Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2008
Ольга Серебряная (р. 1975) — пишущий фрилансер, переводчик. Окончила философский факультет СПбГУ. Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Ольга Серебряная
Когда Саркози было тринадцать: англоязычная пресса о парижских событиях мая 1968 года
Ни одна из крупных англоязычных газет не прошла мимо сорокалетней годовщины майских событий 1968 года. Однако нигде эти события не получили четкого наименования. Наиболее удобной формой обращения к памяти о «событиях» оказалось для англопишущих журналистов оригинальное французское клише evenementsdemai. Изящный выход: при всей расплывчатости наименования точность отсылки к источнику сохраняется. События остаются неопределенными, однако ответственность за их неопределенность явным образом перекладывается на совесть их творцов и участников. Evenementsdemai. Смотрится как своего рода этнографический термин.
Вторым этнографическим наблюдением, сделанным всеми без исключения англоязычными авторами, была констатация необычайно широкого резонанса, который эта некруглая, в общем-то, годовщина получила во французской прессе — и во французском обществе в целом. Редкая статья обошлась без упоминая о «LeMonde», вышедшей с репринтной первой страницей сорокалетней давности, и о «Figaro», опубликовавшей список действующих ресторанов, сорок лет назад находившихся в эпицентре «событий». Чуть более ироничные авторы упоминают об экскурсиях по памятным местам, революционном чае от «Fauchon» и о подарочном шоколадном булыжнике за 49 евро, который все желающие могут приобрести у Патрика Роже на бульваре Сен-Жермен.
Пожалуй, здесь этнография и заканчивается. Потому что далее все без исключения журналисты задают вопрос о причинах столь ярко выраженной экзальтации и — все до одного — отвечают на него политически. Ответ тоже у всех одинаков, и звучит он кратко: Саркози. В одной из предвыборных речей нынешний президент Франции заявил, что хотел бы ликвидировать наследие 1968 года. Маевщики, по словам Саркози, до сих пор вдохновляют тех, кто заявляет, что «авторитеты, хорошие манеры и уважительность вышли из моды, что нет ничего святого, ничего, чем можно было бы восхищаться, что нет больше норм и правил, нет ничего запретного», — эту пространную цитату из французского президента приводит в своей статье Мишель Гриффин (мельбрунская «SundayAge»). Саркози четко обрисовал врага, французы избрали Саркози своим президентом, однако спустя год позволили себе проявить некоторую сентиментальность в ликвидации последствий 1968 года. Ликвидация не отменяет юбилея.
В мае 2008-го французы пустились на «поиски утраченных надежд». Именно так называется статья Жана-Клода Гийэбо, написанная специально для «NewYorkTimes» и перепечатанная в «International Herald Tribune». Приговор, который выносит Гийэбо — колумнист «NuvelleObservateur» и «La vie», — пожалуй, наиболее суров:
«Реальным наследием 1968 года, каким оно представляется сегодня нам во Франции, является индивидуализм, отказ от гражданского чувства и идеологии, реабилитация идеи личного и финансового успеха — словом, возрождение капитализма. […] Празднование годовщины и погруженность в мифические воспоминания — тревожный симптом, свидетельствующий о поисках утешения в стране, которая больше не осмеливается думать о будущем».
Однако что позволено аборигену, не позволено стороннему наблюдателю — особенно, если он находится по другую сторону Ла-Манша. Джеффри Уиткрофф в «Guardian» тоже задается вопросом о реальных последствиях «безрассудного» мая и приходит к выводу, что единственно серьезным достижением была либерализация законодательства в том, что касается гомосексуальных отношений, разводов и абортов. Ссылаясь на майский номер журнала «Prospect», посвятившего «событиям 1968» пространную дискуссию, Уиткрофф соглашается с мнением Джозефа Иоффе о том, что «по-настоящему революционной была только таблетка»[1], однако тут же указывает на тотальную сексуализацию всего и вся как на ее отрицательное последствие. С теми или иными оговорками положение о главенстве таблетки, торжестве феминизма и «более свободном обществе» разделяется всеми англоязычными авторами. За исключением одного.
Майкл Бурли, автор книги «Кровь и ярость: культурная история терроризма», только что вышедшей в «HarperCollins», выступил в лондонской «SundyTelegraph» с воинственным заголовком: «Однажды мы уже разбили маевщиков (“1968-ers”). Мы должны сделать это снова». Реальные последствия мая 1968 года Бурли тоже обнаруживает в сексуальной свободе, однако ее плоды представляются ему весьма печальными:
«Лозунги “запрещено запрещать” и “живи оргиастически” звучали тогда притягательно, однако реальностью последующих лет стала смертоносная эпидемия СПИДа, ужасающий рост числа разводов и незаконнорожденных детей, полная дисфункция семьи».
Как и прочие авторы, включая и лидера восставших студентов Даниэля Кон-Бендита, Майкл Бурли указывает на политический (в смысле парламентской политики) провал революционеров. «Мы проиграли в политическом плане, но выиграли в культурном», — заявил Кон-Бендит. Бурли переоценивает результаты этой победы:
«Из гуманитарных и общественных наук, если брать западное академическое сообщество, консерваторы попросту исчезли. Начиная с 1960-х ни один французский, немецкий или итальянский университет ни разу не поднялся в первые строчки международных рейтингов, а образовательные стандарты британских университетов сегодня ставят под вопрос даже китайцы. […] Если брать более широкий контекст культурного экспериментаторства 1960-х, мы обнаружим рутинные провокации в Институте современного искусства, полностью полевевший театр и ослиную по своему идиотизму Тернеровскую премию. Если эти вещи еще могут казаться тривиальными, то вырождение крупных телеканалов и превращение их в нечто среднее между гинекологической клиникой, театром уродов и канализационным коллектором знаменует собой поистине депрессивный конец культуры, в которой “все позволено”».
Что готов противопоставить наследию 1968-го этот яростный консерватор? Статья заканчивается красноречиво: «Спросите у Николя Саркози: он знает».
Оспорить в частностях позицию Бурли труда не составляет. В самом деле, — ведь не протестовавшие на баррикадах студенты изобрели вирус СПИДа. Рост числа разводов статистически объясняется скорее легализацией этих самых разводов, чем крайним падением нравов, а по поводу международных рейтингов университетов нужно сначала спросить, кто их составляет. Однако отрицать некоторую реальность за словами Бурли тоже не приходится. В частности, его упреки в адрес телевидения не кажутся безосновательными: уже упоминавшийся Жан-Клод Гийэбо тоже отмечает в своей статье, что поколение восставших, «несмотря на свой предпенсионный возраст, продолжает контролировать большинство новостных СМИ и культурный контекст в целом». Скорее, позицию Бурли стоит критиковать за неотрефлексированность его собственных предпосылок. Ссылка на «мудрость Саркози» вызывает у более умеренных коллег Бурли целый поток вопросов: где был бы этот в третий раз женатый потомок иммигрантов, если бы не «культурное наследие 1968 года?» — спрашивает Тимоти Гартон Эш в своей пространной публикации в «Guardian». Его вопрос легко усилить: родился бы он вообще, если бы его дед и отец разделяли столь же горячее пристрастие к «морали, авторитетам, работе и национальному своеобразию»? Не буду говорить за венгерского предка французского президента, но берусь утверждать, что его дед, сын раввина из Фессалоник, вряд ли пережил бы Вторую мировую войну, сохрани он непоколебимую преданность родине.
Можно сколь угодно долго критиковать культурное наследие 1968 года, дивиться призыву «забыть 1968-й», исходящему от одного из лидеров студенческого движения, а ныне депутата Европарламента, «рыжего Дэнни» (именно так называется книга, выпущенная им к годовщине «событий»), пенять на инфантильный нарциссизм активистов – однако, чтобы раздавать все эти уничижительные (и во многом справедливые) оценки, нужно самому находиться в хорошо определенной политически точке. И ссылки на Саркози и правительство тори, которые должны все исправить, здесь явно недостаточно.
Потребность в более широком взгляде на проблему ощутили и в редакции «SundyHerald»: под заголовком «1968-й и все такое» газета опубликовала хронику событий года, обнаружив непростой исторический контекст, окружавший студенческие волнения и забастовку французских наемных работников. Война во Вьетнаме, Пражская весна, студенческие волнения в Польше, введение дополнительного неоплачиваемого получаса рабочего времени в Британии, взрывы в супермаркетах во Франкфурте, демонстрация против войны во Вьетнаме в Лондоне, убийство Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, волнения в Колумбийском университете в Нью-Йорке, приход к власти Саддама Хусейна, отмена цензуры в британских театрах, студенческие демонстрации в Мехико, новые альбомы «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Дип Перпл», «Пинк Флойд», Боба Дилана. Две олимпиады, наконец. На фоне всех этих событий evenementsdemaiнесколько теряют в своей значимости. Особенно — утверждает Тимоти Гартон Эш в «Guardian», — если мы посмотрим в сторону Праги и мысленно перевернем цифры 68 так, чтобы они образовали 89.
Почти полное отсутствие упоминаний о Пражской весне в контексте парижских событий действительно поражает. Единственный автор, критикующий парижские демонстрации за невовлеченность в реальные проблемы, Тимоти Гартон Эш, является специалистом по восточному блоку. Он пишет:
«У тех, кто в 1968 году проявлял столько суровости к поколению своих родителей, продолжавших жить-поживать бок о бок с ужасами фашизма и сталинизма, сегодня есть неплохой повод потревожить и собственную совесть: они ведь тоже жили-поживали бок о бок с ужасами, происходившими в странах, о которых они почти ничего не знали».
Именно 1989 год показал миру, по мнению Гартона Эша, где в 1968 году речь шла о реальных политических вопросах. Именно там весна 1968-го обрела впоследствии победное завершение — завершение реализации коммунистической идеи.
В парижских событиях, напротив, никакой идеи не содержалось. Как отмечает Джон Личфилд в «Independent»:
«Франции понадобилось шесть недель потасовок, чтобы от серых брюк перейти к малиновым, от социальной и сексуальной репрессивности 1950-х к социальной и сексуальной свободе (и одновременно запутанности) 1970-х и последующих годов».
Реформированный капитализм, забота о правах человека и состоянии окружающей среды, также упоминаемые множеством авторов в качестве «маленьких достижений» 1968 года, не отменяют главного: «сегодня утопический порыв более незаметен. Нынешние мечты имеют исключительно охранительный характер: мы стремимся затушить военные конфликты, не допустить голода, сдержать распространение эпидемий и отложить общепланетарную катастрофу», — заключает Питер Стейнфелз в «International Herald Tribune» в статье, озаглавленной «Май 1968-го: французская революция, которой не было».
Нужно заметить, что именно этот диагноз разделял и один из непосредственных думающих участников «событий»: «Я один раз в жизни говорил с Фуко и спросил его, что произошло. Он ответил одной, мне кажется, очень точной для себя фразой: “Все это сводилось к тому, чтобы не делать настоящей революции”»[2].
Впрочем, англоязычная пресса не сочла нужным уделить внимание участвовавшим в событиях теоретикам. Что тоже можно отнести к значимым последствиям мая 1968 года: общераспространенное отвращение к теории.