Страницы Евгения Сабурова
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2008
Такие разные люди, как Жак Ревель и Иммануил Валлерстайн, пишут о великой революции 1968 года. Каждый раз, когда упоминают о 1968-м, я вспоминаю о том, что мы — мои друзья и я — переживали тогда. Признаться, нас волновали только события в Чехословакии. Мы следили за ними с неослабевающим вниманием. С восторгом и ужасом. С восторгом, потому что не были детьми ХХ съезда, не были шестидесятниками — мы были помоложе тех, кто верил в «социализм с человеческим лицом». Мы были убежденными антикоммунистами-антисоветчиками. Мы считали — и я уверен, что это правда: Чехословакия хочет вырваться из тюрьмы и уйти в нормальную европейскую жизнь. С ужасом, потому что резонно предполагали, что наших мясников из Политбюро невозможно обмануть враньем про «социализм с человеческим лицом».
Поэтому, когда войска советского блока вошли в Прагу, мы не были удивлены, но наша злость и ненависть к режиму достигли предела. Тогда многие из нас решили уехать, а те, кто остался, стали ждать своего часа, иные более пассивно, иные менее. С тех пор на шестидесятников с их «человеческим лицом» наше поколение смотрит, мягко говоря, с недоумением.
О парижских событиях мы слышали, но относились к ним даже без любопытства. «С жиру бесятся», — вот и вся наша реакция. В Чехословакии была не просто попытка провести экономические реформы — была попытка вернуться в цивилизацию из того ужаса, в котором все мы жили. А что было во Франции? Для нас, жителей окраины, это было нечто вроде «мгновенного взора из-под платка», нечто вроде фильма «Мечтатели».
Когда еще в тамиздате я прочитал, что Ревель сравнивает парижские события 1968 года с Великой французской революцией и называет их второй мировой революцией, я был ошеломлен. Неужели они там, на Западе, так спокойно и скучно живут, что столь незначительные беспорядки воспринимают так пафосно? Сравнительно недавно в Москве был теперь уже депутат Европарламента господин Кон-Бендит. Не ручаясь за точность, по памяти передаю смысл его слов: «Мы думали, что все получится в одночасье. Этого не произошло. Мы были глубоко разочарованы. А оказывается, надо было ждать. Ведь сейчас все получается».
Современники склонны мерить величие революции количеством ее жертв. Видимо, стоит попробовать мерить весомостью ее последствий.
Последствием 1968 года стало изменение отношения к национальным государствам. Не только отношения к ним, впрочем, но и их реальной роли. В Европе они перестали быть экономическими субъектами. Сегодня администрации национальных государств Европы выступают в качестве агентов общеевропейского и, в какой-то степени, национальных бизнесов. Это совершенно непохоже на то, что они делали до 1968 года. Тогда они вели себя как главы и даже владельцы корпораций, каковыми они считали свои страны. Долгосрочные экономические последствия такого рода изменений чрезвычайно интересны. Иногда, наблюдая и реальные действия, и даже манеры глав европейских государств и правительств, я ловлю себя на мысли, что они все больше становятся похожими на коммивояжеров. Конечно, ничто не ново под луной, возможно, в какие-то периоды так же вели себя Медичи, например, но для Нового времени с его напыщенными деголлями и персонажами, значительно более несимпатичными, это действительно новость. Не думаю, что это следствие развития транснациональных корпораций. Скорее, наоборот: участие в капиталах зарубежных фирм стало обыденной практикой для населения.
Изменилась и политика трансфертов. Вместо просьб о помощи, сменяющихся истерической классовой борьбой, сегодня мы имеем постоянный прессинг, постоянные переговоры и арбитраж требований различных групп населения. И это не совсем ново, но такой степени и постоянства контроля над бюджетной политикой не встретишь даже на пиратских кораблях. Истерическую составляющую из человеческого поведения ничем не выбьешь, но из классовой борьбы она переместилась в борьбу с коррупцией. Экономическую подоплеку такого сдвига еще предстоит осмыслить, но то, что сдвиг налицо, это очевидно.
Коренные перемены произошли в политике иммиграции. Если раньше «лимиту» из Пакистана завозили в текстильный Ланкашир, то теперь мы имеем что-то вроде очередного великого переселения народов. И это тоже — следствие политкорректности и толерантности, востребованных на баррикадах 1968 года. Я не только пишу в «НЗ», я еще и читаю «НЗ». Мне очень понравилось рассуждение о прямо-таки эротической жажде обывателя прильнуть к «большинству»[1]. Это не только наше национальное свойство. Это было, например, и у немцев в первой половине XX века. Думаю, это было у всех. Когда это естественное желание было дискредитировано? В 1968 году. С тех пор рациональный выбор, столь любимый любым нормальным экономистом, состоит вовсе не в том, чтобы «быть, как все». И это не ново? Нет, ново, если говорить о большинстве. Большинство решило, что нехорошо большинству диктовать правила поведения для всех. Требование положить конец сегрегации по половому признаку, признаку сексуальной ориентации, расовому и так далее выполняется реально, хотя и медленно. Экономистов это, в частности, заставило заняться изучением экономического смысла сегрегации и мультикультурного характера современной экономики.
Наконец, огромную роль стало играть внимание к экологическим проблемам. Напомню, что сам Даниэль Кон-Бендит является депутатом Европарламента от партии зеленых. Мне уже доводилось писать, какой значительный вклад внесли экологи в перестройку и даже падение коммунистического режима[2]. Характерно, что одним из средоточий политэкологической борьбы был Центральный экономико-математический институт.
Но, несмотря на экологический эпизод, в целом, последствия 1968 года доходят до нашей страны уж больно медленно. Глядя на то, какое сопротивление вызывает их приход, начинаешь понимать, что это была, возможно, Великая революция.
В гуманитарной науке последствием 1968 года, видимо, следует считать падение дисциплины, или, говоря более привычным языком, падение берлинских стен между различными дисциплинами. К чести моих содисциплинников, если можно так выразиться, экономисты очень живо интересуются проблемами, поднимаемыми представителями других наук, прежде всего социологами, культурологами, политологами и филологами. К сожалению, должен заметить, что обратное движение мы наблюдаем разве что у социологов.
Недавно я изумился, прочитав, как один филолог защищает от меня Аристотеля[3]. Из текста было ясно, что автор не читал ни классического труда Поланьи об экономических воззрениях Аристотеля, ни работы Эспинг-Андерсона о «государствах благосостояния». Конечно, и среди экономистов бывают невразумительные и малокомпетентные люди, но из сноски я понял, что автор работает на весьма почтенной кафедре, а это уже обидно. Вчитавшись повнимательней, я понял, что автор считает определения «либерал» и «хороший человек» синонимами. Аристотель был хорошим человеком? Да. Значит, он был либералом. Такая логика. Ну, что тут скажешь? Я согласен, что Аристотель был хорошим человеком, но либералом он не был, хоть убейся!
Однако хватит о пустом. Чрезвычайно важным — и, возможно, наиболее важным — мне представляется утрата иллюзий по поводу государства, которая произошла в 1968 году. Тут-то мы не на окраине. Я не берусь судить, как на чехословацкие события отреагировали доблестные дети ХХ съезда — шестидесятники, но для нас стало ясно, что мы не хотим никакого государства, кроме регулировщиков на перекрестках. И то, как объяснил мне мой водитель, они только пробки создают.
Я бы не сказал, что произошел сдвиг политических симпатий в левую сторону. Я бы не стал утверждать, что начался кризис либерализма. Скорее, 1968-й привел к отрезвлению либералов, положил конец надеждам либералов на государство. Постоянное стремление к расширению возможностей человека, — что является сутью либерализма по Амартии Сену, — перестало связываться с усилением государства. Если в XIX—XX веках неимоверное расширение государства было связано с убеждением либералов, что таким образом можно снизить трансакционные издержки и, в частности, прийти к более дешевому обеспечению безопасности, получению пристойного образования, медицинской помощи и так далее, то к середине ХХ века стало ясно, что само существование государства порождает такие трансакционные издержки, какие и не снились нашим мудрецам. Либералы вернулись к своим истокам. Свобода не только цель, не только процесс развития, свобода еще и средство развития.
Осознание своей автономности от государства привело к чрезвычайно интересным результатам. По миру стали гулять невиданные объемы «отвязанных» денег. С помощью увеличения нормы накопления, кредитных и страховых механизмов появилась масса «фантиков», как называет их замечательный финансист Платон Лебедев. Гуляющие цунами «фантиков» вызывают кризисы и нечаянные радости, ввергают кого-то в отчаянье, а кому-то дарят богатство. Чьи это деньги? Олигархов, как говорят советские журналисты, или плутократов-жидов, как говаривал более откровенный Геббельс? Нет. Это наши с вами деньги, которые мы копим или одалживаем на покупку квартиры, образование детям, на врачей и на пенсию. Ну какая от государства пенсия? Мне сказали, что у меня самая большая — по нашему району. На лекарства мне ее не хватает. На хрена мне это государство?
Очень востребована стала идеология и апология рейдерства. Вместо довольно примитивного марксизма-ленинизма, появились более изощренные теории «передачи в достойные руки», теории социально ответственного и нравственного бизнеса. Вспомните кампанию по дискредитации Ходорковского, которая должна была оправдать «распил» «ЮКОСа». Так просто теперь не отберешь по праву сильного. Нужно обслуживание со стороны «профессоров философии с нищенской зарплатой», как пишет наш филолог. К чести отечественной элиты надо сказать, что на призыв откликнулись очень и очень немногие, хотя подсознательно, как показывает, в частности, статья моего дорогого зоила, жалости особой к разоряемым не было.
И это тоже следствие 1968 года. Если и есть кризис либерализма, то причины его в том, что либералам надо очень осторожно относиться к союзам с консерваторами или социал-демократами. Не та компания.
Что-то я больно расписался сегодня. Да ведь и тема не очень-то осмысленная нами здесь, на окраине Европы. Как же мы ошибались, думая, что это «леваки» вышли на баррикады требовать очередного передела. Они требовали невозможного. «И невозможное возможно, дорога дальняя легка».
P.S. Закончив эту заметку, я объявил:
— Вот. Написал «Взор из-под платка».
— Это про хиджаб? — спросила меня жена.
— Да нет, — изумился я, — она кончается. «И невозможное возможно».
— А при чем ту Дима Билан? — спросила меня дочь.
Дорогие читатели, смиренно прошу прощения за выпады против моего оппонента. Вычитывайте из меня все, что вам заблагорассудится. Слава Богу за все.