранение установок на позитив в СМИ). Не случайно число публикаций в мировой англоязычной прессе, в которых рядом встречаются слова «доверие» (или «уверенность») и «правительство», возросло почти в два раза по сравнению с предшествующими годами (рис. 2).
Рисунок 2. Частота упоминания слов «доверие» или «уверенность» в комбинации со словом «государство» в мировой англоязычной прессе (первая неделя октября, 2000—2008 годы)[27].
Либерально-консервативное средство
В качестве традиционного лекарства при кризисе на нерегулируемом рынке рассматривается государственное вмешательство, опробованное еще в 1930-е годы.Сегодня его активно используют как на Западе, в странах прежде считавшихся образцом либерализма, так и в России. План Полсона, одобренный американским Конгрессом 4 октября, в частности предусматривает выкуп государством наиболее проблемных ипотечных кредитов и возможность финансовой помощи находящимся в кризисе банкам в обмен на долю в их капитале. Аналогичные меры принимает и британское правительство, повышая ликвидность финансовых рынков в обмен на привилегированные акции крупнейших банков[28]. Российское правительство, действуя через государственные банки и компании, так же приходит на помощь финансовым институтам, находящимся на грани банкротства, получая в качестве компенсации полный контроль[29].
На первый взгляд, все это является свидетельством звездного часа либерального консерватизма, о котором столь много говорили в последние годы представители «идеологического блока» российской властвующей элиты. Само понятие «либерального консерватизма» с трудом поддается определению даже экспертами и людьми, считающими себя его приверженцами[30], однако, в принципе, ясно, что его основная экономическая компонента состоит в признании необходимости комбинирования рыночных механизмов и государственного вмешательства. Либерально-консервативный рынок не только возникает благодаря государственному вмешательству (об этом говорил еще Карл Поланьи[31]), но и функционирует исключительно в режиме «ручного» управления и контроля со стороны представителей государства. Иными словами, это рынок, встроенный в «вертикаль власти».
По более вдумчивом размышлении выясняется, что с праздником на либерально-консервативной улице лучше повременить. Действительно, активизация государственного вмешательства наблюдается практически повсеместно. Однако при этом и недоверие к государству принимает поистине глобальные масштабы. «Вашингтон», под которым в США подразумевается комплекс существующих федеральных институтов управления, критиковали оба кандидата на пост президента США: и Барак Обама, и Джон МакКейн. Причем отнюдь не только за недостаток инициативы, но и за неспособность преодолеть непрозрачный, а значит и непредсказуемый, характер принятия решений.
По состоянию на конец 2007 года в России из всех государственных институтов только президент имел позитивный индекс доверия (то есть число доверяющих этому институту превышало число тех, кто отказывал ему в доверии). Индексы доверия правительству, Государственной Думе и региональным властям уходили «в ноль»[32].
Можно сказать, что сегодня наблюдается своего рода «негативная конвергенция» между прежними антагонистами — Россией и США, равно как и другими развитыми странами[33]. Каждая из сторон воспроизводит худшие черты антагониста, не приобретая при этом лучших: рынок без институтов демократии, государственное вмешательство без доверия к регулятору. Недоверие к государству на фоне его резкой активизации и вмешательства в рыночные механизмы вместо выхода из кризиса порождает дисфункционального «Франкенштейна».
Примечательно, что наибольшие темпы падения фондовых индексов наблюдаются в странах, где степень коррумпированности государственного управления — по оценкам экспертного и делового сообществ — особенно высока. Существует средне-сильная корреляция между глубиной падения национальных фондовых индексов (значение на 10 октября к наибольшему значению, достигнутому за последние 3 года) и индексом восприятия коррупции по версии Transparency International за 2008 год.
В лидерах падения Россия и Китай, чьи правительства стабильно имеют репутацию коррупционных (рис. 3): инвесторы выводят деньги в первую очередь из тех стран, где действия регуляторов особенно непредсказуемы и непрозрачны. Развивающиеся рынки (к которым относят и Россию) в целом более подвержены негативному воздействию финансового кризиса[34], однако лидерами падения являются страны с наиболее коррумпированными системами государственного управления (китайский CSI300 упал на 67,3%, российский РТС — на 65,9%).
Рисунок 3. Зависимость между относительной глубиной падения значений национальных фондовых индексов (на 10 октября 2008 года по сравнению с максимальным значением за последние три года) и индексом восприятия коррупции Transparency International за 2008 год[35].
Вертикаль доверия
Одной только активизации государства недостаточно для обеспечения выхода из кризиса ни в России, ни на Западе. Эта мера будет иметь смысл только в том случае, если само государство станет другим, то есть таким, которому смогут поверить и население, и бизнес. Предсказуемость, а значит и доверие, обеспечивается двумя условиями: соблюдением принципа верховенства закона и усилением общественного контроля[36]. Иными словами, одно средство — активизация государственного вмешательства — способно дать позитивный эффект только в комбинации с другим — усилением демократических институтов.
На первый взгляд, что же здесь нового и вселяющего оптимизм, если экономисты давно обсуждают влияние демократии на экономический рост, причем не всегда позитивное?[37] Проблема в том, что обеспечение принципа верховенства закона, общественный контроль и свободные выборы обычно рассматриваются по отдельности, во всяком случае в эконометрических моделях, показывающих либо негативную связь между демократией и ростом экономики, либо ее отсутствие. Действительно, сами по себе свободные выборы не способны обеспечить стабильности и предсказуемости государственного аппарата — об их отрицательном влиянии на функционирование отлаженной бюрократической машины писал еще Макс Вебер[38]. Новизна может состоять в одновременном использовании всех «демократических инструментов» активизирующегося государства.
Обеспечение принципа верховенства закона ведет к возникновению алгоритма поведения государственных служащих в тех или иных ситуациях. Из множества возможных действий, совершаемых на основе личных или групповых интересов, эмоций и так далее, выбираются только те, которые соответствуют закону. С точки зрения теории игр, закон помогает «зафиксировать» одно равновесие из множества возможных[39]. Здесь можно воспользоваться словами одного из респондентов, говорящего о непредсказуемости кадровых решений в России на высшем уровне:
«Это признак слабости государства, это признак [ищет слово]… неэффективности государства… признак того, что у правящей группы, группировки, нет четкой линии политической, нет адекватной стратегии… Вот попробуйте предсказать действия пьяного, что он выкинет: он, может, тебе по морде съездит, может, скажет что нехорошее, может быть, ляжет, уснет» (бывший высокопоставленный сотрудник администрации президента).
Что касается общественного контроля — например, в форме общественных и консультативных советов, действующих на постоянной основе при государственном регуляторе и наделенных необходимыми полномочиями, — то он необходим для исключения использования представителями «активного» государства дополнительных прерогатив в личных или узкогрупповых (например, «командных») интересах. Сегодняшняя российская практика не исключает создания подобных советов, но сводит их роль преимущественно к декоративным функциям. Регулятор к тому же имеет возможность определять состав консультативных советов, отсекая нежелательных для себя лиц. Ни о какой выборности членов контрольного органа-регулятора теми, чьи действия он регулирует, речь здесь не идет.
«Здесь все по законам физики идет: задача министерства — минимизировать их влияние, задача общества — максимизировать их влияние. Это единство и борьба противоположностей идет постоянно и пока носит не очень формальный характер. Они постоянно делают попытки формализовать свои отношения с нами — то есть записать в закон, положение… прописать себя, свою роль и свои функции… А министерство, естественно, сопротивляется и говорит: нет, мы вас, давайте, включим в какой-нибудь консультативный совет, мы всегда вас выслушаем, вот только не надо ничего в закон вписывать» (начальник отдела в федеральном министерстве).
«Они [различные консультативные советы] скорее являются инструментом манипуляции решений. Например, X— я не знаю, если продолжает, но раньше точно — финансировал совет Y, из-за этого оттуда Z ушел. А он его финансировал для того, чтобы показывать W бумаги, подписанные умными людьми, что, мол, моя позиция правильна. Они не спрашивают у экспертов, как есть на самом деле, а ищут просто основания под заранее сформулированной позицией» (специалист по GR).
Общественный контроль действий регулятора отнюдь не тождественен его «захвату» и потере управления данным сектором экономики — подобный риск преодолевается путем четкого определения прав и обязанностей всех сторон. Ведь даже документальное признание права граждан и бизнеса на своевременное и полное информирование может помочь восстановить доверие и повысить предсказуемость.
Таким образом, если в эконометрических моделях учитывать не только факт проведения выборов, но и степень обеспечения принципа верховенства закона, а также интенсивность общественного контроля, то оказывается, что демократические процедуры воздействуют не столько на темпы экономического роста, сколько на его волатильность, то есть стабильность и предсказуемость[40]. Это обстоятельство позволяет лучше понять природу резкого падения фондовых индексов в тех странах, которые еще недавно находились в лидерах роста — России и Китае.
Наконец, нынешний кризис ввиду своего глобального масштаба требует активизации и демократизации регуляторов не только на национальном, но и на международном уровне. Нельзя сказать, что международные регуляторы рынка на сегодняшний день отсутствуют. Здесь и «Большая восьмерка» (или «семерка» — в зависимости от ситуации), и Всемирный банк, и Международный валютный фонд, и рейтинговые агентства. Однако, как и в случае с «активным» государством, вопрос заключается не столько в факте их наличия, сколько в степени их демократичности. Именно здесь и кроются проблемы, поскольку ни один международный регулятор не имеет более-менее стабильных механизмов представительства тех, деятельность кого он призван регулировать. Регуляторы действуют либо в собственных корпоративных интересах, либо в интересах одного или нескольких национальных правительств[41].
Так что можно констатировать: размах кризиса таков, что он все же способен стать источником оптимизма, ибо заставляет осознать необходимость изменения принятых «правил игры» и выстроить «вертикаль доверия», начинающуюся в повседневных взаимодействиях, проходящую через национальные правительства и подпирающую международных регуляторов.