Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2008
Максим Артемьев (р. 1971) — политический психолог, политолог, литературный критик. Автор книги эссе «Почему» и многочисленных публикаций в периодике. Заведующий отделом политики интернет-журнала «Новая политика».
Максим Артемьев
«Родина жила спокойно»
Обзор мемуаров советских функционеров
Рябов Я.
Мой XX век. Записки секретаря ЦК КПСС
М.: АЛЮЖН принт, 2005.
Потехин П.
Память сердца
Тула: Гриф и К., 2007.
Проблему социальной опоры советского строя не раз рассматривали западные исследователи. Вера Данэм, например, видела ее в некоем «среднем классе», заключавшем то «большую сделку» — при Сталине, то «малую сделку» — при Брежневе. Действительно, в брежневские времена круг социальной поддержки значительно расширился и включал уже не только представителей партийного и советского «среднего класса» (термин в данном случае в высшей степени условный), но и миллионы представителей старшего поколения, которые помнили ужасы физического выживания во времена коллективизации, войны, послевоенной разрухи и для которых сравнительно спокойная и налаженная жизнь 1960—1980-х казалась почти что пределом мечтаний. Но это были, в основном, люди, воспринимавшие советский строй, в котором им приходилось жить, как данность; так сказать, «нерефлексирующее», «пассивное» большинство. А вот выходящие в постсоветское время воспоминания активных деятелей послевоенного СССР (пусть и не всегда очень высокого ранга) дают возможность интроспекции людей, принадлежавших к правящей элите и неожиданно оказавшихся на склоне жизни в совсем иной «общественно-экономической формации». Среди примеров такого рода литературы — книги Якова Рябова «Мой XX век. Записки секретаря ЦК КПСС» и Павла Потехина «Память сердца».
Первая из них — взгляд на свою жизнь и эпоху человека из «самых верхов», секретаря ЦК КПСС, а до того — первого секретаря Свердловского обкома, давшего партийную «путевку в жизнь» Борису Ельцину, который и сменил его потом на этом посту. Интересно (и малоизвестно), что Яков Рябов одно время считался возможным преемником Брежнева, но проиграл в аппаратной борьбе за контроль над ВПК Устинову и отошел на вторые роли. Автор второй книги — человек более скромный: начальник Тульского областного управления КГБ, а до этого — рядовой сотрудник Архангельского КГБ.
И Яков Рябов (родился в 1928 году), и Павел Потехин (родился в 1927 году) принадлежат к поколению, которое «не успело» попасть на войну и начало свой путь в условиях пониженной социальной конкуренции — ввиду колоссальных демографических потерь среди тех, кто родился тремя—пятью годами ранее. Объединяет их и провинциальное «рабоче-крестьянское» происхождение. Именно из таких людей и формировался правящий слой СССР начиная с 1930-х годов и вплоть до его развала. Хрущев и Брежнев, Черненко и Горбачев, Ельцин и Зюганов — все они провели детство в схожих условиях: убогий быт, тяжелый физический труд с самого раннего возраста, невысокий культурный уровень окружающих. Такие вот «пробившиеся наверх» люди, как правило, были конформистами, их политическая деятельность была мотивирована почти исключительно интересами карьеры, а не «абстрактными» идеалами и верой в грядущее светлое будущее.
И Рябов, и Потехин родились уже при советской власти, досоветская жизнь для них не существовала. В крестьянских семьях вообще было не принято интересоваться тем, что не имеет отношения к сегодняшнему дню. Конечно, жесточайший уровень эксплуатации, диктуемый необходимостью индустриализации, ломка всего традиционного быта и культуры не могли пройти незамеченными, но тут выручало своеобразное вытеснение, отсутствие привычки к политической рефлексии и сопоставлению. Рябов и Потехин не пытаются сравнивать «счастливую» молодость своих родителей до 1917 года с кошмарным колхозно-барачным бытом не потому, что они стали частью советской номенклатуры, а потому что в их семьях, как и в миллионах других, подобных сравнений никогда не делалось, причем не только из-за страха репрессий. И еще одно обстоятельство. Хронологически это поколение (родившееся в 1927—1928 годах) представляет собой «советских людей» в чистом виде. Если поколение Брежнева-Суслова еще застало в детстве «ту жизнь», если поколение Зюганова перевалило 1991 год еще в достаточно молодом возрасте, чтобы успеть проявить себя в посткоммунистическом обществе, то Рябов и Потехин целиком и полностью связаны с СССР.
И для Рябова, и для Потехина попадание в номенклатуру было, в первую очередь, шансом выбиться «в люди», значительно подняться по социальной лестнице. В брежневские времена не было нужды иметь репрессивную машину НКВД для поддержания дисциплины среди элиты. Правила игры были вполне понятны. Впрочем, в их воспоминаниях основным мотивом карьеры предстает «служение Отчизне», а сама эта карьера представлена жизненным «путем», по которому автора ведут «старшие мудрые товарищи». Это отличительная особенность советского типа карьеры, когда важно «не высовываться» и ждать, что тебе предложат. Вот как пишет об этом Рябов:
«В
1958 году, несмотря на мое сопротивление и отказы, я был избран секретарем
партийного комитета турбомоторного завода…В октябре
Павел Потехин также не рвался на службу в органы:
«…Беседа наша длилась тридцать минут. Начальник говорил, что пока не знаю разницы между милицией и НКГБ, что я комсомолец, что отец мой, брат и сестра, которые воюют, — члены партии, что если не хочу добровольно пойти на службу, то через РВК меня направят служить в войска НКГБ и т.п. В общем, уговорил он меня…» (Потехин. С. 28)
Надо сказать, в воспоминаниях Рябова и Потехина нет ни малейших сомнений в правильности своих действий:
«…был постоянный рост объема промышленного и сельского производства, увеличивалась производительность труда, была мощная и надежная оборонная защищенность страны, рос жизненный уровень трудящихся, развивались сельское хозяйство, пищевая и легкая промышленность, было достаточно товаров народного потребления и решались социальные вопросы советских людей, чтобы Родина жила спокойно и была уверена в завтрашнем дне. Задачи стояли четкие: советские люди должны развиваться гармонично, учиться работать, заниматься спортом, свободно отдыхать, а трудолюбивые и талантливые люди были достаточно обеспечены, уважаемы и известны не только внутри страны, но и далеко за рубежом» (Рябов. С. 126).
Естественно, что слом такой «нормально» налаженной жизни возможен был только из-за субъективных факторов — предательства Горбачева, Ельцина, Шеварнадзе.
В сознании авторов параллельно существует две реальности: репрессии и «достижения социализма»; подсознательная осторожность и лояльность режиму не дает этим двум реальностям смешиваться друг с другом:
«Помню 1937—38 гг., когда шла вакханалия с политическими процессами, борьбой с троцкистами и врагами народа. К сожалению, в этом произволе погибло много тысяч невинных людей, в том числе хозяйственных и партийных руководителей, военачальников, ученых. Еще больше людей прошли через застенки ГУЛАга, немногие вернулись из тех мест живыми и здоровыми. А борьба с Троцким началась значительно раньше. Троцкистко-зиновьевский антипартийный блок в ВКП(б) (в 1926—1927 гг.) объединял троцкистов. Они отрицали возможность построения социализма в СССР, клеветали на ЦК, создавали нелегальную партию. Идейно и организационно он был разгромлен. Троцкий не хотел признать себя побежденным. Троцкий мешал. Съезд партии высказался против него — он был сослан, а затем изгнан из страны. Дело Сталина процветало. Росла добыча угля, железа и руды, сооружались электростанции, строились города, реальная заработная плата повышалась, мелкобуржуазные настроения крестьян были преодолены, их артели давали доходы — все более возрастающей массой они устремлялись в колхозы. В какой-то мере были изжиты негативные перегибы тех кампаний» (Рябов. С. 64).
Тут мы видим в равной мере и ужасающую путаницу, и попытку своеобразной историософии. Да, было жестко, да, были перегибы, но в целом развитие шло в верном направлении. О Голодоморе — ни слова, и Рябов считает, что коллективизация — несомненное благо. Подобное противоречие вполне типично для сознания позднебрежневской элиты (любопытно, что и для многих современных граждан России).
К тем же, кто пытался критиковать власть, подвергал сомнению ее догматы, авторы непримиримы даже ныне. Яков Рябов, будучи секретарем ЦК, курировал, в том числе, КГБ. Вот, что он пишет о перебежчике Аркадии Шевченко: «Шевченко последнее время много пил, был связан с женщинами, и, видимо, его крепко завязали службы американских ЦРУ» (Рябов. С. 170). А вот «история» диссидента Поликанова:
«Для справки следует сказать: первое, на него серьезно влияла жена, которая настроена экстремистски к существующему режиму, второе, он все больше и больше опускался как антисоветчик. Кроме всякой болтовни типа интервью и других, он отирался на различных диссидентских процессах, в Калуге — по Гинзбургу, в Москве — по Щаранскому и так далее. Решили Поликанова выдворить» (Рябов. С. 173).
Да и вообще идеологическая борьба давалась нелегко:
«Можно себе представить, как сложно было советскому народу разобраться во всех перипетиях идеологической борьбы внутри самой страны. Выдержать мощнейший натиск внешней враждебной пропаганды, деформирующей сознание и нравственность творческой и технической интеллигенции, национальных республик, областей, которые родились и выросли после второй мировой войны, не испытав на себе тех трудностей и не вложив души и сердца в создание могучего государства после гражданской и второй мировой войны, но тем не менее активно подыгрывают западной пропаганде» (Рябов. С. 172).
На менее высоком уровне борьба тоже велась изо всех сил. Павел Потехин, рисует удивительно бессодержательную, даже абсурдную, ежедневную работу провинциального чекиста:
«…были выявлены несколько иноморяков, которые в инопортах своей страны несколько раз встречались с сотрудником разведки;
— был выявлен бывший офицер флота, который имел визуальный контакт с разведчиками одной страны при подозрительных обстоятельствах. Первичная проверка его показала, что он служил в отряде английских стрелков армии Колчака и исчез из отряда. В поведении его дома отмечались интересные для нас моменты о его постоянной настороженности, проверках и т.д. К сожалению, детально разобраться с ним не смогли, он скончался от сердечного приступа.
— была пресечена попытка побега на пароходе за границу одного из граждан Украины…» (Потехин. С. 111).
Ни одного шпиона Потехин так и не поймал — он даже с ними и не сталкивался. Вся его работа предстает как цепь ритуалов мелочного контроля. Показательно, как Потехин с удовлетворением пишет о том, что ему с коллегами удалось довести до самоубийства человека, бежавшего во время войны из СССР, затравив его.
Первыми заданиями семнадцатилетнего паренька стала слежка за персоналом союзников, проживавших в Архангельске и занимавшихся поставками по ленд-лизу:
«Отдел выполнял специальные задания, связанные в основном с выявлением фактов преступной деятельности сотрудников и агентов иноразведок (в т.ч. среди «союзников») и их преступных связей, с обеспечением безопасности и секретности поставок различного рода снаряжения по ленд-лизу… Это была специфическая работа, и подробнее о ней писать не буду… Отдел наш… назывался оперативным. Личный состав его был засекречен: ни по месту жительства, ни в других местах принадлежность к органам госбезопасности не афишировалась. В работе мы использовали… т.н. документы прикрытия…» (Потехин. С. 30)
Вспоминая про американцев и англичан, живших во время войны в Архангельске, Потехин пишет:
«… многие имели весьма широкие связи среди женщин, которым помогали продуктами и предметами первой необходимости. Была война, и было трудно. Вероятно, через них сотрудники миссии получали некоторую информацию. После войны отдельные из таких женщин были арестованы и осуждены, но вряд ли их можно назвать шпионами…» (Потехин. С. 108)
В этих дежурных словах — трагедия сотен женщин, посаженных «за иностранцев». Сперва многих из них органы безопасности использовали как информаторов — для слежки за союзниками, а после отправили в лагеря — в назидание другим, чтобы у них не возникало желания общаться с иностранцами.
Любопытно приводимое Потехиным свидетельство того, как отбирались кандидаты на службу в органы в сталинские времена:
«К 10 часам утра следующего дня подошел к театру, где мне назначил встречу заместитель начальника отдела:
— Ты вот здесь, на скамеечке, меня подожди, я отлучусь на полчаса, может, на час. Обязательно меня дождись, мы делом займемся. Чтобы не случилось — жди. Может, совещание у меня какое будет, не уходи.
Подумаешь, — решил я, — подожду 12, 13, 14 часов. Я даже подремал под солнышком. Время идет. 15:00. 16:00. и только в 16:50 он подходит ко мне и говорит:
— Ты извини меня, совещание было. Давай завтра встретимся.
Несколько лет спустя, когда я уже был инструктором у начинающих чекистов, зашел я в кабинет к этому начальнику, глянул в окно и обомлел: батюшки, а скамейка-то, вон она, как на ладони видна! Потом я понял, что не меня одного так испытывали…» (Потехин. С. 29)
Бессмысленность работы надо было чем-то компенсировать. Оттого в повествовании Потехина так много уделяется места тому, как он строил поликлинику, столовую для работников КГБ, пробивал фонды, сметы, контролировал строительство, помогал выйти на пенсию в звании повыше и тому подобное.
Переместимся опять на более высокий советский партийно-государственный уровень — к воспоминаниям Якова Рябова. Вот он проигрывает в аппаратной борьбе министру обороны Устинову. Рябова снимают с должности и переводят на менее ответственный пост — в Госплан. Вопрос формально решался в Политбюро, куда он был приглашен. Рябов не упрямился и принял опалу как должное: «На Политбюро я выступал не более 5 минут. После заседания А. Кириленко и М. Зимянин сказали, что выступление получилось солидным и с достоинством» (Рябов. С. 183). К тому времени (1970-е годы) церемониал отставок и назначений настолько устоялся, настолько приобрел формальный характер, что услышать живое слово несогласия или, тем более, протеста, даже в узком кругу было невозможно. В брежневском ЦК механизмы управления и поведения были крайне ритуализированы. Выступить «солидно и с достоинством» означало не перечить, «не ставить личных интересов выше общественных». Наградой за послушание являлась другая номенклатурная должность, пусть и рангом пониже. Можно полагать, что и Шелепин, и Полянский, и Шелест уходили так же, «с достоинством». Представить себе бурные возражения, споры было просто невозможно.
Подводя итог, оба автора пытаются передать следующим поколениям некую мудрость — результат жизненных наблюдений и размышлений. Особенно художественно звучит это у Потехина. В канун 60-летия Победы тульских ветеранов собрали в банкетном зале для поздравлений. Некий «молодой парень», видимо, из организовавших мероприятие чиновников, произносит тост «за народ». Потехин поднимает бокал, чтобы ответить:
«… Но что же это такое — народ? Это общество, это стадность. Если во главе стада будет стоять баран, то это будет стадо баранов. А если во главе будет стоять лев — то это будет стадо львов. Во главе нашего государства в тот страшный период стоял могучий, умный, сильный лев, который, применяя иногда и жестокость, сумел заставить своих львят создать за короткий срок могучую промышленность и разгромить фашизм. Я имею в виду Верховного Главнокомандующего, Генералиссимуса Советского Союза, Иосифа Виссарионовича Сталина, и предлагаю поднять этот тост и за память о нем. Чтобы как можно скорее с его могилы ветер истории снес ту пыль, ту грязь, которую вывалили на него забугорные недоброжелатели. Они и сегодня планируют ослабить нашу страну, расчленить ее на части, а потом и поработить, сделав ее сырьевым придатком развитых стран» (Потехин. С. 239).
Стоит отметить, что в перестройку Павел Потехин отнюдь не был консерватором. Уйдя как раз перед ее началом на пенсию, обиженным и оскорбленным новым первым секретарем обкома, он служил какое-то время помощником у «демократического» председателя горсовета и помогал бороться с наследием «застойных времен». «Возвращение к Сталину» произошло значительно позднее. Перемена внешних условий существования, произошедшая в немолодом уже возрасте, не способна была принципиально изменить мировоззрения. Прагматически приспособившись к новому устройству жизни, ментально они остаются в своем прошлом, воспоминания о котором служат им источником сознания правильно, удачно и полноценно прожитой жизни. Крах советского миропорядка не означает для них личного краха. Сожаление об исчезновении СССР и КПСС не есть повод для чувства отчаяния.