Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2008
Ханс Ульрих Гумбрехт (р. 1948) — литературовед, медиевист, историк и теоретик культуры, философ. Профессор Стэнфордского университета (США).
Ханс Ульрих Гумбрехт
Размышления о роении
1.
Согласно современной энциклопедии, слова «роиться» или «кишеть» обозначают состояние множества самостоятельных объектов, пребывающих в непрерывном движении. Если мы хотим разобраться, почему феномен «роения» с недавних пор сделался объектом интеллектуального поиска и эпистемологических изысканий, необходимо подкрепить такое определение несколькими семантическими примечаниями. Идентифицируя визуальное восприятие с «роем», «стаей», «толпой», мы неизменно (целенаправленно или неосознанно) приписываем наблюдаемому явлению статус системы. Ибо предполагается, что между элементами, которые роятся или кишат, существует некая внутренняя взаимосвязь, которая, что важно, ограничивает всю эту совокупность. В данном контексте «ограничение» означает наличие границы между системой и внешней средой, а также ее способность реализовать некую функцию. Возможно, в ситуации, когда что-то кишит или роится, следует говорить о преобразовании «функциональности» в определенную «направленность». Всякий рой есть нечто, находящееся в постоянном движении, и подобное движение в каждый данный момент времени направлено в конкретную сторону, но нам неясно, почему тот или иной отдельный рой перемещается именно так, а не иначе. Что касается координации внутри интересующего нас феномена, то мы, как правило, не верим, что за нею стоит некая подсистема, подобная «разуму» или «сознанию». Все это — банальные выводы, прилагаемые к роению или кишению животных, бактерий или просто материальных частиц. Их, однако, приходится пересматривать, когда речь заходит о людях. Практика подсказывает, что человеческие существа, даже составляя неупорядоченную массу, толпу, способны обеспечивать координацию и направленность в такой степени, которая выходит за рамки того, что поддается разумному осмыслению и опирается на всеобъемлющие рациональные «стратегии» или «механизмы». И все же, размышляя о внутреннем устройстве неупорядоченного сообщества типа роя или стада, мы склонны считать его скорее горизонтальным (менее сложным), нежели иерархическим (более сложным). Отсюда проистекает ожидание того, что все составляющие подобных сообществ обладают одним и тем же статусом. По большей части, роение, наблюдаемое нами вокруг, происходит вне контакта с твердой поверхностью, и, хотя это необязательное качество, у нас создается впечатление, что это процесс гладкий, гибкий и легкий. В то же время, с толпой, стаей, роем связывается высокий риск насилия. И дело не в том, что подобные сообщества склонны к целенаправленному применению силы; просто их движение невозможно остановить, и именно это обстоятельство способно повлечь за собой повреждение объектов, встречающихся на их пути. Наконец, мы склонны изображать роение в качестве результата некоего изначального подъема или возбуждения, в котором роящиеся сущности действуют под влиянием «выброса энергии». Вероятно, по этой причине со времен позднесредневекового мистицизма немецкий глагол «schwaermen»[1] стал метафорой высочайшего уровня энтузиазма, который, как предполагалось, стимулируется извне, но обладает безграничными внутренними ресурсами.
2.
Обращение к сложному понятию «роя», «стаи», «толпы» позволяет свести воедино бесчисленные явления прошлого, сходство между которыми иначе осталось бы нераспознанным. Одним из них, например, является так называемый «пасхальный бег» («Osterlauf») в средневековом христианстве, вдохновляемый представлением о том, что воскресение Христа должно было освободить такой поток энергии, что ученики и последователи должны были бегом броситься к его могиле. Впоследствии эта идея воплотилась в целом ряде пасхальных ритуалов. Можно вспомнить — хотя в данном случае энергия, скорее, деструктивна — о том возбуждении, которое сопровождает происходящее в течение двух карнавальных дней переворачивание мира с ног на голову. Оно оказывается настолько сильным, что для того, чтобы прийти в чувство накануне Великого поста, требуется нарочито покаянная Пепельная среда. (В прекрасной работе французского историка Эмманюэля Ле Руа Ладюри «Карнавал в романе»[2] на основании документов XVI столетия показано, насколько сложно — и порой даже невозможно, — своевременно погасить это роение карнавальной энергии.) Несомненно, именно такие корреспонденции между нескончаемым движением группы и изначальным, потенциально «божественным», вдохновением стоят за распространенной среди историков «буржуазных» и «пролетарских» революций склонностью настаивать на том, что именно толпы якобы выступают двигателем политических перемен (а также их фундаментальной, хотя и подспудной, легитимацией). К наиболее известным примерам такого рода можно причислить «бостонское чаепитие», «взятие Бастилии» и другие, подобные ему, события позднего этапа Французской революции или штурм Зимнего дворца. (Откликаясь на такие факты, Вуди Аллен начинает свой фильм «Банановая республика» сценой «традиционного штурма американского посольства».) Разумеется, мы проявляем большую осмотрительность, то есть менее открыты убеждающему воздействию такого рода «данных», когда речь заходит о мифологии фашизма. Ведь в ней, что едва ли странно, неугомонное движение толп, растеряв часть своего шарма, выливалось в военные или полувоенные «марши», подобные организованному Муссолини «походу на Рим» 1923 года или дефиле бойцов штурмовых отрядов и колонн НСДАП по центральной части Берлина 30 января 1933 года, в день прихода Гитлера к власти. (Примечательно, что нацисты не отказались от этого ритуала, хотя их приход к власти произошел в рамках вполне корректной парламентской политики.) Наконец, в ту же парадигму вписывается и поход армии генерала Франко из испанского Марокко, положивший 18 июля 1936 года начало гражданской войне в Испании. Вероятно, под воздействием той же могучей символики, а также сопутствующей идеи о «заряжающей» энергии роения или кишения, некоторые либеральные и прекраснодушные комментаторы (а также сотрудники сил правопорядка) постоянно надеются обнаружить какую-то «пролетарскую», «классовую», энергетику во вспышках насилия, которые иной раз прерывают вполне мирное и респектабельное — в силу стоимости билетов — течение международных футбольных состязаний. Вместе с тем, начиная с чемпионата мира по футболу, состоявшегося в 1998 году во Франции, мы являемся свидетелями того, что воинствующие «хулиганы» запросто могут оказаться преуспевающими яппи, которые, попадая в группу, теряют контроль над собственным поведением. Иными словами, хотя феномены роения в нашей культуре почти идеально приспособлены для выполнения функций идеологической эмблемы, они, как представляется, не поддаются сколько-нибудь серьезным социологическим интерпретациям. Это, конечно же, делает их еще более загадочными.
3.
При этом имеются обстоятельства, которые в настоящее время придают исследованиям интересующих нас феноменов, причем независимо от их интеллектуального очарования, особую важность. Я говорю о неоднократной фиксации того факта, что коллективные импульсы формаций такого рода зачастую выступают как единственная реакция (которая грозит превратиться в возмездие) на техническую оснащенность полиции и армии как институтов государственной власти. Диссертация Дж. А. Эдвардса «Эффект роения и будущее войны», которая в 2005 году была представлена к защите в Высшей школе имени Фредерика Парди[3], представляет собой пример усерднейших интеллектуальных усилий, инвестируемых в анализ феноменов роения, а также в разработку эффективных альтернативных стратегий понимания и, если возможно, копирования их внутренних структур и механизмов. Элементарная и в то же время сложнейшая проблема, с которой сталкиваются изыскания подобного рода, лежит не столько в физической неуловимости роевой активности, которую можно использовать в военном деле, но и в нечеткости правил и принципов, которые ее регулируют. Именно по данной причине председатель Объединенного комитета начальников штабов армии США, цитируемый Эдвардсом, выдвигает на первый план вопрос о «применимости мелких и высокомобильных элементов» подобного рода. И упомянутые феномены, и сама проблема имеют исторические корни, уходящие на два века вглубь, в стратегию «герильи», которая была реализована спонтанно действующими и разрозненными группами сопротивления, подрывавшими власть Наполеона над испанской территорией. Это партизанское движение стяжало восхищение у потенциальных борцов за свободу и военных экспертов по всей Европе. (Одним из них был Генрих фон Клейст, отставной лейтенант артиллерии, который в своей драме «Hermannschlacht» попытался приписать подобную стратегию германским воинам, сражавшимся с римлянами в первом веке нашей эры.) Нам не ясно, насколько тесные параллели можно проводить между партизанами эпохи романтизма и нынешними мусульманскими моджахедами. Поиск такой преемственности должен мотивироваться желанием вскрыть генеалогию этой уникальной способности малочисленных и плохо вооруженных бойцов сопротивляться великим державам, и даже побеждать их, не говоря уже о внесении сумятицы в их аналитические выкладки. Умение координировать свои действия не объяснимо ссылками лишь на применяемые ими способы рациональности и коммуникационные технологии. Но, чем меньше феномен человеческого роения поддается пониманию, тем сильнее наша потребность справиться с этой задачей как по политическим, так и по интеллектуальным причинам.
4.
Если мы попытаемся выделить в животном мире какое-либо беспорядочное скопление, которое, в отличие от современных военных феноменов того же рода, можно обозревать в его целостности, на ум сразу же приходит значительное и концептуально многообещающее различие между роем насекомых (пчел) и стаей птиц. Здесь очевидны и интересны, по меньшей мере, три отличия. Во-первых, внешний наблюдатель без труда может спровоцировать образование стаи у птиц, расположившихся на поле, — скажем, издав громкий звук. Между тем, конкретный момент образования роя у пчел ускользает от человеческого (по меньшей мере, донаучного) разумения; вот почему столь многочисленны старогерманские заговоры, нацеленные на управление пчелиным полетом с помощью сверхъестественных сил. Во-вторых, пчелиный рой всегда группируется вокруг матки как своеобразного центра притяжения, в то время как в птичьих стаях подобного перманентного лидерства вовсе нет. (Данное наблюдение заставляет предположить наличие связи между большей компактностью скоплений насекомых и идеей некоего базового, исходного возбуждения, а затем связать эту зависимость с потенциально более высокой агрессивностью таких множеств.) В-третьих, наличие или отсутствие центра обусловливает разницу в качественных характеристиках формы. Пчелиный рой, находящийся в движении, компактен — его базовая форма довольно четко очерчена и неизменна. А птичьи стаи, по контрасту, похожи на ленточки, которые треплет ветер. Их подвижная форма легко меняется по всем трем измерениям.
5.
Если бы не практическая угроза, исходящая от полувоенизированной толпы или партизанского роя, мы могли бы позволить себе меньшую настойчивость в отношении попыток вскрыть философские и социологические теории, способствующие постижению их природы. Не испытывая подобного давления, мы просто оставили бы модальность «понимания» с присущей ей фокусировкой на человеческой деятельности. Но, поскольку отмахнуться от разбираемых здесь феноменов невозможно (их интеллектуальная привлекательность заметно перевешивает огорчения, которые они способны причинить), мы вверяем себя власти неформального предпочтения: чем меньше определенная парадигма основывается на рациональной деятельности, тем более привлекательной она выглядит с точки зрения нашего замысла. Обычно, когда обсуждаемые феномены несут на себе печать эксцентрики и экстаза, за объяснением обращаются к предложенному Фридрихом Ницше описанию дионисийского экстаза, но одновременно вспоминают и о предпринятом Рене Жираром[4] анализе «миметических кризисов», в которых большое число последовательных и мгновенных актов копирования аккумулируется в коллективное насилие катастрофических масштабов. Если же размышлять в менее угрожающем аспекте, то, согласно Никласу Луману, нас привлекают в первую очередь те стороны жизни человеческих сообществ, которые в феноменологическом порядке предшествуют производству и приписыванию смыслов. (Луман называет их «операциями», противопоставляя смыслопроизводящим «наблюдениям».) Другой многообещающей концептуальной бифуркацией выступает предложенное Хайдеггером различение «наличности» (Vorhandenheit) и «подручности» (Zuhandenheit), а также сделанный им акцент на том, что «подручное» использование вещей без излишнего теоретизирования является одним из удобств нашего существования в материальном мире. Но, в то время как все эти труды и идеи, относящиеся к нашему великому интеллектуальному канону, вне всякого сомнения, полезны в постижении индивидуальных структур и эффектов роения и кишения, они столь же бессильны в поисках ответа на парадоксальный ключевой вопрос. Каким образом коллективное поведение, вовсе не связанное с человеческим сознанием, может порождать эффекты, которые превосходят стратегии, разрабатываемые на стыке человеческого разума и самых передовых технологий?
6.
Возможно, для того, чтобы добиться прорыва, нам нужен новый старт — начало, разрушающее табу присущего нам «александрийского» (то есть ориентированного на постоянную ревизию) стиля мышления и опирающееся на новый концептуальный подход, который не предполагает прежней зависимости от классиков. Подобная инициатива могла бы подтолкнуть формирование свежего взгляда, основывающегося на эмпирических и, прежде всего, статистических исследованиях. Двигаясь в этом русле, мы могли бы попытаться осмыслить поведение роя, стаи, толпы в качестве итога конвергенции двух противоположных принципов, характеризующих, скорее, «инстинктивное», а не целенаправленное поведение. Первый из них констатирует способность некой субстанции в центре роя или некой траектории его движения, где бы такой центр ни находился и куда бы ни вела такая траектория, привлекать к себе его составные части периферии. Благодаря второму принципу в то же самое время удается избегать столкновений многочисленных мелких элементов, одновременно привлекаемых центром. Конвергенция этих принципов парадоксальна оттого, что, чем сильнее притягательность центра, тем выше риск случайных и неблагоприятных коллизий. Индивидуальным элементам роевого или стадного целого удается поддерживать баланс между двумя требованиями, производя тем самым поведение необычайного уровня сложности. Вопрос заключается в том, может ли такое «индивидуально умное», но бессознательное поведение накапливаться внутри системы, производя в итоге поведенческие реакции более высокого уровня, сложность которых не только превзойдет видимость, но также окажется непостижимой для самых изощренных умов. Очевидно, ключевая идея здесь в том, что «фрагментированный интеллект» есть такое целое, которое гораздо сложнее суммы его частей. Данное предположение противоречит нашей привычке представлять любую толпу как нечто гораздо менее умное, нежели отдельные индивиды, ее составляющие. Причем здесь имеется в виду не просто количественное приумножение интеллектуальных способностей. Скорее, можно предположить, что парадоксальное сочетание тяготения к центру и умения избегать при этом столкновений порождает совершенно новые структуры посредничества.
7.
Иной тип ответа на вопрос: каким образом среди индивидуальных элементов роя или стаи возможны сплоченность и координация? — связан с понятием ритма или, еще более провокационно, музыки вообще. Что бы мы ни понимали под ритмом, именно в нем следует искать разрешения проблемы того, как «временные феномены в точном смысле этого слова» (формулировка Эдмунда Гуссерля) обретают форму. С точки зрения этимологии, французский лингвист Эмиль Бенвенист упоминает такое свойство ритма, как поступательно-возвратное движение, уподобляемое морскому прибою, а это рождает ассоциации с перемещениями птичьих стай и с музыкой. Если во флуктуациях — в особенности, в коллективных флуктуациях — содержится элемент повторяемости, определяющей ритм, подобные повторения одних и тех же последовательностей указывают на некий тип сопряжения между различными системами или между индивидуальными элементами в системе. Причем упомянутое сопряжение не является «продуктивным» в смысле генерирования какого-то системного самонаблюдения, или самопознания, или же производства новых форм поведения. На данном уровне описания можно задаться вопросом о том: означает ли упомянутая «непродуктивность» исключение любых разновидностей системного совершенствования, базирующихся на количественном приумножении? Иными словами, если ритмы порождают межсистемное сопряжение и упрочивают внутреннюю координацию, может ли такая взаимосвязь делать системы «совершеннее» не только в смысле их фиксации человеческим разумом, но также и рационального постижения?
8.
Но не есть ли музыка именно это: регулярно повторяемый и захватывающий эффект (зачастую ассоциируемый нами с «разумностью»), получаемый из комбинации, рекомбинации и повторения конечного набора неких базовых элементов, элементов ритма и элементов мелоса, а не путем переключения между качественно различными уровнями (с выходом, например, на уровень «смысла»)? Помимо этого принципиального сходства, «музыка» и «роение» не очень-то похожи друг на друга — за исключением разве что того, что и то и другое есть своеобразные формы интеллекта, к каждой из которых можно приобщиться, лишь слившись с ней.
Перевод с английского Андрея Захарова