Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2008
Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) — историк, эссеист, прозаик. Автор восьми книг и многочисленных публикаций в российской периодике. Редактор журнала «Неприкосновенный запас».
Кирилл Кобрин
Дневник наблюдений за поп-культурой
Я веду Книгу Учета Жизни.
Группа «Аукцыон»
От автора
По роду занятий мне приходится ежедневно просматривать сайты десятков англоязычных изданий и других медиа — от таблоида «TheSun» до сверхреспектабельных «TheTimes» и «WashingtonPost». Каждый раз я отмечаю что-то любопытное — и никогда это «любопытное» не относится к миру «серьезной» политики, экономики, сфере «высокой культуры». Все интересное происходит только в другой части культуры, к которой обычно пристегивают приставку «поп». Постепенно я стал коллекционировать распечатки статей о разнообразных происшествиях в этом поп-мире (его следует понимать максимально широко — ведь каждый, кто хотя бы ненадолго попадает в этот контекст, становится поп-персонажем), и даже комментировать некоторые из них. Постепенно сложился своего рода дневник, отрывки из которого я и предлагаю читателям «Неприкосновенного запаса».
Май 2007. Хилтон, Пэрис Хилтон
Пэрис Хилтон отмотала около половины своего срока[1]. Драматическая история известной тусовщицы не на шутку занимает значительную часть читающего человечества, и потому все просьбы тюремной пташки перенести общественное внимание на проблемы с теплоизоляцией космических челноков или на дарфурские ужасы, то есть на что-то «настоящее», не находят отклика. История делается здесь: в специальной камере для полицейских, политиков и знаменитостей в лос-анжелеской тюрьме. Мир ждет окончания драмы: выйдет ли белокурая Пэрис преображенной из узилища?
Похоже, дело обстоит именно так. Развеселая socialite гордо предала себя в руки тюремщиков сразу после окончания вечеринки по случаю вручения кинопремий MTV. Отважная девушка думала, что переходит из одного шоу в другое, но ошиблась: лос-анжелеская тюрьма совсем не похожа на исправительное заведение, выведенное в советской телеоперетте «Летучая мышь». Неволя есть неволя, даже если она длится дни, а не годы. Уже назавтра Пэрис затосковала, а на третий день затосковала настолько, что пришлось срочно ее вызволять. И вот здесь оперетта превращается в настоящую драму: одно начальство (шериф графства) отправляет Пэрис досиживать дома (ссылаясь на ее расстроенные нервы и, по слухам, расстроенный тюремной баландой желудок), — а другое, в лице неумолимого судьи, возвращает ее в узилище, да еще и отменяет прежнее решение, скостившее хилтоновский срок до 23 дней! Нельзя было без волнения смотреть на несчастную Пэрис, когда судья огласил решение. Она рыдала. Она прощалась с мамочкой. Сцена, достойная пера Достоевского. Преступление и наказание.
И, как следовало ожидать, наступило раскаяние и преображение. Из камеры Пэрис Хилтон рассказала тележурналистке Барбаре Уолтерс о своем духовном прозрении:
«Я не тот человек, которым была до тюрьмы, — объявила она городу и миру. — Я привыкла вести себя просто тупо. Я решила, что буду вести себя по-иному, когда выберусь отсюда. Я стала более духовной. Господь дал мне новый шанс».
Она, конечно, надеется на досрочное освобождение, но только затем, чтобы там, на воле, помогать больным раком груди и собирать игрушки для несчастных детей[2]. А пока, лишенная тюремным распорядком косметики, она играет в настольный теннис, читает газеты, душеспасительные книги и все сильнее верует в Бога. «В то время, как ее кожа сохнет без крема для лица, Пэрис занята более важными вещами», — торжественно заключает Барбара Уолтерс.
Набоков, уже живя в Америке и Швейцарии, говорил, что в руки не берет так называемых «серьезных газет», зато с жадностью пожирает таблоиды. Он прав: чтение какой-нибудь «Херальд Трибьюн» или «Франкфуртер Альгемайне» не дает ничего ни уму ни сердцу. Политическая жвачка, финансовые камлания, целые развороты, отданные под тоскливые (хоть волком вой) описания весенних коллекций «Гуччи» или Стеллы Маккартни, — кому все это надо? Наше знание окружающего мира (и, тем паче, знание самих себя) не изменится от новостей об очередной дюжине несчастных, погибших в прискорбных ближневосточных или африканских обстоятельствах, или о том, что недвижимость в сельских районах Южной Германии дорожает (дешевеет). Другое дело — таблоиды и местная пресса. Вот неиссякаемый источник моральных уроков, приключений духа, мысли, тела, настоящее эльдорадо превосходных сюжетов для литературы! Набоков знал, что говорил.
Если вы находите духовное прозрение Пэрис Хилтон напыщенным или даже, прости Господи, фальшивым, если в «Преступлении и наказании» вас занимает больше не нравственная, а детективная сторона вопроса, то смело открывайте таблоид или хотя бы слегка желтоватую газету. Весна 2007-го была — в европейской прессе этого рода — богата на детективы и триллеры. 18 марта тренер сборной Пакистана по крикету, британец Боб Вулмер, был обнаружен в бессознательном состоянии в отеле в Кингстоне, куда он с командой приехал после неожиданного и позорного поражения от ирландцев. В госпитале он скончался, не приходя в себя, и поначалу ямайские эскулапы не смогли установить точной причины смерти. Ямайские же сыщики заявили, что Вулмера задушили. Дальше разыгрался натуральный Дик Фрэнсис. Одни газеты писали о следах крови на полу ванны, где был найден тренер. Другие намекали на возможную причастность к смерти Вулмера некоего короля индийских букмекеров с непроизносимым именем. Телеканалы посылали журналистов в Пакистан за репортажами о коррупции в местной крикетной индустрии. Ямайские детективы тягали на допросы бородатых пакистанских спортсменов и распространяли слухи о конфликте между игроками и тренером. В Кингстон был послан опытный британский следователь Шилдс. «Би-би-си Панорама» сообщила, что Вулмер был разом и отравлен, и задушен. Наконец, британские медики, решив проверить выводы своих ямайских коллег по скальпелю и зажиму, объявили, что Боб Вулмер был вовсе не убит, а умер, скорее всего, от естественных своих болезней — сердечной недостаточности и диабета. Наконец, через какое-то время, ямайские полицейские мужественно признали свою ошибку. Тренер умер сам. Никакого Дика Фрэнсиса.
А напоследок — изумительная история, прочитанная мною той же весной в газете маленького валлийского городка Абериствит. Здесь арестовали дилера, который в суматохе успел засунуть пакетик с героином себе в прямую кишку. В участке злодей наотрез отказался посетить туалет, пищу не принимал два дня, слабительное выплюнул, а местному доктору не разрешил покопаться в своих недрах. Потом, правда, разрешил, но, по свидетельству врача, так крепко сжал задний проход, что пролезть внутрь не удалось. Автор статьи сетовал: в полицейском управлении Абериствита слишком мало сотрудников, чтобы можно было установить круглосуточное туалетное дежурство при арестованном, не ослабив тем самым наблюдения за порядком на улицах нашего прекрасного древнего города. Требуются волонтеры.
Июль 2007. Свеча на ветру
Смотрел по телевизору довольно жалкое мероприятие под названием «Концерт в честь принцессы Дианы». Проводили его в день рождения покойной принцессы, присутствовали и приплясывали принцы Вильям и Гарри, футболист Бекхэм, дюжина местных телезнаменитостей и десятки тысяч обычных людей. Пели потрепанные «Дюран Дюран», «TakeThat» второго созыва, Пиф-Паф Дидди и прочее. Всем, как и положено, управлял Элтон Джон, которого за хлопоты с Дианой уже давно следовало бы сделать наследником Елизаветы Второй. Принц Чарльз, конечно, блистательно проигнорировал эту компанию. И правильно. На сцену выскочила певица Нелли Фуртадо и зажигательно исполнила свой хит «Maneater». Вроде бы все ничего — песня про женщину-людоеда, но суть этого сочинения сводится несколько к иному: речь идет о некоей темпераментной барышне, которая (метафорически, конечно) является пожирательницей мужчин. Мое крепнущее с каждым прожитым днем ханжество намекает, что распевать эту песню на дне рождения замужней женщины, погибшей вместе со своим любовником в автокатастрофе (да еще и распевать ее в присутствии законных детей покойной) не комильфо.
А через неделю после поп-поминок по Диане были устроены концерты против глобального потепления. Пели на всех континентах, включая и Антарктиду: оказывается, среди полярников водятся инди-рокеры. Уровень мероприятия был примерно тот же, что и неделю назад. Одно жаль: по каким-то причинам не участвовала Шерил Кроу, прославившаяся незадолго до того отважным экологическим жестом. Автор и исполнительница знаменитой песни «Достаточно ли ты силен, чтобы стать моим мужчиной?» предложила — в видах на сохранение лесов — использовать при отправлении естественных потребностей лишь один отрывной кусочек туалетной бумаги. Похвальное самоограничение, не правда ли? Но почему бы не призвать участников всех этих невыносимо прекрасных шоу за все хорошее и против всего плохого всегда исполнять — для экономии электроэнергии — всего по одной песне? Или вообще ничего не исполнять, а деньги на благотворительные нужды безо всякой помпы тишком переводить на нужные счета. Конечно, было бы совсем здорово, если бы они вообще ничего и не записывали — ни альбомов, ни видеоклипов, — но это уже не мое благоприобретенное ханжество говорит, а вопиет врожденная мизантропия.
Произошло, конечно же, еще одно поп-мероприятие: это когда Дима Билан и компания при конферансе Николая Фоменко поздравляли жителей Сочи с перспективой стать самыми богатыми людьми в России. Но тут уже другая история — тут, что называется, деньги к деньгам. Билан и Фоменко за деньги (а они ни в какие благотворительные фонды не собирались и не собираются ничего переводить) развлекали людей, которые мгновенно разбогатели после того, как их город сделали столицей олимпиады. И никакой Дианы. Никакого глобального потепления. Чистое бабло. Зато именно оно, если следовать максиме последних времен, побеждает зло.
А что в нашем поп-культурном мире есть «зло»? Конечно же неискренность. Чувства должны быть открыты всем, выражены прямо и бесхитростно и тут же приводить (или тут же не приводить) к желаемому. Никакой «искусственности» в мире женщин с искусственной грудью и мужчин с искусственными зубами не допускается. Все должно быть просто. Скажем, пишет Элтон Джон песню «CandleontheWind»и посвящает ее памяти Мэрилин Монро. Проходит двадцать с лишним лет. Гибнет несчастная Диана. Элтон Джон выражает свои чувства к ней с помощью той же песни. Столь же искренне, заметьте! Так что «неискренность» — последнее, в чем можно обвинить наших героев. Они просты и искренни. Николай Фоменко искренне любит деньги, а Элтон Джон искренне любил принцессу Диану. Что им может противопоставить столь несовременный принц Чарльз? Придворные церемонии, этикет, ни слова правды — одни учтивости, воспитанности, кастовые предрассудки. Все то, на чем столетиями покоился западный мир. Сейчас же он стоит на том, что миллионеры раздают советы, как куском туалетной бумаги спасти мир. С другого конца света на все это взирают смуглые бородатые мужчины с калашами и нехорошо ухмыляются. Они-то уж точно знают, как должен быть устроен мир. А где-то в стороне — нелепый Чарльз, который в своем поместье Хайгроув слушает классическую музыку, рисует акварельки и выращивает органическую морковку. Но и здесь незадача: сеть супермаркетов «Сэйнсбери» объявила, что принцеву морковку закупать больше не будет, мол, некондиционная. Воистину, для Чарльза все зло исходит от супермаркетов.
Октябрь 2007. Жертвы искусства
Еще и еще раз: жизнь совершенно бесстыдно подражает искусству, с каждым годом все больше и больше. Еще пара столетий и люди будут читать свои судьбы в романах, видеть их в кино, слышать в операх, струнных квартетах и поп-песнях (преимущественно в поп-песнях, конечно). Два европейских происшествия 2007 года доказывают это окончательно и бесповоротно.
Суд французского города Экс-ан-Прованс приговорил 69-летнего адвоката Жан-Мориса Аньеле к двадцати годам тюрьмы за убийство его подружки 29-летней Агнес Ле Ру. Нет-нет, это совсем не та история, в которой пожилой богатый бонвиван содержит молодую красавицу и убивает ее в припадке ревности, неожиданно вернувшись с бизнес-конференции в Лос-Анжелесе и застав свою собственность в постели с неким красавцем. Отнюдь. Дело в том, что преступление совершено тридцать лет назад, в июне 1977 года, и преступнику было всего на десять лет больше, чем жертве. Во-вторых, отношения собственности в этом случае совершенно иные. Несчастная Агнес была наследницей большого казино, а коварный Жан-Морис — известным на всей Ривьере плейбоем. Итак, перед нами — сюжет уже из какого-то другого фильма, кажется из того самого, где Майкл Кейн на французской Ривьере охмуряет богатых женщин своими безукоризненными манерами и сногсшибательно элегантными костюмами. Впрочем, тот фильм — комедия, да и мошенники (Кейн и присоединившийся к нему Стив Мартин) оказались одураченными потенциальной жертвой обмана. Здесь же все было значительно серьезнее, драматичнее и, в конце концов, банальнее. Тогда, в 1977 году, обсуждался вопрос о продаже казино, принадлежавшего семье Ле Ру. Мать Агнес не хотела расставаться с семейным бизнесом, хотя покупатель уже нашелся: один корсиканец предлагал довольно приятную сумму. Аньеле уговорил подружку выступить на семейном совете против матери; в конце концов, казино было продано, и причитающиеся Агнес три миллиона франков перевели на ее совместный с любовником банковский счет. Сразу после этого женщина исчезла; ни живую ни мертвую, ее не смогли найти до сих пор. Подозрения, конечно же, сразу пали на Аньеле, но он предъявил алиби: в тот момент, когда исчезла Агнес, он прохлаждался с другой своей подружкой в Швейцарии. Дело против него пришлось закрыть — до тех пор, пока в 1999 году эта самая вторая подружка ривьерского светского льва не призналась матери Агнес Ле Ру, что соврала следствию. Дело против Жан-Мориса Аньеле открыли вновь. И вот, тридцать лет спустя после исчезновения мадмуазель Ле Ру и через восемь лет после возобновления следствия, почти семидесятилетний старик, которого прокурор назвал «одиноким, подлым и лживым хищником», приговорен, фактически, к пожизненному заключению. Я видел его фото — весьма импозантный месье. Того гляди, соблазнит надзирательницу и ускользнет по веревке из связанных простыней… Будет вам версия «Трех мушкетеров». Но, пока этого не произошло, пока Аньеле подает апелляции, а пресса со смаком обсуждает все перипетии громкого сюжета, поделюсь одним подозрением. Мне кажется, что все участники этой драмы оказались слишком большими поклонниками романов Патриции Хайсмит (особенно истории о мистере Рипли) и ранних фильмов Клода Шаброля. Все они будто сговорились разыграть перед публикой пьесу о больших деньгах, красивой жизни и о том неизбывном, всегда присутствующем, банальном, вечном, гностическом зле, точнее, Зле, которое действительно существует, а не просто являет собой вялое отсутствие добра.
А вот другая история, завершившаяся в октябре 2007-го. Тут уже иной кинематограф — немецкий и итальянский. Фассбиндер и Висконти. Коронер лондонского района Вестминстер выслушал патологоанатома, профессора Себастьена Лукаса, доложившего об окончательных результатах вскрытия тела 44-летнего Готтфрида Александра Леопольда фон Бисмарк-Шенхаузена, умершего в своей квартире, в районе Челси, 2 июля 2007 года. Причиной смерти официально объявлен сердечный приступ, вызванный наркотической зависимостью и передозировкой наркотиков. Профессор позволил себе выразить некоторое удивление: он сказал, что за свою карьеру патологоанатома никогда не встречал столь высокого содержания кокаина в человеческом теле. По его мнению, покойный в последние сутки жизни вкалывал себе кокаин ровно каждый час. То есть 24 раза. Кроме этого, в крови найдены следы морфия. Печень фон Бисмарка была разрушена алкоголем, наркотиками, ВИЧ-инфекцией и гепатитами В и С. Мне кажется, представитель британской науки, основанной на позитивизме и несокрушимом здравом смысле, должен был испытывать некоторое недоумение по поводу столь барочной избыточности. Увы, пресса ничего не сообщает об этом, зато передает слова коронера, закрывающего дело о смерти Готтфрида Алексанра Леопольда фон Бисмарк-Шенхаузена: «Я думаю, это весьма прискорбная история. Безрассудное поведение и кокаин стали причиной этой смерти».
Между тем, покойный прожил, в некотором смысле, яркую жизнь. Все в ней есть произведение искусства — только не его, Готтфрида фон Бисмарка, искусства, а несокрушимых традиций европейского общества и европейского же декаданса, воспетого довоенной европейской литературой и послевоенным европейским кино. Сам Готтфрид не сделал ничего — он только бессознательно следовал известным моделям поведения, пропитавшим кровь его (и его социального круга) не меньше, чем кокаин с морфием и алкоголем.
Наш герой — праправнук того самого Отто фон Бисмарка, «железного канцлера», создателя Германской империи. Дьявольское хитроумие семейного фатума превратило его потомка в ухудшенный вариант коронованного безумца Людвига Баварского, правившего и свергнутого (и, быть может, убитого) в то самое время, когда «железный канцлер» собирал империю (куда вошла и Бавария). Другой предок Готтфрида фон Бисмарка — его дед, тоже Отто, тот самый, который был послом «третьего рейха» в Лондоне, но потом поссорился с Риббентропом и был отозван. Еще один Бисмарк, в честь которого и назвали сиятельного наркомана, Готтфрид фон Бисмарк — участник антигитлеровского заговора 1944 года. И, в завершение семейной картины: старший брат нашего героя Карл-Эдуард фон Бисмарк — депутат Бундестага. Сам Готтфрид родился в Бельгии, рос в семейном поместье недалеко от Гамбурга, ходил в школу в Германии и Швейцарии. Провел некоторое время на стажировке на Нью-Йоркской фондовой бирже, а затем его отправили учиться в Оксфорд, где молодой граф ярко проявил себя в самых разнообразных сферах: от учебы до участия в попойках и прочих мероприятиях разных закрытых студенческих сообществ, вроде Bullington Club или Piers Gaveston Society. Среди членов последнего Готтфрид, согласно свидетельствам современников, «отличался склонностью к латексу и хлыстам, которые он присовокуплял к своему одеянию андрогина, и непременной губной помаде». В Оксфорде же, если верить не в меру чувствительным авторам популярных газет, произошло роковое событие его жизни. В 1986 году в комнате Готтфрида фон Бисмарка было найдено тело Оливии Ченнон, дочери тогдашнего британского министра-консерватора. Мисс Ченнон отмечала успешно сданные выпускные экзамены и по такому случаю нечаянно приняла сверхдозу героина. Согласимся с биографами: смерть Оливии потрясла Готтфрида. Он заявил, что жизнь его станет простой и праведной, а на похоронах граф рыдал, как дитя. Из Оксфорда он вынужден был стремительно исчезнуть, родители поместили его в немецкую частную клинику, а затем — в немецкий университет. Тут как раз пала Берлинская стена, и фон Бисмарк отправился обживать и обустраивать некогда фамильные земли. Несколько лет граф Готтфрид успешно руководил телекоммуникационной компанией, но потом вернулся в Лондон и зажил по-старому. Среди его чудачеств мне особенно нравится такое: фон Бисмарк создал фирму, которая возила западных туристов в Узбекистан.
И вот около года назад, в августе 2006-го, из квартиры графа выпал и разбился насмерть Энтони Кейзи, 41 года от роду. Формальных обвинений в адрес хозяина не воспоследовало, хотя газеты писали о некоей гомосексуальной оргии, апофеозом которой стал полет Кейзи с двадцатиметровой высоты. Полиция не нашла наркотиков в квартире Готтфрида, зато была обнаружена многочисленная, как элегантно выразилась «Гардиан», «сексуальная параферналия», в том числе и латексная матросская шапочка. Все-таки наш герой был не из тех, кто легко меняет свои привычки… Местный коронер выразился не менее элегантно, чем газета: «Говоря попросту, под утро здесь происходила гомосексуальная оргия. Тем не менее, она осуществлялась в помещении, находящемся в частной собственности, и с согласия всех участников мужского пола».
Чуть меньше чем через год тело Готтфрида Алексанра Леопольда фон Бисмарк-Шенхаузена было найдено в его собственной квартире. Поговаривали о самоубийстве, а отец покойного даже довольно наивно предположил, что причиной смерти стал эпилептический припадок. Потом пришел профессор Себастьен Лукас и поставил в этом деле точку. Поставим точку и мы. Перед нами — история жертвы социальных привычек британского высшего класса рубежа веков и, в то же время, жертвы континентального кинематографа. Гомосексуализм Оксбриджа, клубы, распахнутые для oneofus, кокаиновый Лондон, помноженные на «Людвига», «Гибель богов», «Китайскую рулетку», «В году тринадцати лун», да и вообще на все, что Фассбиндер снял и чем жил. Если убрать всю эту, перефразируя «Гардиан», «социокультурную параферналию», то останется история несчастного больного, которого погубила пагубная привычка. Условный слесарь Сидоров с улицы Мончегорская, допившийся до роковой белочки, ничуть не хуже. Что еще раз доказывает: нам интересна не жизнь — нам интересно искусственное, интересно искусство.
Февраль 2008. Снадобье для души
Сразу несколько событий в мире того, что очень неточно и приблизительно называют «рок-музыкой». Впрочем, лучшего слова пока не придумали, потому придется пользоваться именно им — к вящему ужасу раннего Витгенштейна и к бурной радости Витгенштейна позднего.
Во-первых, Роберт Смит, этот стареющий медвежонок с осиновым ульем на голове, и его коллеги по «The Cure» отправились в турне — напомнить о себе перед выходом нового альбома[3]. Три года назад Смит уволил клавишника Роджера О’Доннела и еще больше «ужесточил» звучание, вернув «The Cure» к собственным гитарным корням. Концерт, который группа дала в Праге, оказался для меня глубоким переживанием. Описать его сложно — тонны претенциозной чепухи, которую выдают за «музыкальную» или «рок» журналистику, настолько исключают возможность сколько-нибудь живой дескрипции, что лучше вообще помолчать или ограничиться лапидарным Wow. Скажу лишь, что это был поразительный эстетический, социальный и экзистенциальный опыт. «The Cure» играли без перерыва три часа подряд — сосредоточенно, погрузившись в себя; техники подносили им гитары, будто винтовки ведущим бой солдатам. Там было все: шедевры почти тридцатилетней давности, вроде «Killing an Arab», депрессивные гимны тинейджеровской тоске из «Pornography» и «Disintegration», новые вещи. Разницы между ними не чувствовалось. Это был просто звуковой ландшафт, довольно угрюмый, патетичный, нелепо-сентиментальный. Трехчасовая волна гитарного чеса, вперемежку с гитарными же переливами медленно накрывала зал; а на волне, будто Нептун на своей морской колеснице, царил резкий, сильный, заунывный голос Смита, излагающий нехитрые соображения по поводу любви, смерти и несправедливого устройства жизни… (Должен сказать, что отделаться от велеречивого стиля музыкальных обозревателей просто невозможно…) Но продолжим.
В сущности, то, что я видел, и есть самое лучше воплощение жанра, который называют «альтернативным роком», или просто «альтернативой». «Альтернатива» — это не тогда, когда никому не известные люди почти забесплатно занимаются звукоизвлечением, отнюдь. «Альтернатива» бывает только в отношении чего-то; в случае (так называемого) рока этим «чем-то» является поп-музыка. «Поп-музыку» следует понимать в самом широком смысле этого слова — от Кристины Агилеры до «U2». Базовым и чуть ли не единственным жанром, основой, главным средством и эстетической целью (в конце концов, единицей) поп-музыки является поп-песня. Оттого «альтернатива» начинается там, где эта единица подвергается сомнению. В менее интересных случаях ставятся под сомнение чужие песни (как не вспомнить незабвенное исполнение Сидом Вишесом гимна «I Did It My Way», прославленного прежде Фрэнком Синатрой), в более интересных — свои. Так поступал и поступает Том Уэйтс, этим же объясняется и эволюция Лени Федорова и «Аукцыона». Но если Уэйтс и Федоров с каждым годом все больше и больше «растворяют» свои сочинения в хаосе звуков, то Роберт Смит переплавляет их и потом «вытягивает», «тянет», как тянут проволоку, как ее «волокут». Смит мог бы прославиться (и прославился) как автор хитов, имевших коммерческий успех: вспомним «Lullaby», «Lovesong», «Lovecats» и другие чудные песенки. Но хиты были не целью, а побочным продуктом его художественной работы; на концерте эти песни не отличаются от других; на самом деле, это просто одна трехчасовая песня, оратория, моноопера, если угодно. Никакого снисхождения к «слушателю».
И вот здесь от «эстетики» самое время перейти к социокультурному вопросу. Почему тысячи людей самого разного возраста и самого разного социального статуса набиваются в проплеванные стадионы, чтобы внимать этому по-настоящему бескомпромиссному искусству?
Дело в том, что это именно «искусство». Оно, как дух, витает, где хочет, и не желает быть навсегда приписанным к ведомству «Серьезной Литературы», «Серьезной Музыки», «Авангарда», «Классики» и иных огромных (даже не гипсовых, а пенопластовых) кубов. Искусство и есть то, что перемещается поверх барьеров, в том числе социальных и возрастных. Оно, конечно, не вечно, но оно всеобще в определенных исторических (иногда и географических) рамках. И поэтому, с социальной точки зрения, искусство неприятно — приходится разделять переживание черт знает с кем. А что тогда приятно? Приятно послушать социокультурно близкую музыку в кругу социально близких людей. Протащиться со старыми корешками под «Jethro Tull» или, прости Господи, «Deep Purple». Последнее, кстати говоря, недавно произошло на приснопамятном юбилее «Газпрома». В истории с приглашением исполнителей «Smoke on the Water» в Кремль все углядели только одну проблему, персонифицированную в Дмитрии Медведеве. Мол, либерал он, если любит басурманскую группу своей юности. Но здесь есть и другая сторона: не приглашающая, а принявшая приглашение. Некогда главные соперники «Led Zeppelin» проходят сейчас совсем по другому разряду — они являют собой одну из разновидностей торговцев сентиментальными воспоминаниями, профессиональных утешителей ностальгантов. Собственно говоря, стратегия поп-музыканта и строится на этом: сначала безбрежный коммерческий успех у определенных социальных и возрастных групп, затем — выход из прожекторов актуальности и «окукливание» внутри уже сформировавшейся группы почитателей, которые с течением времени превращаются в «воспоминателей». Первый и шумный триумф любого «Smoke on the Water», любых «Money, Money, Money» или «I Will Survive» утилизируется потом во всевозможные royalties, переиздания старых хитов и, наконец, в пенсионерские турне по провинциальным залам. В этом смысле, Кремль ничем не отличается от какой-нибудь поволжской филармонии — так же, как «Deep Purple» ничем не отличается от дуэта «Baccara». Если вы принадлежите к группе людей, которые готовы выложить деньги, чтобы видавшие виды мужики и тетки на миг воскресили атмосферу ваших первых лобзаний под песню «Johnny, Oh Yes», то вам есть о чем вспомнить с соседом по концертному залу. После выступления «The Cure» поговорить решительно не с кем — и не только оттого, что Роберт Смит явил миру шедевры депрессивного аутизма, но и потому, что с этими людьми вокруг вас не о чем говорить. Вы — из разных миров. И все они из разных миров: юные существа с иссиня черными волосами, британские пролы с толстыми шеями, какие-то запуганные немолодые интеллигенты, вялые стайки торчков, расхристанные металлюги, богемные существа. Это не менеджеры среднего звена на концерте «Uriah Heep» в Нижнем Новгороде. Просто люди, просто другие, многоголовый ад мизантропа; помимо принадлежности к роду человеческому их («нас», так как и я был среди них) объединяет только сомнительного рода искусство Роберта Смита. Это (памятуя название группы) лекарство для наших убогих душ.
Июнь 2008. Шекспировская диета
«Когда “Би-би-си” отправила меня назад во времени, чтобы в разные недели жить и питаться так, как это делали в шести различных исторических эпохах (и наблюдать за тем, как я буду себя чувствовать и как это скажется на мне), все рассчитывали, что, возвращаясь оттуда в XXI век, я буду отчаянно нуждаться в современной диете, пускать слюну при одной только мысли о нынешних вкусностях и мечтать о привычном комфорте. Все оказалось совсем по-иному».
Джайлс Корен поведал читателям «Таймс» об эксперименте, который поставило над ним британское телевидение, а еженедельная программа «The Supersizers Go», где этого мученика общественного любопытства сажают то на алкогольную диету шекспировских времен, то на мясную диету времен Регентства, то на худой паек времен Второй мировой, уже стартовала на телеэкране. То, что показывают в телевизоре, интересно, но не очень; думаю, если посадить на место Корена Роана Аткинсона, то получилось бы повеселее — нечто вроде нового издания старого шедевра «Blackadder». «I have a cunning plan, Sir…»
Так вот, гораздо интереснее — газетный отчет подопытного телекролика. Джайлс Корен — известный человек в Британии: журналист, ресторанный критик «Таймс», автор романа «Winkler», получившего три года тому премию «За худшее описание секса в художественном произведении». Пассаж, который вызвал нездоровый гогот жюри, описывает оральный секс, заканчивающийся азбучным извержением героя на грудь героини — извержением-росписью в виде буквы Z. Последние слова премированного абзаца таковы: «Как Зорро». Очень мило, не правда ли? Тем не менее, Корен — «человек слова, письма, литературы», и это подтверждают не только иные его премии (в частности, в 2005 году он стал лучшим автором, пишущим о кулинарии и вине), но и то, что среди отмеченных строгими критиками худших сексописателей можно найти такие имена, как Джон Апдайк, Бен Элтон, Салман Рушди, Габриель Гарсиа Маркес. Компания неплохая, что и говорить.
Но вернемся к историко-культурно-кулинарным приключениям нашего героя.
«Шесть раз за двенадцать недель (каждую вторую неделю я приходил в себя), меня одевали в костюмы соответствующего исторического периода, направляли на осмотр к доктору и затем отвозили — вместе с другим подопытным кроликом, комикессой Сью Перкинс, — в дом, построенный, декорированный и меблированный в стиле той эпохи, куда мы “путешествовали”. В том же духе нас там и кормили. При “быстром погружении” мы частенько испытывали шок, но в конце каждой недели доктора приходили к удивительным выводам».
О выводах докторов — чуть попозже, сейчас же — о «погружении».
«Шекспировская эпоха. Самый ранний период, куда мы занырнули, и самый быстрый шок. Для начала на меня надели большие, толстые обтягивающие чулки до колена, подвязали их гигантскими лентами, и все это прикрепили к камзолу — так что я даже не мог сделать пи-пи, не раздевшись совершенно. Впрочем, это была гораздо менее насущная проблема, чем вы можете подумать, так как за всю неделю я не выпил ни чашки чая или кофе — ведь их тогда еще не завезли в Англию. Поначалу это было ужасно. Вставать на заре и тащиться на охоту, не имея возможности глотнуть кофе. Результат — чудовищная раздражительность в течение всего дня, не говоря уже о головной боли. В качестве компенсации — много эля и хереса, что постепенно делало меня все менее раздражительным, я даже не особенно заморачивался тем, что все время хочется спать. К пятому дню я уже не скучал о кофе».
А вот теперь о врачах, их предсказаниях и о реальности:
«Доктор Ван ден Босше, специалист по питанию, взглянув на ожидающую меня диету, предрек, что я буду мучиться от запоров и неизбежно наберу вес. Однако блюда, вроде заливной телячьей ноги, были невыразительны, да и есть их было довольно грустно. Более того, другое блюдо таило в себе 16 живых лягушек, и оно просто разлетелось на куски, когда его содержимое выпрыгнуло на волю; и, пока мы целый час охотились за лягушками, подгорели все поросята и лебеди. Наконец, кто сможет прикончить ужин, состоящий из овечьей головы, сваренной с гвоздикой? Или даже приступить к нему? Да, еще были тартинки с маринованной макрелью и селедкой, от которых так хотелось блевать, и, в конце концов, мы со Сью решили заморить червячка, пожевав “только что вошедший в моду сахар”, о котором столько говорили вокруг».
В результате такой вынужденной скромности, которой мог бы позавидовать любой христианский аскет, вездесущий доктор Ван ден Босше зафиксировал: Корен за неделю потерял не только три килограмма веса, но и кофеиновую зависимость. «Я никогда не чувствовал себя лучше. Я мог бы написать пьесу. Или даже сонет».
То же самое повторялось и в иные историко-гастрономические времена. В эпоху Реставрации знатные состоятельные люди вообще не пили воды, так как боялись эпидемий. Зато они пили много пива и вина, что, как утверждает наш отважный герой, через пару дней привело его в наилучшее состояние тела и духа. Как он признается, несколько смущал только вид собственной мочи, которая цветом, консистенцией и запахом напоминала патоку. Были еще небольшие неприятности: например, тяжеленный парик, он превратился в портативную переносную сауну, устроенную специально для пропарки головы. Впрочем, Корен настаивает на том, что мозги, промываемые потоками алкоголя (восемь пинт эля в день!), работали превосходно.
Что же до еды, то во времена Сэмюэля Пеписа дело обстояло примерно так же, как и при Шекспире:
«…десятикилограммовый “гробовой пирог” с дюймовым слоем теста и верхней корочкой, … под которой скрывалась начинка из птичьих зобов, овечьих языков, костного мозга, курятины, телятины, голубиных грудок, устриц и мускатного ореха».
Бедолагам пришлось есть его всю неделю; под конец эта братская могила съедобных птиц и животных несколько позеленела, но восемь пинт эля и неизвестное количество других алкогольных напитков сделали свое дело. Все остались живы, а доктор, с не менее экзотическим, чем Ван ден Босше, именем Дирк Будка, зафиксировал потерю четырех-пяти фунтов веса.
Эпоха Регентства, воспетая Джейн Остин, затянула Джайлса Корена в корсет и заставила его влить в себя немало портвейна — в эпоху наполеоновских войн французские вина оказались недоступными, а вот Португалия была довольно быстро отбита у французов доблестным герцогом Веллингтоном. Что же до пищи, то французские повара, в отличие от французских вин, никуда из Англии не исчезали, так что бессмысленно сложные соусы на тяжеленной масляно-сливочной основе без бокала сухого вынести было просто невозможно. Корен и не пытался. Нормального завтрака в эпоху «Гордости и предубеждения» еще не изобрели, вместо ланча, подали «нанч», состоявший из червивого сыра, а то немногое, что экспериментаторам удавалось отхватить у времен Регентства, быстро сгорало в организмах, которые беспрестанно гонялись по полям и лесам за лисами и браконьерами. Результат — очередное похудание и, увы, опасность подагры. Чем ближе к нашим временам, тем «нормальнее» становилась пища, тем меньше мяса и больше овощей и воды. Наконец, Корен и Перкинс оказались на осажденном Гитлером острове Британия, где рацион, в основном, состоял из «народной буханки» («все, из чего можно печь хлеб, если у вас нет муки») и «народной колбаски» («3% свинячьих субпродуктов — сфинктер, веки, фистулы» — и 97% «народной буханки», см. выше). Тут уж от себя заметим, что — по нынешним западным стандартам «здорового питания» — еда сверхполезная, разве что, пожалуй, стоит опустить 3% свинячестей… Думаю, не стоит даже и говорить, как превосходно похудел наш пациент, всего лишь неделю работая на благо Победы.
Но самым удивительным оказалось путешествие в совсем уж недавние времена — в свингующие 1970-е. Джайлс Корен даже не мог себе представить, что придется поглощать такое количество консервов, пресервов, замороженной пищи, фастфуда. Оказывается, западный мир прошел довольно большой путь за последние тридцать лет: «За неделю я не видел ничего свежего или зеленого». Впрочем, ему довелось вкусить и иной, более социокультурно ориентированной, еды: скажем, «обед свингеров» по рецептам Фанни Крэддок, где все кусочки мяса, овощей или рыбы, все пудинги и печеньица имеют сильноаппетитные формы пениса или вульвы. «Как в детстве, эта еда пролетала через меня, не задерживаясь. Наверное, так и было в 1970-е».
В общем, затея удалась. Думаю, она потянет за собой немало подобных экспериментов. Скажем, почему бы не устроить такой праздник духа и тела для советских ностальгантов — посадить их на столовские бефстроганов, плавающие в растопленном маргарине? Или почему бы не попотчевать любителей «России, которую мы потеряли» суточными щами, десятью видами кулебяк (многосуточных), мутноватой 28-градусной водочкой? А любителей перестройки надо порадовать всем ассортиментом народных гастрономических изобретений «эпохи талонов»: самодельным сыром из обезжиренного молока; фальшивой рыбьей соленой икрой из манной каши, сваренной вместе с селедочными головами; пирожным «картошка», слепленным из печенья «Южная ночь»… Если же принять серьезный вид, приосаниться, откашляться и начать говорить серьезно, то стоит поблагодарить Господа, что живем мы в наше время, а не в какое-либо иное. Все мы в гораздо большей степени — продукты окружающей нас жизни, чем неких неопределенных «исторических традиций», «национальных культур», каких-нибудь «парадигм» и прочего. Окажись мы в романе «Война и мир», и дня не протянули бы — прежде всего, задохнувшись от нестерпимой вони, исходящей от людей и животных. Но и Платон Каратаев, несмотря на все свое долготерпение и скромность, пал бы от шума на нынешней Тверской или — от стакана «кока-колы». Но самое удивительное другое. Физически, на уровне чувств, замурованные в своем времени, мы бесконечно свободны, как и сто, и тысячу лет назад. На написанном Аристотелем, Шекспиром, Толстым (или Авлом Геллием, Пеписом и князем Вяземским) жирные пятна кухмистерской исчезают мгновенно. Или почти мгновенно; это «почти» — к вящему удовольствию историков.