Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2008
Катлейн
Малфлит (р. 1954) — профессор права, директор по исследованиям Центральной и
Восточной Европы Института европейской и мировой политики Католического
университета Лувена (Бельгия). Среди ее последних публикаций следующие работы: Malfliet K., Verpoest L., Vinokurov E. (Eds.).
The CIS, the EU and
Катлейн Малфлит
Можно ли считать современную Россию правовым государством?
Как ни странно, на вопрос: «Можно ли считать современную Россию правовым государством?» можно дать прямо противоположные ответы. Конституционалисты сошлются на первую статьюКонституции Российской Федерации, согласно которойРоссия есть демократическое федеративное правовое государствос республиканской формой правления. Действительно, идея правового государстванепосредственным образом закреплена в действующей Конституции. Однако при размышлении над текстом вышеупомянутой статьи возникает серьезная проблема: понятие правового государствав том виде, в каком оно сложилось в России, расходится с западными аналогами и, следовательно, не поддается буквальному переводу. Стоит ли, например, понимать под правовым государством верховенство права? Какой закон по природе своей является верховным и как вообще следует понимать верховенствов данном контексте? Ведь в русском языке слово «верховенство» имеет несколько синонимов, среди которых «господство», «преобладание», «правление». (Впрочем, последнее толкование, как полагают некоторые авторы, в данном случае вообще не годится[1].)
Кроме того, не стоит забывать, что исторически усвоение идеи правового государства русской интеллектуальной элитой происходило в конце XIX века под сильным влиянием немецкой концепции Rechtsstaat. Выбор в пользу именно этой теории отражал политические взгляды, которые преобладали в то время в России. Теория Rechtsstaatкуда больше, нежели сложившаяся в русле обычного права концепция The Rule of Law, была связана с легальностью и способствовала упрочению самодержавной власти. В современных дискуссиях об этом историческом нюансе зачастую забывают или не принимают его во внимание. И, хотя сейчас концепт «правового государства» переживает такую же эрозию, как и прочие размытые понятия: например, «демократия» или «права человека», необходимо помнить, что термины Rechtsstaat, «правовое государство» и The Rule of Lawсложились в определенном историческом контексте. Трактовка подобных понятий-«контейнеров» (container-concepts) неизменно предопределяется политико-правовой культурой[2].
Как бы то ни было, принцип The Rule of Law/ Rechtsstaat, обозначают ли его термином «правовое государство», «верховенство права» или«господство права», в настоящее время составляет один из основополагающих конституционных принципов. Признание данногопринципа российским конституционным правом само по себе примечательно, особенно, если учесть, насколько чужд он был советскому праву. Ведь в советский период, как известно, развивалась концепция социалистической законности, выступавшая альтернативой буржуазной теории The Rule of Law[3]. В указанном смысле, обращение к правовому государству как одному из основных конституционных принципов является, по сути, радикальным изменением фундаментальных предпосылок российского конституционализма в сравнении с предшествующим советским периодом.
Но даже в свете этого факта открытыми остаются принципиальные вопросы. Породила ли идея правового государства реальные общественные сдвиги? Повлияла ли она на жизнь обычных людей? Как ее понимают нынешние российские юристы и политологи?
The Rule of Law / Rechtsstaat / «правовое государство» как парадигма
Прежде, однако, надо разобраться в том, соотносится ли вообще концепт «правового государства» и его зарубежные аналоги (The Rule of Law, Rechtsstaat, étatdedroit) c политической реальностью. Ведь в идеале он должен задавать правовые и политические цели общества, устанавливать модель взаимоотношений между индивидуумом и государством, содержать гарантии гражданских прав и материального благосостояния, формировать идеалы, мечты о справедливости и равенстве. Полития такого рода может устанавливаться по-разному, но, в любом случае, она побуждает власть и общество оставаться лояльными по отношению к избранным ими идеалам.
Нельзя отрицать, что в России не сложилась традиция, согласно которой правовое государство признают нормативным принципом, связанным с либеральной демократией. Как уже отмечалось, русская трактовка правового государства имеет гораздо больше общего с немецкой доктриной Rechtsstaat (от которой и произошел сам термин), чем с англо-американской теорией The Rule of Law. Первоначально, когда в начале XIX века доктрина Rechtsstaat укоренилась в Германии, в основу ее, безусловно, легли либеральные и демократические идеи, которые, однако, сочетались с сильной верой в централизованную политическую власть («einheitlicheStaatsgewalt»). И, если понятие The Rule of Law базировалось на защите прав и свобод граждан от политического и правового произвола, парадигма Rechtsstaatделала первейший акцент на ключевой роли неделимой государственной власти в обеспечении равенства перед законом. Когда понятие Rechtsstaatбыло представлено в России и переработано с учетом ее политических реалий, идея либерального потенциала сильного и единого государства была намеренно подчеркнута.
Другим аспектом концепции Rechtsstaat, получившим развитие на русской почве, стал правовой позитивизм. Сам термин «правовое государство» появился лишь в конце XIX века. А прежде использовались термины «законность» и «закономерность», обозначавшие согласие с государственными законами. В данном смысле, исходный концепт правового государства(Rechtsstaat)исходил из базовой предпосылки правового позитивизма, согласно которой государство само является высшим источником права. Эта критическая смычка, проявившаяся в процессе формирования идеи правового государства, во многом объясняет ее неоднозначность. Немецкое понятие Rechtsstaatбыло заимствовано и адаптировано к российскому политико-правовому контексту. Будучи переведенным как «правовое государство», оно оказалась привязанным к понятию законности, имевшим множество российских коннотаций. Вот почему термин «правовое государство» лучше всего толковать как «государство, основанное на праве», отсылая, таким образом, к представлению, согласно которому право играет ведущую роль в инициируемом государством реформировании общества, постепенно обеспечивающем лучшую и справедливую жизнь. Причем здесь его отличие от концепции The Rule of Lawприобретает политический оттенок. Правовое государство, как отмечает Гарольд Берман, есть «правление посредством закона», но не «правление закона»[4]. Доктрина The Rule of Law, в свою очередь, имплицитно содержит теорию естественного права, согласно которой существует более высокий закон, нежели тот, который санкционирован государством, и именно он в первую очередь является обязательным как для общества, так и для тех, кто им управляет.
Особую актуальность указанный момент приобретает тогда, когда речь заходит о защите индивидуальных прав от посягательств со стороны государства, — идее, которая связывает теорию Rechtsstaat/ The Rule of Lawс современным и постсовременным демократическим мышлением. И, хотя в России в ходе либеральных реформ термином «правовое государство» активно пользовались, вопрос о правах человека здесь всегда был весьма щекотливым. Таковым он остается и сегодня. Конституция 1993 года претендует на то, чтобы гарантировать фундаментальные права, несмотря на то, что такую перспективу предстоит реализовать в обществе, для которого характерна «правовая традиция, на протяжении тысячелетия упорно отвергавшая пути западной либеральной мысли»[5]. Впрочем, важное символическое значение в данной связи имел уже сам отказ от «социалистической законности». С институциональной точки зрения, принцип правового государства закреплен в новой системе довольно прочно. Нормы, касающиеся прав человека, признаются имеющими прямое действие (статья 18 Конституции Российской Федерации); кроме того, в стране учрежден Конституционный суд, главной функцией которого является защита конституционных прав и свобод граждан. Высшие судебные инстанции, вынося решения, часто ссылаются не только на международные и европейские источники права, но и на прецедентные дела Европейского суда по правам человека, а также на документы Совета Европы[6]. При этом, однако, реальность и повседневные устремления правящей элиты воздвигают позади красивого западного фасада совершенно другие конструкции.
Хотя принципы правового государства получили в современной России определенное развитие, нельзя отрицать, что путинское правление предоставило многочисленные основания для того, чтобы скептически относиться к заявлениям о верховенстве права в этой стране. После ельцинского «смутного времени» правление Путина воспринималось как откат к проверенной политике прошлого, основанной на единовластии и «служилом государстве», а не на подлинно демократических реформах[7]. Все институты демократического правления, созданные при Ельцине, в настоящее время действуют неэффективно либо пребывают в «замороженном» состоянии[8].
И, хотя многие зарубежные наблюдатели были убеждены, что на этот раз в России сложились условия для преодоления былых традиций, сегодня мы с изумлением наблюдаем, как черты пресловутой «русской идеи» вновь обнаруживают себя в российском обществе. Особенно яростно российская правовая культура противится безоговорочному признанию прав человека в тех случаях, когда встает вопрос об их защите от государственного произвола. Государство, представляющее национальные интересы, всегда обладает приоритетом, как только возникает конкуренция прав различных уровней. Как ни парадоксально, но эти признаки, столь хорошо знакомые нам по русской истории, вновь утверждаются в решениях, например, Конституционного суда Российской Федерации. Сама суть архаичного понимания соотношения государственной власти и индивидуальных прав продолжает жить в концепции, согласно которой основные права предоставляютсягражданину государством[9].
Одновременно приходится признать, что сами границы и различия между концепциями The Rule of Lawи Rechtsstaatостаются крайне неопределенными. Однако после Второй мировой войны доктрина The Rule of Law, воплощавшая нормативное представление о том, как правовые нормы и ценности должны реализоваться в (пост)современной жизни, практически слилась с идей Rechtsstaat. Сегодня обе теории формулируют ожидания того, что политическая и государственная власть всегда и безоговорочно защитит права и свободы индивида[10]. Из той же посылки исходит и настоящая статья.
Давайте попытаемся отыскать что-нибудь, что могло бы выступать в качестве The Rule of Lawв современной России — в стране, ныне формирующей собственную модель демократии. С этой целью рассмотрим понятие The Rule of Law/ Rechtsstaat/ «правовое государство» не как реальность, но как определенную философию, как подход к утверждению качественного правления в условиях либеральной (или либерализующейся) демократии.
Почему правовое государство имеет такое значение?
Существует множество подходов к толкованию правового государства, начиная от позитивистской концепции, согласно которой руководствоваться необходимо только тем законом, что облачен в письменную форму (вероятно, именно так следует понимать «диктатуру закона» президента Путина), и заканчивая конституционно-политической концепцией правления, согласно которой власть подчиняется закону и ограничена им в своих действиях — вне зависимости от того, является ли последний писаным. Изначально в основу понятия Rechtsstaatбыла положена идея «государства, основанного на разуме», разработанная Иммануилом Кантом. Следуя этой немецкой интерпретации, государство представляло собой «не божественный институт или установление, но общее сосуществование — respublica— в интересах благосостояния всех индивидов». Государство должно быть организовано в соответствии с законом разума, предполагающим признание таких основных прав, как свобода вероисповедания, печати, передвижения, договора, трудовой и предпринимательской деятельности, частной собственности, равенства всех перед законом. Причем «из данной концепции логически вытекают независимость судей, конституционное правление и верховенство законов, принятых парламентом, равно как и право граждан на представительство и участие в законотворчестве»[11].
Из сказанного можно сделать важный вывод о том, что правовое государство не сводится исключительно к идее HerrschaftdesGesetzes[12] или же к доктрине triaspolitica. Исполнительная власть располагает лишь теми полномочиями, которыми наделяет ее закон, и, более того, она должна осуществлять их исключительно в тех целях, для которых они предоставляются. В этом смысле, принципы The Rule of Lawсозвучны с требованиями классических гражданских прав, также направленных на защиту индивидов от публичной власти.
Нельзя не признать, что ситуация в современной России в данном отношении крайне неоднозначна. Принцип правового государства провозглашен как один из основных постулатов новой политической философии. Учитывая столь серьезное отношение к правовому государству, логично было бы признать и все, вытекающие из этой концепции, идеи. Ведь изменения во взаимоотношениях между государством и частными лицами (как индивидуальными, так и коллективными), преследующие своей целью защиту прав последних, составляют ключевую характеристику правового государства.
Необходимость вернуться к исконному пониманию принципа Rechtsstaat/ The Rule of Law как совокупности идей, норм и ценностей, которые гарантируют эффективность либеральной демократии, обусловлена началом нового этапа в развитии российской политической парадигмы. Россия снова обращается к концепции правового государства, непосредственно связывая ее с идеологией либеральной демократии. Именно эта идеология послужила толчком для смены политического режима в России[13]. Либеральная демократия стремится к ограничению произвола государственной власти посредством защиты прав и свобод индивида, разделения полномочий между различными ветвями власти и использования принуждения только в случаях, предусмотренных законом. Концепция правового государства отличается от других революционных идеологий тем, что она существенно ограничивает выбор средств, которые могут быть использованы для достижения желаемого результата. Вопрос, однако, в том, принимаются ли такие самоограничения в России?
Это подводит нас к фундаментальному вопросу о соотношении универсализма и партикуляризма, двух противоположных парадигм метатеоретического подхода к нашему предмету. Каковы универсальные признаки верховенства права и других аналогичных концепций и допустимы ли расхождения в их понимании в процессе адаптации демократии к местным условиям?
Согласно Джону Адамсу и Давиду Юму, базовой предпосылкой верховенства права является тот факт, что оно предполагает «правление законов, а не людей». Основная мысль здесь заключается в том, что общество должно руководствоваться определенным сводом правовых норм, которые на одних и тех же условиях действовали бы в отношении всех и каждого вне зависимости от того, кто пребывает у власти. Среди зарубежных комментаторов в данном вопросе наблюдается консенсус: действия, предпринимаемые российской властью, противоречат принципу правового государства в тех случаях, когда они выходят за границы, после которых закон теряет свою однозначность, а правители начинают регламентировать его применение[14]. В качестве примеров можно сослаться на дело Ходорковского или военную операцию в Чечне.
Российские наблюдатели, скорее всего, правы, когда заявляют о том, что западная концепция демократии и правового государства имеет определенные исторические основания. Несомненно, Запад — будь то США, Европейский союз или Совет Европы — учитывает историческую преемственность Rechtsstaat/ The Rule of Law. Каждое из этих понятий прошло собственный путь развития и на протяжении истории наполнялось особыми коннотациями. В этом смысле, нельзя не согласиться с Путиным, который настаивал на том, что Россия имеет право на собственное толкование демократии, прав человека и правового государства. Разумеется, теория правового государства предполагает наличие у правительства определенной свободы выбора в применении закона. Но избыток такой свободы влечет за собой «правление людей», то есть прямую противоположность правового государства. Цель же правового государства — исключение такой произвольности, что ограничивало бы власть и делало бы ее предсказуемой.
Между тем, свобода действий, предоставленная президенту Путину, фактически ничем не ограничивалась; более того, она была настолько широка, что разрушала идею легитимного правления в правовом государстве и выходила далеко за установленные законом рамки. Власть, отправляемая этим лидером, лежала вне плоскости правового государства. В период его пребывания в должности президента конституционные ограничители — например, положения статьи 55 Конституции Российской Федерации 1993 года, согласно которой «права и свободы человека могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства», — использовались для того, чтобы ограничить деятельность неправительственных организаций, а также свободу печати[15].
Концепция The Rule of Law/ Rechtsstaat, как один из столпов либеральной демократической теории, основывается на понятии общественного договора. Договор, правда, является своего рода метафорой, согласно которой при объединении в сообщество между людьми было заключено соглашение об ограничении государственной власти и установлении базовых принципов правления, причем этим соглашением надлежит руководствоваться не только им самим, но и их правителям. Эта во многом искусственная конструкция заметно обогащает теорию либеральной демократии. После объединения граждан в сообщество их первоочередной задачей становится формирование законодательного органа, который принимал бы законы для нового политического образования. До этих самых пор никаких проблем с позитивистским подходом, и даже с путинской «диктатурой закона», не возникает. Но вот последующего «правления посредством закона» это касается напрямую, ибо оно изначально предполагает самоограничение правителя и защищенность прав человека от посягательств со стороны государства.
Общественный договор
Трактат Жан-Жака Руссо «Об общественном договоре» остался единственной его работой, не переведенной на русский язык по указанию императрицы Екатерины II. Причина вполне понятна: в свете предлагаемой французским просветителем теории российская власть не могла считаться легитимной. Однако с падением коммунизма и сменой политических основ теория общественного договора вновь обрела актуальность. Будучи одной из «изобретенных» либерализмом традиций она оказалась востребованной в рамках становления в России либеральной демократии и правового государства. Причем наибольшую ценность, с точки зрения либеральной демократии, имело ее положение о том, что в правовом государстве гарантируется защита жизни, здоровья, свободы и частной собственности от злоупотреблений и нарушений со стороны лиц, наделенных властными полномочиями.
Таким образом, правовое государство привносит в общественную жизнь стабильность, надежность и предсказуемость, позволяя избегать хаоса и неопределенности. Но как раз здесь и проявляется основное противоречие между идеей правового государства, выработанной в рамках теории общественного договора, и механизмами российской политики. В современной России преобладает убеждение, согласно которому власть должна стоять выше собственных законов; как предполагается, именно за счет этого обеспечиваются социальная устойчивость и предсказуемость. На протяжении веков, чтобы заручиться поддержкой масс при проведении реформ, российская политическая элита, а в ряде случаев и сам глава государства, широко использовали страх народа перед неопределенностью[16]. Это в очередной раз было продемонстрировано в ходе бесланских событий, а также в последующих реформах, затронувших органы государственного управления. Угроза терроризма, например, постоянно используется в России в качестве рычага институциональных изменений.
В поисках обоснования модернизации данное предположение играет фундаментальную роль. Нынешняя Россия использует те способы легитимации проводимой политики, которые уже были проверены временем, и она не собирается ограничивать деспотичную власть. Напротив, среди населения, которое, в принципе, рассчитывает на становление демократического и правового государства, стимулируется мировидение, облегчающее делегирование максимума властных полномочий главе государства как своего рода «спасителю нации». Это подводит нас к весьма интересному, с точки зрения социологии, явлению, отмеченному, среди прочих, Курчияном[17]: в России правовые ценности в целом не слишком отличаются от западноевропейских, но между индивидуальными ценностями и коллективным поведением имеется прямое противоречие, которое вызывает разочарование у значительного числа граждан.
В конечном итоге, и это наиболее важно, правовое государство подразумевает справедливость. Люди во всем мире отдают предпочтение либеральным демократиям не только потому, что они гарантируют политические свободы и ограничивают деспотизм государственной власти, но и потому, что они обещают справедливость для всех. Обеспечение равенства перед законом составляет основную задачу государства. Оно обязано предпринимать все возможное для обеспечения равноправия своих граждан. Безусловно, это обещание так и не было реализовано посткоммунистическими режимами. Политическое выживание бывшей номенклатуры, а также заметное присутствие представителей этой группы в политике и экономике сдерживают утверждение общественного климата, благоприятствующего правовому государству. Поэтому наиболее важной задачей для посткоммунизма по-прежнему остается выработка такой интерпретации правового государства, которая была бы созвучна с либеральной демократией и одновременно предоставляла бы обществу ощущение того, что справедливость уже реализуется и будет реализовываться впредь.
Значение права в российской правовой культуре
Правовое государство в широком смысле ассоциируется с божественным правом, естественным правом, правом народов, международным правом и обычным правом. Здесь мы сталкиваемся с важной особенностью российского правового сознания, которая в данном случае имеет определяющее значение. Что понимать под «правом» в российском контексте? Ведь «право» можно толковать и широко, как «ius», то есть право, имеющее божественное происхождение и гарантирующее высшую справедливость или, по меньшей мере, социальную справедливость. «Закон»трактуется как «lex», то есть норма, выраженная в письменной форме, принимаемая людьми и вовсе не обязательно отражающая перечисленные выше ценности. Соотношение «ius» (права)и«lex» (закона) является ключевой проблемой не только для теории права, но и для взаимоотношений правового государства и политики. Правов смысле закона в глазах россиян не имеет особого значения и подчас не принимается во внимание или вовсе игнорируется. Однако более глубокое понимание права, подразумевающее гарантии справедливости, содержит определенный потенциал для дальнейшего развития конституционализма в России. Согласно Батлеру, российская Конституция 1993 года заложила основы для признания «ius», предусмотрев положение о том, что Россия является правовым государством.
Исключительное положение статей Конституции, посвященных правам человека, подтверждает эту точку зрения. Правовое государство должно подчиняться высшему закону — «ius». Оно является таким государством, которое не просто уважает и соблюдает принципы «ius», но и подчиняется им. Причем подобное подчинение отнюдь не означает самоограничения, но является неотъемлемой чертой государства, власть которого ограничена по самой своей природе.
Уместно также заметить, что естественное и божественное право пользуется в определенных российских кругах все большим авторитетом, причем эта тенденция крепнет на фоне возрождения Русской православной церкви и религии в целом. Все более тесное взаимодействие церкви и государства, наблюдаемое с путинских времен, накладывает отпечаток на международный диалог с Россией. На недавнем Всемирном русском народном соборе митрополит Кирилл говорил о том, что не только права человека, изложенные во Всеобщей декларации прав человека, должны пользоваться приоритетом; социальным правам, по его мнению, тоже стоит уделять больше внимания[18]. Таким образом, Россия возобновляет обсуждение вопроса о трениях между свободой и социальной справедливостью — дискуссию, которая почти угасла с крушением коммунистической системы.
Большинство российских граждан уверено, что юридические институты, включая государство, не в состоянии обеспечивать справедливости или беспристрастного разрешения конфликтов. Россияне считают, что закон для них не обязателен, поскольку он служит частным интересам, а не благу всего общества. Еще более поразительна распространенная в России привычка соотносить закон и мораль с различными ментальными категориями. Именно отсюда берут начало негативные представления о правовом государстве; а там, где господствуют подобные предубеждения, вообще не имеет значения, как на самом деле отправляется справедливость[19]. Негативное восприятие предопределено фундаментальным недоверием к институту права как таковому.
Итак, что же мы имеем в итоге? Есть множество причин, подталкивающих нас к тому, чтобы отложить на будущее вопрос о том, можно ли считать современную Россию правовым государством. Но интересно все-таки разобраться: а существуют ли, в принципе, какие-либо препятствия для его утверждения? Первое существенное ограничение мы находим в трактовке понятия «закон»: «ius»включает в себя справедливость. Проблемы, обусловленные ожиданием социальной справедливости, выступают отличительной чертой посткоммунизма и заметно контрастируют с западным подходом. Хотя фокусировка на ожиданиях социальной справедливости имеет отношение к совершенно иной интерпретации либерально-демократического государства, она исключительно важна для верного понимания верховенства права.
Правовое государство и российский конституционализм
Определенно, концепция правового государства не чужда российской правовой культуре. Так, выдающимися ее сторонниками были Борис Чичерин, Богдан Кистяковский и Павел Новгородцев. Их сочинения занимают значимое место в российском наследии теоретических работ, посвященных взаимоотношениям государства и права. Как устойчивое словосочетание The Rule of Law/ Rechtsstaatоформилось на Западе только в середине XIX века. Следовательно, Россию едва ли можно упрекать в недостаточной информированности или заинтересованности в данном понятии применительно к предшествующим столетиям. Научные дебаты о понятии «правовое государство» занимали российских правоведов в течение шести десятилетий до Октябрьской революции. Начиная с Александра I и до Николая II проблема рецепции иностранного права (среди принципов которого было и правовое государство) как способа модернизации русского общества оборачивалась серьезными противоречиями, типичными для усвоения западной культуры в России. Радикальное и систематическое заимствование западного права оказалось невозможным. Империю не удалось преобразовать в Rechtsstaat. Но общим итогом таких попыток стало весьма интересное явление. Российская правовая культура базировалась на двух антагонистических началах: самодержавной воле и западных концепциях. Когда западные концепции входили в противоречие с волей царя, рецепция не прекращалась полностью, но ее ход значительно замедлялся и она делалась скрытой и фрагментарной. После Октябрьской революции концепция правового государства и вовсе была отвергнута как чуждая новому режиму: попытки позднего царизма продвигаться в направлении ответственного правительства (конституционализм, свободные выборы в парламент, предоставление широких прав подданным, которые таким образом становились гражданами) были «решительно пресечены и оставались в забвении на всем протяжении советской эпохи»[20].
Тем не менее, существование правового государства в качестве составной части российской правовой истории облегчило его восприятие в Советском Союзе после начала перестройки[21]. Иными словами, эта концепция не стала чем-то таким, что было в спешке заимствовано Россией у Запада, но, по сути, явилась возвращением к российскому конституционализму, который в зачаточной форме существовал еще до революции[22].
Как следствие в этой области наблюдается феномен «перевернутой легитимности»: обращение к либеральной демократии, конституционализму и правовому государству становится мощным инструментом в периоды смены режимов, поскольку оно позволяет обосновать цели обновления, противопоставляя новое устройство старому укладу (правовое государство — социалистической законности), что само по себе легитимирует новую власть.
Однако если новые институты слишком отличаются от ранее выработанных норм и ценностей, то они не будут работать. Дуглас Норт объясняет это следующим образом:
«Привычки, обычаи, традиции и условности — вот те слова, которыми мы обозначаем устойчивость неформальных ограничений. Именно сложное взаимодействие формальных правил и неформальных ограничений, наряду с механизмами принуждения к их исполнению, формируют нашу обычную жизнь и направляют нас в тех повседневных […] делах, которыми наполнена наша жизнь»[23].
Вероятно, как раз здесь следует искать объяснение тому, что произошло с демократическими реформами после ухода Ельцина.
С появлением Путина термин «правовое государство» пережил семантическое переосмысление. Со времен Просвещения забота о правах человека трактовалась как инструмент защиты граждан от государственного произвола. Но при Путине эта идея обретает новое прочтение: теперь речь идет о защите при помощи государства, которое ассоциируется с Добром. Следуя этой логике, чем мощнее государство, тем лучше для граждан. Такой подход предполагает огромный риск: до тех пор, пока права считаются дарованными властью, а не присущими людям изначально, они могут рассматриваться как нечто преходящее и потенциально упраздняемое. В сфере личных прав закон, основанный на воле государства, препятствует развитию государства, основанного на законе. Слабость гражданского общества, неспособного функционировать как независимый от государственной власти организм, влечет за собой неразвитость ценностей и установок, которые в нормальных условиях позволяют правовой системе функционировать бесперебойно и которые считаются гарантированными в зрелых демократиях.
Правовое государство и право собственности
Говоря о «перевернутой легитимности», зачастую забывают, что в современной России именно она является гарантом права частной собственности.
«Степень связанности общества законом определяется процессами, которые позволяют праву собственности опираться на гарантии юридических норм, применение которых предсказуемо и не зависит от прихоти индивидов или случайных событий. Приверженность таким процессам составляет суть правового государства»[24].
Международные договоры не фиксируют внимания на взаимосвязи права собственности с либеральной традицией прав человека. Право частной собственности не включено в Международный пакт о гражданских и политических правах, хотя статья 17 Всеобщей декларации прав человека гласит, что «каждый человек имеет право владеть имуществом». Роль частной собственности в западной политической истории часто недооценивают, принимая ее как нечто самоочевидное. В контексте политического развития России вопрос о частной собственности имеет принципиальное значение. Ричард Пайпс, либеральный ученый, специализирующийся на российской истории, исчерпывающим образом описывает связь между частной собственностью, свободой и законом. По его мнению, «история России прекрасно показывает, какую роль играет собственность в развитии гражданских и политических прав и как ее отсутствие делает возможными произвол и деспотизм государственной власти»[25].
Но почему право собственности нужно соотносить с идеей правового государства? Ведь правовое государство — принцип публичного права, а частная собственность — предмет частного права. Сказанное, однако, не применимо к русскому прошлому по причине слияния верховной власти и собственности, характерного для страны вплоть до конца XVIII века; оно «наделяло монарха всеми правами на землю и позволяло ему требовать службы от своих подданных, от благородных и простолюдинов одинаково»[26]. Хрестоматийный принцип не работает в России и сегодня — в ситуации, когда государственная власть пытается вернуть себе контроль над экономикой, обосновывая его концепцией смешанной частно-публичной собственности.
Подавление права частной собственности — отличительная особенность российской и советской истории.
«Для того чтобы обеспечить управленческое единоначалие, боярам не дозволялось иметь собственные земельные владения, опираясь на которые, они могли бы бросить вызов великому князю»[27].
И проблема даже не в том, что собственность в своей основной части была сосредоточена в руках государства, а в том, что отсутствует ее четкое определение. Если бы права собственности были определены ясно, то даже при нынешнем доминировании государства процесс был бы обратимым в будущем. Но и к России, и к Советскому Союзу сказанное неприменимо. К моменту большевистской национализации право собственности было развито настолько слабо, что его удалось попросту искоренить. Согласно Стефану Хедлунду, общенародная собственность выступала вовсе не итогом национализации, но представляла собой результат упразднения самого института собственности. Это соображение приводит автора к выводу о том, что после коллапса СССР «первым решением должно было стать учреждение частной собственности — без лишних разговоров о технических тонкостях или временных рамках этого процесса»[28].
Слияние власти и собственности формирует ядро того феномена, который Пайпс (вслед за Максом Вебером) называет «патримониальным режимом» старой России. На протяжении длительного времени правитель в России был одновременно сувереном и собственником страны. В этом отношении она напоминала такие древние восточные деспотии, как Месопотамия или Египет времен фараонов, где правители являлись исключительными собственниками всего того, что находилось в их владениях.
«Поскольку в непосредственном распоряжении царя находились все производственные ресурсы подвластной ему территории, у него не возникало желания созывать представительные органы — ведь налогообложение осуществлялось сугубо по его воле. По той же причине отсутствовала необходимость предоставлять подданным какие-либо права»[29].
Институциональные инструменты, к которым могли бы прибегнуть подданные для реализации права собственности вопреки воле правителя, как правило, отсутствовали. Впрочем, нельзя не отметить, что начиная со второй половины XVIII века были предприняты важные шаги для устранения формальных опор «служилого государства» и предоставления права собственности дворянам. Так, при Екатерине Великой была принята Жалованная грамота дворянству, согласно которой собственность дворян не подлежала изъятию иначе, как по решению суда. В соответствии со статьей 261 другого акта — Наказа 1767 года, — Екатерина давала понять, что, возможно, было бы полезно даровать право на собственность и крепостным, которых она называла «рабами». В конечном итоге, однако, утверждение права собственности в России состоялось только после перестройки — с принятием нового Гражданского кодекса Российского Федерации.
Но процесс приватизации остался за рамками Гражданского кодекса, а способы, используемые для передачи права собственности во время приватизации, кардинально расходились с требованиями правового государства. Процесс был порочным уже потому, что даже те приватизационные меры, которые предпринимались в соответствии с законом (а большинство из них были именно таковыми, поскольку законы писались под диктовку узурпировавшей власть элиты), отводили слишком много власти одному лицу. В итоге, даже олигархия «нуворишей» оказалась под деспотической властью суверена (здесь более уместно русское слово «владетель», которое одновременно обозначает и суверена, и собственника). Дело компании «ЮКОС» наглядно показало, что частная (приватизированная) собственность, в конечном счете, исходит от суверена и не защищена от политической власти. На этом примере президент Путин предельно ясно дал понять, что частная собственность в новой России есть исключительно дело его благоволения. Приговор, вынесенный Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву, войдет в историю России как наиболее громкий судебный скандал XXI века. Прокуратура и суды фактически «сфабриковали» дело, действуя в качестве «пособников» исполнительной власти, чрезвычайно упрочившей свои позиции. В ходе упомянутого судебного процесса элементарные принципы правового государства (справедливое судебное разбирательство, indubioproreo,право на защиту, равноправие сторон, соразмерность используемых средств) систематически и цинично попирались. По сути, имел место «замаскированный судебный произвол», идущий вразрез с принципами правового государства. Эпизод с ОАО «Апатит», один из наиболее важных в этом сложном процессе, в концентрированном виде продемонстрировал цинизм правящей элиты. Обвинение было сформулировано в терминах незаконного обогащения за счет государства при помощи подставных фирм, хотя бесспорным является то, что большинство приватизационных сделок грешит тем же[30]. Нет почти никаких сомнений, что в Европейском суде по правам человека по этому делу в отношении России будет вынесен обвинительный вердикт[31].
В современной России патримониальная идеология, которая в свое время использовалась для обоснования московских притязаний на русские земли и оправдывала отрицание московскими князьями прав и свобод их подданных, сохранилась в обновленном виде. Даже во времена самых либеральных реформаторов самодержавное правление никогда не ставилось под сомнение: правитель, не отвечающий ни перед кем, нуждался в подавлении автономной сферы, основанной на праве частной собственности. Правда, в «новой» России эти патримониальные представления распространяются не на землю, а на газ, нефть и другие природные ресурсы. Но идея все та же: полное отсутствие, по крайней мере, в тех секторах экономики, которые объявлены стратегически важными, любой автономии частной деятельности. В результате, роль так называемых предпринимателей сводится к участию в закулисных играх при дворе и вокруг него[32]. Дело компании «ЮКОС» показало, что эта наиболее специфическая российская черта сохраняется и сегодня. Безусловно, она существенным образом сказывается на привлечении в страну иностранных инвестиций. Если возникает конфликт интересов, а итог спора известен заранее, то невозможно говорить об утверждении института частной собственности в экономическом или юридическом смысле[33]. Между тем, страна, которая стремится к созданию устойчивой рыночной экономики, должна предоставлять эффективную правовую защиту тем, кто желает участвовать в экономической деятельности: физическим и юридическим лицам, вовлеченным в производство товаров и предоставление услуг, а также инвесторам.
Заключение
Итак, вопрос — можно ли считать современную Россию правовым государством? — не имеет однозначного ответа. В настоящей статье я попыталась сочетать политический и юридический подходы с тем, чтобы взглянуть на заявленную проблему предельно широко. Исследовав правовое государство как парадигму, можно сделать следующие выводы.
Нет, в России не существует правового государства, если под этим подразумевается аутентичный концепт либеральной демократии, который предполагает гарантии свободы и равенства граждан в рамках стабильной правовой системы, поддерживаемой государством. Как бы мы ни интерпретировали парадигму The Rule of Law / Rechtsstaat / «правовое государство», Россия не придерживается описанной философии.
Да, правовое государство присутствует в России как составляющая «перевернутой легитимности». Оно воспринимается как метафора, как идеология, как инструмент для достижения государством политических и геополитических целей. Россия опирается на парадигму правового государства, чтобы быть зачисленной в разряд либеральных демократий и рыночных экономик. Но подобный прагматический подход в высшей степени проблематичен: по сути, концепция правового государства не должна использоваться подобным образом.
Перевод с английского Дарьи Эрнст