Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2008
Сергей Иванович Рыженков (р. 1959) — заместитель директора Центра изучения современной политики (Москва).
Сергей Рыженков
«Мягкая» диктатура: российская версия[1]
В ходе парламентских и президентских выборов 2007—2008 годов вопрос об оппозиции как «вымирающем виде» (по определению Владимира Гельмана[2]), казалось бы, встал, как никогда остро. Для достижения нужных электоральных результатов режим[3] использовал необычно жесткие методы. Однако введение твердой диктатуры, предрекаемой многими, так и не состоялось. Оппозиция получила возможность существовать почти в прежнем, довыборном ее виде.
Но зачем нынешнему режиму оппозиция? Почему ее не «дожимают»? На что рассчитывают сами оппозиционеры? И почему большинство из них не использует традиционные для оппозиции средства борьбы «на полную катушку»?
Анализ перечисленных «странностей» в этой статье опирается на разработанную исследователями политических трансформаций модель взаимодействия групп, представляющих государство и гражданское общество, в период либерализации авторитарных режимов. Этот процесс характерен для начальной фазы перехода от авторитаризма. Причем речь не идет о буквальном применении данной модели — то есть о рассмотрении возможностей либерализации уже существующего в России авторитарного режима или начале такого процесса[4]. Во-первых, в структурном плане нынешний российский режим обнаруживает сходство с уже — и очень — либерализированным авторитарным режимом. Во-вторых, если говорить о динамике его изменений, то невозможно вынести за скобки то обстоятельство, что он является продуктом завершившейся или завершающейся на наших глазах трансформации. Следовательно, модель классической либерализации должна быть соответствующим образом адаптирована к предмету и целям анализа.
Стабилизация как «нисходящая» либерализация
Нельзя не увидеть аналогии между нынешним положением дел на политической сцене и ситуацией, складывавшейся на одном из этапов перестройки. В 1987—1988 годах, как и сейчас, режим оказался перед выбором: допускать или не допускать существование не подконтрольных ему самоорганизующихся групп?
В модели либерализации авторитарных режимов это один из ключевых моментов. Адам Пшеворский подчеркивает: «Всем диктатурам, какими бы ни были в них пропорции “кнута и пряника”, свойственна одна общая черта: они терпеть не могут и не терпят независимых организаций»[5]. По мере смягчения авторитарного режима либерализаторам приходится решать, что делать в ситуации, когда начинается самоорганизация гражданского общества и возникает угроза потери контроля над политическим процессом. Режим в данном случае наиболее просто и точно определяется как «система отношений между гражданским обществом и государством. Режим представляет собой систему правил и практик, которые определяют, кто имеет политические права, как они реализуются и с какими последствиями в отношении контроля над государством»[6]. Соответственно, суть либерализации в «открытости, имеющей результатом расширение социальной базы режима без изменения его структуры»[7]. Этот процесс многократно повторялся в новое и новейшее время в различных странах, в том числе дважды, в 1860-е годы и в 1905 году, в дореволюционной России. Кстати, оба раза заканчиваясь «нормализацией» — возвращением в состояние, близкое к исходному. «Оттепель» в СССР, последовавшая после смерти Сталина, также обладала некоторыми чертами, присущими либерализации.
Независимо от того, «сверху» или «снизу» инициируется либерализация, после ее начала процесс развивается согласно определенной логике, а «режим и оппозиция всегда имеют дело с одним и тем же набором возможностей»[8]. Прежде всего, в правящей группе должны найтись сторонники этого проекта, которые полагают, что социальную базу режима нужно и можно расширить. Одновременно они рассчитывают, что в борьбе со сторонниками твердой линии, которые противятся смягчению диктатуры, им удастся опереться на поддержку групп возрождающегося или впервые возникающего гражданского общества. В зависимости от того, какими целями задаются либерализаторы в руководстве и в гражданском обществе и какие ресурсы они могут использовать, возникают различные траектории этого процесса. Его исходом может стать возвращение к statusquo, переход к более жесткой диктатуре, ее смягчение или начало демократизации, а также восстание. Указанные пути выбираются участниками процесса кооперативно, в ходе стратегического взаимодействия: каждый из них, рассчитывая и делая ходы, принимает во внимание то, как и чем могут ответить другие участники.
Понимая, что они теряют контроль над процессом, либерализаторы должны решить, с кем им выгоднее заключить союз: с базирующимися в силовых структурах сторонниками твердой линии, от которых во многом зависит эффективность репрессий, или с зарождающейся оппозицией, которая может гарантировать им политическое будущее при новом режиме. Оппозиция, со своей стороны, тоже находится перед выбором: идти до конца или заключить сделку с либерализаторами. Процесс либерализации может оказаться либо скоротечным, либо, напротив, растянуться на долгие годы.
Разумеется, мы не можем просто взять и использовать тот или иной сценарий, предусмотренный моделью либерализации, для анализа нынешней российской политики, так как наш процесс сейчас идет, условно говоря, в противоположном направлении — от уже демократизированного режима к либерализованному состоянию. Очевидно, что в «нисходящем» процессе значение и характер наличных политических институтов, как и роли участников, специфичны. Прежнее состояние оставляет институциональный след. Авторитарный режим вступает в процесс либерализации с институтами, связанными с монополией на власть. Поэтому гражданское общество действует в явочном порядке, как бы отрицая наличные институты, хотя и вынужденно оглядываясь на них. В нашем случае за спиной участников процесса остаются конкурентные выборы, многопартийность, представительные органы власти, добровольные ассоциации граждан.
Нынешние главные действующие лица — не либерализаторы, хотя стремятся к такому же, как и либерализаторы, результату. С их точки зрения, режим уже слишком «открыт» и находится на грани, за которой в условиях «восходящей» либерализации приходится решать вопрос о возможностях ее продолжения. Однако, в отличие от либерализаторов, которые обращаются к этой теме, когда процесс либерализации заходит в тупик и нужно выбирать между демократизацией и «нормализацией», нынешние российские руководители имеют дело с другой развилкой. «Нисходящая» либерализация уже стала успешным проектом. Вопрос о демократизации — понимается ли она как возвращение в прежнее состояние или как возможность нового демократического «эксперимента» — из повестки дня исключен. Стимулов вводить твердую диктатуру тоже нет. Таким образом, мы имеем дело с преобладающим стремлением руководства сохранить statusquo — нынешнее состояние «мягкой» диктатуры — как оптимальную совокупность условий для укрепления власти. Соответственно, основной движущей силой этого процесса выступают сторонники стабилизации, или, как называют иногда приверженцев такой линии в схожих ситуациях, «стабилизаторы».
Нашисторонники твердой линии вынуждены, как и выполняющие аналогичную роль политики в период «восходящей» либерализации, терпеть «мягкость» и «открытость» режима. Но при этом отсутствует неопределенность в предпочтениях «стабилизаторов» в случае угрозы их плану: они, безусловно, предпочтут репрессии и «закрытие» режима, а не уступки оппозиции. То есть уровень расхождений в правящей группе сравнительно невысок, и, соответственно, перспективы раскола нужно оценивать как крайне низкие.
Наконец, как и в период «восходящей» либерализации, когда решается вопрос о движении к демократии или возвращении к авторитаризму, государству, контролируемому правящей группой, противостоит гражданское общество. Но этот конгломерат теперь не выступает единым фронтом: слишком долго политические и гражданские организации решали самостоятельные задачи, накапливая организационную инерцию. Более того, самая крупная и относительно успешная из них, КПРФ, весь этот период рассматривалась другими оппозиционными и полуоппозиционными группами как авторитарная альтернатива режиму. Иными словами, «вымирающая» оппозиция вернулась к состоянию, во многом аналогичному тому, когда она зарождалась.
Итак, следуя модели либерализации и учитывая внесенные в нее «поправки», нынешний набор возможностей во взаимоотношениях власти и оппозиции можно представить следующим образом. «Стабилизаторы» сохраняют «открытость» режима или становятся сторонниками твердой линии, что влечет за собой введение твердой диктатуры. При сохранении «открытости» оппозиция может присоединиться к режиму или отказаться от этого. В первом случае оппозиция полностью утрачивает самостоятельность и возникает «добровольная», самоподдерживающаяся диктатура — то есть наступает политическая стагнация. Во втором случае возникает развилка: а) оппозиция может оказать активное сопротивление, настаивая на демократизации, или, б) отказавшись от требований демократизации, она перейдет к пассивному сопротивлению, сочетающему символические жесты, «малые дела», сохранение организационной и социальной базы. Последняя стратегия имеет смысл только в том случае, если цель оппозиции — выжидание момента, позволяющего перейти к активному сопротивлению. Вариант а) приводит к подавлению протестов и установлению твердой диктатуры, причем неудача этого начинания маловероятна. Вариант б) либо допускается режимом, и тогда все зависит от того, наступит ли когда-нибудь «момент Х», либо пресекается сразу, после чего опять-таки устанавливается твердая диктатура. Если «момент Х» не наступает, то оппозиция присоединяется к режиму или исчезает, и начинается политическая стагнация[9]. Таким образом, гражданское общество как бы консервируется до лучших времен.
Участники процесса и их стратегическое взаимодействие
Основные оппозиционные группы можно условно разделить на четыре типа: парламентская партия КПРФ; зарегистрированные, но не представленные в парламенте партии «Яблоко» и СПС; непартийная политическая коалиция «Другая Россия»; сети не входящих в партии или в непартийные образования гражданских, главным образом, правозащитных организаций. Что касается самого режима, то он устроен так, что «стабилизаторы», лидерами которых являются Владимир Путин и Дмитрий Медведев, контролируют сторонников твердой линии, базирующихся в ФСБ, МВД, армии. Автор этих строк исходит из предположения, что президенты, новый и прежний, почти ни при каких обстоятельствах не начнут соревнование по принципу «победитель получает все», а предпочтут игру в сотрудничество[10]. Следовательно, не стоит принимать во внимание возможность раскола в стане «стабилизаторов» по этой персональной линии.
Существующие институты в смысле норм и правил игры — выборов, партий, парламентского представительства — режим взял, хотя и не полностью, под свой контроль. В принципе, вопрос никогда и не стоял так, чтобы партии могли бы бороться за власть, участвуя в выборах. До последних парламентских выборов они лишь надеялись получить парламентские места за счет частичного присоединения к режиму, но теперь эти иллюзии для либеральных партий развеялись. Для коммунистов же ситуация оказалась более благоприятной, но полученные ими мандаты сильно обесценились. Изменить ситуацию к лучшему в рамках существующих институтов оппозиция не может. Единственный способ добиться таких изменений — увеличить массовую поддержку за счет резкого повышения уровня и качества активности, в том числе уличной.
Но тут начинается расчет ответных действий режима, а также выстраивание вытекающих из них стратегий. Никто не сомневается, что громкий «выход на улицу» тех, кто пока практикует уличную активность эпизодически и в довольно скромных масштабах, вызовет усиление административного давления и качественный скачок в масштабе репрессий. Причем «стабилизаторы» хорошо понимают, что именно вера в неминуемость и успешность репрессий удерживают «респектабельную» часть оппозиции от активных действий. Поэтому, с точки зрения режима, у оппозиционных партий и нет иного выхода, как придерживаться линии «ничегонеделания». Рано или поздно они полностью присоединятся к режиму или исчезнут.
Между тем, партии и гражданские организации, имеющие определенную историю, членскую базу и формальный статус, даже не обладая иными ресурсами, на которые можно опереться, все же располагают альтернативой присоединению, отличной от исчезновения. Эта альтернатива — сохранение себя в качестве независимых организационных структур до «момента Х». Поскольку в триаде оснований, на которых обычно покоятся авторитарные режимы — обман, страх, экономические успехи[11], — в нашем случае фундаментальную роль играет третья составляющая, этот момент связывают, прежде всего, с возможностью экономического кризиса. Но подобные ожидания естественны и для самого режима, и поэтому он не может позволить себе роскошь иметь в «момент Х» такую оппозицию, которая сумеет мобилизовать протест. Почему же режим не задается целью ликвидировать все независимые организации — на всякий случай — загодя, а возлагает эту задачу на «естественный» ход вещей?
Отказ «стабилизаторов» от упреждающих репрессий логически может быть связан с тремя мотивами: 1) неуверенностью в эффективности репрессивной политики, 2) нежеланием спровоцировать внутриэлитный раскол, 3) опасностью выхода из-под контроля сторонников твердой линии.
1) Эффективность репрессий. Безусловно, «либерализаторы» высоко оценивают свои возможности в данном отношении. Государственная машина, находящаяся под их контролем, за период проведения выборочных репрессий против организаций и персон из лагеря оппозиции продемонстрировала соответствующие «знания, умения и навыки» по подавлению любых организованных групп.
2) Внутриэлитный раскол. Само по себе проведение репрессий вряд ли может спровоцировать появление в правящей группе реформаторов, которые предпочтут уступки оппозиции ее подавлению. Это, конечно, не означает, что никто не может выступить против репрессивного курса по моральным соображениям или под воздействием эмоций. Но в таком случае логично предположить, что подобный персонаж окажется лишь в положении «слабого звена» — с очевидными персональными последствиями и без каких-либо последствий для самой элитной структуры. Конечно, окажись эффективность репрессий низкой (если они, разумеется, вообще начнутся), многие изменили бы свои предпочтения, так как включились бы «шкурные» интересы. Но такая вероятность, как сказано выше, оценивается режимом как чрезвычайно незначительная.
3) Выход из-под контроля сторонников твердой линии. Угроза репрессий и их проведение — разные вещи[12]. Хотя нынешняя «мягкость» режима может существовать только на жесткой подкладке такой угрозы, переход к реальному подавлению всех и вся существенно повысил бы значение силовых структур[13]. Режим рискует попасть в зависимость от самой возможности систематически применять силу. Более того, он вынужден будет платить за это определенную цену. Если силовики начнут действовать по принципу «аппетит приходит во время еды», то запросы силовой бюрократии могут превзойти запросы бюрократии гражданской, которая сейчас обеспечивает поддержку «стабилизаторов»[14]. Все зависит от того, какую плату за свои услуги потребуют «силовики», но как раз это не поддается рациональному расчету. Поэтому далеко не очевидно, какой выбор придется делать «стабилизаторам» в случае роста амбиций сторонников твердой линии. (Возможно даже, что меньшим из зол тогда покажутся уступки оппозиции.)
В конце концов, гипотетический экономический кризис может не наступить. Далее, можно сознательно стремиться предотвратить его. Можно, наконец, развернуть общую «зачистку», как только станет ясно, что кризис неминуем. Но вот если проводить ее сейчас, то неопределенности, связанной с использованием силовых методов, избежать не удастся. Таким образом, выбор делается в пользу наименее вероятного зла. Значит ли это, что у оппозиции появляется возможность торга с режимом, так как она может провоцировать «стабилизаторов» на репрессивные действия, от которых те хотели бы воздержаться?[15]
Твердая диктатура нежелательна ни для «стабилизаторов», ни для рассматриваемой части оппозиции. Но предположим, что оппозиция, тем не менее, принимает решение перейти к решительным действиям. Этим она вынуждает режим «закрыться» — ответить репрессиями. В результате, сторонники твердой линии выигрывают, «стабилизаторы» несут потери, а оппозиция терпит безусловное поражение. Однако для того, чтобы угроза подобного рода со стороны оппозиции возымела действие, необходимо, чтобы она была убедительной. То есть должно быть очевидным, что у оппозиции нет другого выхода: только загнанный в угол противник, которому нечего терять, способен на подобные самоубийственные шаги. Но режим как раз и не загоняет оппозицию в угол, предоставляя ей выбор: существовать хоть в каком-то виде или не существовать вовсе. Допуская возможность пассивного сопротивления, режим исключает провоцирование репрессий со стороны оппозиции. Правда, это означает, что он всерьез воспринимает другую угрозу оппозиционеров: «если нам будет нечего терять, мы им покажем» (так как самосохранение будет невозможно). Таким образом, оппозиция выторговывает у режима право на существование, но лишает себя возможности вести торг о каких-либо других уступках. Угрожать тем, что она перестанет существовать, оппозиция также не может, поскольку это не наносит «стабилизаторам», по их собственной оценке, никакого вреда. Напротив, в таком случае без всяких издержек, неизбежных при силовом подавлении, устраняется потенциальный источник нестабильности.
Несмотря на то, что режим находится в довольно устойчивом состоянии «мягкой» диктатуры, потенциально он предполагает возможность, доступную для всех участников, начать игру с самого начала или вернуться к любой из развилок. Но в том и специфика подобного состояния, называемого в теории игр равновесием (equilibrium), что ни один из участников не имеет стимулов менять выбранные стратегии. Весь набор наличных возможностей доступен рациональному осмыслению всех релевантных участников. Каждый из них постоянно рассматривает варианты корректировки своего поведения в связи с теми или иными «изменениями обстановки» и ожидаемой реакцией на них других участников, но лишь для того, чтобы убедиться, что оптимальной остается та стратегия, которая уже выбрана.
Коалиция «Другая Россия», в отличие от КПРФ, «Яблока» и Союза правых сил (до выборов, в ходе которых СПС обозначил намерение радикализироваться и начал сближение с «Другой Россией»), придерживается стратегии активного сопротивления. Режим отвечает подавлением этой активности, но не вводит твердую диктатуру и даже не стремится ликвидировать эту выбивающуюся из общего ряда оппозиционную организацию. Может показаться, что такая реакция отчасти девальвирует угрозу репрессивного подавления «респектабельной» оппозиции в случае и ее перехода к решительным действиям. Но, однако, нельзя забывать, что режим позволяет существовать «кабинентной» оппозиции в форме партий. Создание же коалиции «Другая Россия» было реакцией на невозможность получения подобного статуса входящими в нее основными группами — Объединенным гражданским фронтом Гарри Каспарова (ОГФ) и партии Эдуарда Лимонова. Выборочные репрессии — следующая после отказа в регистрации в качестве партии мера. Если незарегистрированная партия «успокаивается», то нет смысла переходить к репрессиям против нее. За переход к активным действиям сегментов «респектабельной» оппозиции режим наказывает отзывом регистрации и лишь затем проверяет на прочность выборочными репрессиями. И только если это их не остановит, придется вводить твердую диктатуру. Таким образом, своеобразная привилегия «Другой России» обусловлена ее низким формальным статусом и изолированным положением в оппозиционном лагере. Стоит всем партиям начать вести себя так же, «мочить» начнут всех по полной программе, в том числе и «Другую Россию».
Отсутствие статуса партии делало реалистичной стратегию активного сопротивления «Другой России» только при радикализации всех групп оппозиции и превращении «проблемы-2008» в «момент Х». Это могло стать следствием раскола в правящей группе по вопросу о «третьем сроке» или о «преемнике». Демонстрация мобилизационных возможностей «Другой России» открывала бы для оппозиционных участников парламентских выборов перспективу «цветной революции». Однако «марши несогласных» продемонстрировали ее организационную слабость. Кроме того, режим не обнаружил признаков раскола ни в связи с относительным ростом уличной протестной активности, ни по отношению к методам и результатам решения «проблемы-2008».
Есть еще один тип независимых организаций, которые также испытывают терпение режима, — это сети политизированных неправительственных объединений, способные координировать свои действия и занимающиеся защитой прав в отдельных сферах или прав отдельных групп. В последнее время, однако, их влияние заметно упало. Та угроза, которая позволяла представителям этих сетей торговаться со «стабилизаторами» до 2003 года, оказалась неубедительной. Моральный, в том числе международный, авторитет Людмилы Алексеевой и рациональные доводы Александра Аузана, обосновывающие необходимость нового социального контракта между государством и обществом, были опасны для «стабилизаторов» отнюдь не сами по себе. Они вызывали беспокойство исключительно в связи с тем, что все это могло облегчить менеджмент «цветной революции». Именно данная угроза заставляла режим «заигрывать» с этим сегментом гражданского общества. Но после исключения из повестки дня самой возможности привлечения неправительственных организаций для мобилизации уличных протестов в выборный период 2003—2004 годов их представители утратили свои позиции в торге с властью. Создание Общественной палаты также усугубило печальный исход. В итоге эта часть оппозиции, скорее всего, выбывает из большой политической игры, так как не имеет перспектив самосохранения в качестве значимой, самостоятельной и организованной оппозиционной группы.
Причины
Анализ «мягкой» диктатуры в рамках модели «нисходящей либерализации», безусловно, требует более широкого исторического и теоретического контекста. Способ установления новых политических институтов отражается на их свойствах. В российском случае они были введены одной политической силой и отвечали, прежде всего, ее интересам, а в дальнейшем поддерживались и использовались ею к собственной выгоде. Правда, допущение демократических институтов и политической конкуренции противоречило безусловному стремлению сохранить контроль над государством. У нас нет никаких оснований полагать, что ситуацию, складывающуюся после учреждения такого рода «гибридных» режимов, можно рассматривать в терминах консолидации демократии. Но, вместе с тем, такой сценарий не предполагает и неизбежности авторитарного исхода.
Существуют два правдоподобных теоретических объяснения того, почему наша траектория перехода отклонилась от сценария последовательной демократизации. С одной стороны, можно вести речь о стремлении пришедших к власти демократическим путем политиков (Борис Ельцин был избран президентом в 1991 году) во что бы то не стало сохранить ее, что вело к разрушению демократии[16]. С другой стороны, допустимо предположение о том, что захват власти одной политической силой произошел с самого начала, еще в августе 1991 года, а в дальнейшем она всеми способами, включая допущение элементов демократии с целью привлечения временных союзников, укрепляла свой потенциал. То есть имела место «слабая» диктатура, которая усилилась при способствующих этому обстоятельствах, а введение демократических институтов представляло собой переходное решение[17].
Так или иначе, после установления новых политических институтов в России сложилось равновесие, отличающееся от того, которое достигается в процессе последовательной демократизации. Основой последнего выступает согласие на передачу власти от лиц к институтам, которые также являются результатом компромисса между релевантными акторами. При сохранении такого равновесия в течение длительного периода демократия консолидируется. Преимущества инкумбента в ходе выборов в этот период ограничены, поскольку достижение согласия между акторами о создании нового режима возможно только при том условии, что среди них нет заведомого фаворита. Поэтому оппозиционные силы чаще всего в состоянии удержать пришедшую к власти группу в институциональных границах. Впоследствии действие институтов становится автоматическим, так как все релевантные акторы убеждаются, что выгоднее действовать в их рамках, нежели пытаться их разрушить.
В России же равновесие, возникшее после установления новых политических институтов, представляло собой лишь заключенное по умолчанию соглашение об умеренности. Правящая группа допускала ограниченную конкуренцию, ожидая, что оппозиция не станет ею злоупотреблять. Инкумбент получал право использовать свои преимущества, но не злоупотреблять ими. Говоря более конкретно, отказ от борьбы за пересмотр политических основ, принципов территориально-политического устройства, а также методов и содержания экономической политики обменивался оппозиционными группами на высокую степень автономии и возможность отстаивать собственные интересы (за исключением тех, которые попадали под негласный «запрет»).
Сохранение такого равновесия и поддерживаемых им институтов зависит от изменений в соотношении сил, которые могут быть вызваны внешними факторами и/или стать следствием целенаправленных усилий политических деятелей. Причем партии были лишь одним и далеко не основным участником описываемого равновесия. До начала 2000 года власть и оппозиция в России оставались сложносоставными. Регионально базирующиеся элитные группы и некоторые крупные экономические акторы в тот или иной период и в различных конфигурациях, в том числе включающих партии, образовывали союзнические или оппонирующие руководству страны альянсы. Это объясняется тем, что институты и условия первой половины 1990 годов не стимулировали организационного оформления политических сил в виде партий. Несмотря на то, что с августа 1991 по 1996 год политическое развитие страны задавалось многообразными конфликтами, электоральная борьба за высшую власть в стране не велась, общенациональные парламентские выборы до конца 1993 года не проводились, и лишь в нескольких регионах состоялись выборы исполнительной власти. Партийная система сложилась фактически в одночасье в ходе думских выборов 1993 года, которые были назначены после силового подавления оппозиции. В учрежденной сверхпрезидентской системе они оказывались выборами «второго плана»[18].
Все упомянутое позволяет считать, что процесс демократизации, начатый в СССР, «забуксовал» по мере распада этого государства. Демократические институты в период 1991—1993 годов не работали или работали «как-то не так», а введенные в декабре 1993 года новые демократические институты либо так же не работали, либо имели второстепенное значение.
Вместе с тем, попытки правящей группы контролировать ключевые аспекты политического процесса, действуя в собственных интересах и на благо некоторых элитных групп, вызывали сопротивление тех, чьи устремления игнорировались. Силовое подавление части этих групп в октябре 1993 года продемонстрировало возможности и пределы использования подобных методов. Применение силы в отношении политических противников было разовой акцией, так и не став постоянной практикой. Режим вынужден был мириться с множеством очагов оппозиции, так как в ситуации экономического кризиса и реформирования гражданской администрации и силовых структур не имел возможности ни подчинить, ни подавить эти очаги. Но с самой угрозой разового применения силы каждая из оппозиционных групп с этого момента вынуждена была считаться. Предоставление оппозиционным партиям права участвовать в парламентских выборах стало уступкой режима. Ответной уступкой со стороны оппозиции было согласие с теми политическими институтами и способом их введения, которые предложил режим. Сверхпрезидентская система правления, введенная в одностороннем порядке уже находившейся у власти правящей группой, оставляла довольно призрачные шансы на успех партий в будущем, учитывая беспартийность президентских выборов. Но несогласие требовало от оппозиции решительных действий, которые, скорее всего, вызвали бы в ответ репрессии. Без таких действий оно ничего не значило, кроме выпадения несогласных из большой политики. Напротив, соглашаясь, можно было пытаться улучшить свои позиции к президентским выборам.
Региональным оппозиционным и полуоппозиционным элитным группам также не оставалось ничего иного, как согласиться и попытать счастья на выборах в верхнюю палату Федерального собрания, в региональные парламенты, глав регионов. Уступки умеренным сепаратистам оставляли им простор в выборе ответной стратегии, поскольку вопрос о возможной экспансии федерального центра был снят. Начало военных действий в Чечне продемонстрировало те «неприятности», которые грозили сепаратистам, отказывавшимся от ответных уступок центральной власти. Что касается экономических акторов, как поддерживавших правящую группу, так и оппонировавших ей в 1992—1993 годах, то они следовали курсом тех или иных политических сил либо лавировали между ними.
В любом случае, существовавшие тогда демократические институты работали так, что оставляли большой простор для стратегического взаимодействия других, непартийных, политических сил, что подрывало, а не укрепляло эти институты. Напротив, закрепившее превосходство правящей группы новое институциональное устройство поддерживалось описанным базовым равновесием — соглашением об умеренности. Президент, как лидер правящей группы, в этот период не был политическим монополистом, но, играя роль «осевого» актора в доминирующих альянсах и коалициях, располагал несомненным преимуществом. Прежде всего, услуги своих союзников он мог оплачивать государственными ресурсами, а противников, напротив, наказывал, пресекая доступ к ресурсным источникам. «Несправедливость» распределения благ и наказаний в том или ином раунде провоцировала участников игры на нарушения складывающихся субравновесий, что, в свою очередь, вынуждало прочих участников тоже менять свое поведение.
К президентским выборам 1996 года стало очевидно, что без выхода за рамки соглашения об умеренности задача сохранения власти в руках правящей группы вряд ли может быть решена. Из трех доступных стратегий — отмена выборов, честная конкуренция и победа во что бы ни стало — была выбрана последняя. Фактически, это означало выведение выборов высшей власти страны из набора демократических институтов. Поскольку оппозиция в силу разных причин не смогла найти ответа на эту стратегию, асимметрия соглашения об умеренности еще более усилилась.
Вместе с тем, созданная правящей группой в ходе предвыборной кампании широкая и многоярусная коалиция, выступавшая под антикоммунистическими лозунгами и обеспечившая необходимое преимущество инкумбенту, по завершении выборов стала распадаться. После перехода в оппозицию региональных элит, лидеры которых входили в правящую группу, а также утраты ею поддержки со стороны некоторых крупных экономических акторов, соотношение сил существенно изменилось. Соглашение об умеренности было вновь нарушено — теперь уже оппозицией. В результате лобового столкновения блоков «Единство» и «Отечество — Вся Россия» на парламентских выборах 1999 года последний не получил поддержки, достаточной для того, чтобы претендовать на победу на президентских выборах, и предпочел присоединиться к победителям. Возвращение в правящую группу лидеров одного из оппозиционных сегментов не только нейтрализовало регионы, но и облегчило устранение потенциальной угрозы со стороны крупных экономических акторов. Они, как и региональные лидеры, вынуждены были принять статус подчиненных игроков, не имея возможности ничего противопоставить методам, использованным режимом в борьбе с Михаилом Ходорковским.
Как следствие, совокупный политический вес оппозиции, которая стала исключительно партийной, упал до крайне низкого уровня. Однако полного ее «вымирания» не последовало. Соглашение об умеренности перешло в описанное в предыдущем разделе состояние: возникло новое довольно устойчивое равновесие, так называемая «мягкая» диктатура.
Перспективы
«Момент Х» может наступить относительно скоро, а может — в обозримом будущем — и вовсе не наступить. В случае же его наступления могут происходить совсем непохожие на новую демократизацию вещи. Например, режим сохранит единство и отреагирует на кризис установлением твердой диктатуры, или, если этого не произойдет, здоровые политические силы не сумеют предотвратить сползания к политическому хаосу. Даже демократизация может обернуться «повторением пройденного» — установлением нового неконкурентного режима, как в 1990-е годы, или развитием по «веймарскому» сценарию. Подобные альтернативы возникают всякий раз, когда на повестку дня встает вопрос о политической трансформации. Рассуждая абстрактно, шансы на установление демократии такие же, как и на реализацию других вариантов. Однако, в зависимости от конкретных обстоятельств, эти шансы могут повышаться или понижаться.
Наличие оппозиционных групп, обладающих организационным и политическим опытом, должно облегчать задачу массовой мобилизации против авторитаризма, снижать риск хаоса и, тем самым, значительно повышать шансы на демократию (хотя и не гарантировать ее). Вместе с тем, вполне логично предположить, что в «момент Х» возникнут новые оппозиционные силы — как в результате перехода из разваливающейся правящей группы, так и в силу спонтанной активности ранее неполитизированных групп. При любом развитии событий нынешние, почти не работающие, демократические институты, вполне вероятно, обретут новую жизнь или станут основой для институциональной реформы, в то время как элементы политического и электорального дизайна, связанные со сверхпрезидентской формой правления, будут оказывать либо негативное, либо противоречивое воздействие на этот процесс.
На первый взгляд кажется, что к «моменту Х» нынешние оппозиционные группы, если им вообще удастся сохраниться, окажутся недееспособными. Однако для того чтобы оценить достоверность такого прогноза, следует выяснить, насколько критичными в плане стимулов к оппозиционной деятельности были произошедшие при Владимире Путине политические изменения. Данные в этом отношении как минимум противоречивы.
Кроме КПРФ, реально претендовавшей на победу на президентских выборах 1996 года, остальные оппозиционные группы с самого начала своего существования никак не могли рассчитывать на выигрыш главной избирательной кампании. Коммунисты после 1996 года тоже вынуждены были признать нереалистичность такой задачи. Роль парламентской оппозиции или полуоппозиции вполне подходила «Яблоку», СПС и КПРФ, а гражданские ассоциации в основном сторонились политики, то есть оппонировали власти, прежде всего, с моральных позиций и на практике стремились создать новое, основанное на либеральных представлениях, общество, не претендуя на «партийный удел» — участие в борьбе за власть. Другое дело, что партии пользовались благами, связанными с частичным участием во власти, а гражданские организации — с автономией.
Доступ к этим благам был уступкой со стороны правящей группы. Она не могла полностью контролировать политическую систему, но и не допускала такого уровня конкуренции, который вел бы к неизбежному подрыву ее господства, пусть и неполного. Обеспечивая краткосрочные интересы, партийная оппозиция должна была использовать демократические институты, добиваясь избрания в парламент. Но, преодолевая этот минимальный барьер для участия в большой политике, оппозиции волей-неволей приходилось противопоставлять стремлению к монополизации политического пространства правящей группы какие-то действия. Не имея возможности претендовать на победу на главных выборах, она пришла к необходимости использования долговременной стратегии, характерной для сторонящейся политики формы гражданского общества. Именно так в 1980-е году поступали польские диссиденты. По их мнению, весьма актуально звучащему в современной России, «следовало делать то, что можно было сделать: влиять на сознание людей, развивать у них способность к самоорганизации и тем самым опосредовано готовить Большие Перемены, которые когда-нибудь наверняка произойдут»[19]. Вряд ли это было сознательным следованием восточноевропейским и латиноамериканским канонам периода демократизации. Защита и развитие публичной сферы, правового пространства едва ли имела электоральное значение в борьбе за пост президента, но зато она давала право вести диалог с властью от имени всего общества, а не только тех процентных групп, заручиться поддержкой которых удавалось на парламентских выборах.
Успех протеста против первой войны в Чечне, провал президентского проекта реформы местного самоуправления, создание антикризисного правительства Евгения Примакова, протест против «монетизации льгот» — все это отнюдь не вытекало напрямую из электоральных результатов и распределения полномочий между «ветвями власти». Да, партии, участвовавшие в этих кампаниях и проектах, преследовали и электоральные цели, но в большей мере они вынуждали власть реагировать на требования общества, от имени которого выступали. То есть в данном случае они действовали поверх собственных политических идеологий. Еще в большей степени участие в общегражданских кампаниях было характерно для региональных групп партийной оппозиции. Причем вся эта деятельность не нарушала базового соглашения об умеренности в том смысле, что представляла собой реакцию на его нарушения со стороны власти.
Такое парадоксальное — с позиций нормативной концепции гражданского общества — присутствие значительной неполитической компоненты в деятельности партий сочеталось с двойственностью стратегий гражданских организаций. По сути, наряду с выполнением разнообразных неполитических и антиполитических функций, они стремились к корпоративистскому влиянию на высшую власть и власть на местах, а некоторые, как, например, «Женщины России», не без успеха участвовали в выборах. Вместе с тем, в деятельности гражданских организаций постоянно присутствовало труднообъяснимое нежелание укреплять сотрудничество с партийной оппозицией.
В какой-то мере это нежелание, видимо, можно связывать со структурой ресурсного обеспечения негосударственных организаций (НГО). Донорская поддержка российских НГО западными фондами чаще всего обусловливалась либо отсутствием в их деятельности партийно-политической составляющей, либо необходимостью сотрудничества с органами власти. Кроме того, организации под эгидой лидеров, прежде участвовавших в диссидентском движении, зачастую испытывали устойчивое недоверие к партиям. Возможно также, что власть представлялась либерально мыслящим лидерам гражданских организаций вынужденным союзником, противостоящим «коммунистическому реваншу», причем союзником более предпочтительным, чем слабые «демократические» партии. Наконец, деятельность партий на общегражданском поприще нередко рассматривалась представителями «третьего сектора» как вторжение в сферу их деятельности, что на фоне ресурсного превосходства партий воспринималось как угроза поглощения.
Так или иначе, все нынешние оппозиционные группы имеют, хотя и противоречивый, но богатый опыт работы в качестве структур гражданского общества. Более того, есть основания предполагать, что основной отсев ориентированных на быстрый личный успех партийцев уже состоялся, и при отсутствии пути назад — к получению небольшого парламентского представительства — интересы оставшихся могут быть обеспечены только в рамках стратегий, связанных с общегражданскими инициативами и соответствующими формами деятельности. Если в борьбе за власть объемы контролируемых политических, материальных, организационных ресурсов определяют победителя, то в борьбе за умы, если и пока она еще ведется, даже крайне неблагоприятное соотношение сил не предопределяет исхода. Стратегия самосохранения оппозиционных организаций в этом смысле является стратегией самосохранения гражданского общества. Общеизвестный факт: вторые попытки демократизаций оказываются более успешными, чем первые, именно благодаря сохранению структур гражданского общества в авторитарной стране или даже живой памяти о них.