Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2008
Александр Викторович Чудинов (р. 1961) — историк, ведущий научный сотрудник Центра изучения истории XVIII века Института всеобщей истории РАН.
Александр Чудинов
Лотман, Карамзин, Ромм: реконструкция одной реконструкции
Историческая реконструкция, несомненно, одна из наиболее зрелищных, я бы даже сказал кинематографичных, форм познания прошлого. На глазах у читателя исследователь из разрозненных фрагментов, случайно пощаженных временем, воссоздает нечто цельное и гармоничное — идет ли речь о картине былых событий или о биографии выдающегося человека.
Юрий Лотман в книге «Сотворение Карамзина», которая представляет собой классику этого жанра, так описывал работу биографа-реконструктора:
«Он встает на трудный и опасный путь воссоздания утраченного целого, реконструкции личности по документам, всегда неполным, двусмысленным, всегда несущим в себе субъективную позицию своего создателя. Филигранный труд интерпретатора здесь должен сочетаться с умением найти детали ее место. А это достигается сочетанием точного знания с интуицией и воображением»[1].
Думаю, Лотман не случайно назвал стезю историка-реконструктора «опасной», ведь цена ошибки в такого рода исследованиях особенно велика. Взяв за исходный пункт своих рассуждений некий более или менее достоверно установленный факт, реконструктор далее движется «по азимуту», исходя лишь из своего знания общей исторической ситуации того времени и предполагаемой логики действий изучаемых персонажей. Соответственно, допустив хотя бы малейшую неточность в начале пути, исследователь рискует в своих дальнейших рассуждениях, построенных на неточной посылке, полностью утратить твердую почву фактов и с головой погрузиться в омут вымысла. Одна из сюжетных линий «Сотворения Карамзина» служит, к сожалению, наглядным тому примером.
Важную, если не главную роль в процессе «сотворения Карамзина», по мнению Лотмана, сыграло посещение «русским путешественником» и будущим историком в 1790 году революционной Франции. Автор книги доказывает, что его герой был не просто праздным наблюдателем разворачивавшейся перед его глазами драмы, но активным исследователем мира революции. И здесь особое значение Лотман придает предполагаемому знакомству Карамзина в Париже с Жильбером Роммом (1750—1795), в будущем видным членом Конвента и автором революционного календаря, а в тот момент — гувернером юного графа Павла Строганова. В основу версии об отношениях Карамзина и Ромма, а во многом, как мы далее увидим, и всей реконструкции истории пребывания первого из них во французской столице положен один-единственный документ:
«В 1982 году сотрудница ленинградского отделения Института истории АН СССР И.С. Шаркова обнаружила в фонде Жильбера Ромма рекомендательное письмо от женевца Кунклера Жильберу Ромму. Документ этот важен. Приведем строки, посвященные Карамзину:
“Женева, 10 марта [1790]
Сударь!
Пользуюсь отъездом г. Карамзина, москвитянина, чтобы Вам послать историческую справку о жизни и трудах проф. г. Верне…”»
Приведя указанный фрагмент (ниже я предложу вниманию читателей весь источник целиком, а потому позволю себе не продолжать здесь цитату), Лотман заключает:
«Поскольку письмо находится в архиве Жильбера Ромма, то, как справедливо полагает И.С. Шаркова, оно было вручено адресату. Следовательно, свидание Карамзина и Ромма в Париже состоялось»[2].
Строго говоря, это послание Кунклера было известно биографам Ромма еще задолго до 1982 года. В 1940-м о его существовании сообщала Ксения Раткевич, исследовавшая архив французского революционера:
«Имеются в этих собраниях также письма к Ромму от ряда других лиц — […] от Кунклера, женевского ученого (в одном из них Кунклер сообщает адресату, что послал ему новую книгу о Верне через “русского литератора” Карамзина)»[3].
В 1959 году Алессандро Галанте-Гарроне, автор наиболее подробной на сегодняшний день биографии Ромма, поместил в своей книге тот фрагмент письма Кунклера (итальянский ученый работал с микрофильмами не слишком высокого качества, а потому ошибочно транскрибировал его фамилию как «Коннелер»), где шла речь о Карамзине[4]. В 1971 году он сделал то же самое во французском издании своей монографии[5].
Что касается Шарковой, которая в 1982 году, действительно, подробно изложила в своей статье содержание данного документа, а также двух писем Кунклера Павлу Строганову (в них о Карамзине не упоминалось), находившихся в архиве Ленинградского отделения Института истории — ныне Санкт-Петербургского института истории, то ни на какой приоритет в «открытии» указанного источника она не претендовала. Как раз наоборот: отметив неправильную транскрипцию имени Кунклера в книге Галанте-Гарроне, ленинградская исследовательница прямо указала на итальянского историка как на своего предшественника[6].
Учитывая то значение, которое данный документ имел для предпринятой Лотманом реконструкции, приведу целиком текст его русского перевода:
«Женева, 10 марта [1790 г.]
Сударь,
Пользуюсь отъездом господина Карамзина, московита, чтобы отправить Вам только что вышедший исторический очерк о жизни и сочинениях господина профессора Верне. Ваши отношения с ним и тот интерес, который Вы проявляете ко всему, что его касается, дают мне основание полагать, что такое чтение доставит Вам удовольствие. Автор — господин Саладен, муж его внучки. С огромным удовольствием пользуюсь этим случаем, чтобы напомнить Вам о себе. Вот уже год, как у меня нет от Вас вестей. Однако некоторое время назад я узнал от госпожи Разумовской, что Вы еще в Париже. Надеюсь, что это письмо Вас там еще застанет. Русский, который его передаст, — это литератор, коего рекомендовал моему отцу г-н Лафатер. Полагаю, он проведет некоторое время в Париже. Мои родители берут на себя смелость Вам его рекомендовать. Они хотят, чтобы разлука так же не изгладила у Вас память о них, как она не изгладила у них память о Вас. Моя мама, в частности, поручила мне, сударь, сообщить Вам, какое удовольствие доставили бы ей вести от Вас. Она просит Вас обязать графа Строганова нам их сообщить. Я просил его об этом в письме, которое недавно ему написал и которое, надеюсь, он получил. Она очень хотела бы знать, что Вы думаете о делах Национального собрания и об успехе революции. Она знает, что Вы ходите туда слушать [выступления] и что Вы первыми пожертвовали драгоценности, когда об этом зашла речь. Это заставляет нас думать, что Вы надеетесь на победу нового порядка.
Примите, сударь, заверение в моем уважении и признательности, каковые я сохраню навсегда за проявленную ко мне доброту»[7].
Что мы можем узнать из этого текста? Во-первых, то, что после отъезда весной 1788 года из Женевы Ромм через некоторое время перестал поддерживать свои прежние швейцарские связи и в течение года, то есть с весны 1789-го, его бывшие друзья (письмо выдержано в неофициальном тоне дружеской переписки) получали о нем лишь обрывки сведений через третьи руки.
Во-вторых, то, что эти забытые Роммом друзья воспользовались подходящим предлогом — выходом очерка о Верне, дабы напомнить о себе, переслав это сочинение с первой подвернувшейся оказией и не питая слишком больших надежд на успех («Надеюсь, что это письмо Вас там еще застанет»).
В-третьих, то, что этой удачной оказией стал отъезд из Женевы в Париж Карамзина, молодого и еще мало кому известного литератора. Мало известного не только коллегам по «республике изящной словесности», но, по-видимому, и самим Кунклерам, поскольку, рекомендуя его, автор письма ссылался на родителей, которым, в свою очередь, рекомендовал его Лафатер. Очевидно, их личное знакомство с «московитом» было все же не настолько близким, чтобы они сочли возможным рекомендовать его только на основании собственного опыта общения, почему и потребовалась ссылка на третье лицо.
И, наконец, с высокой долей вероятности можно предположить, что в Париже Карамзин встретился с Роммом, поскольку письмо, в конце концов, достигло адресата. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и возможность того, что по какой-либо причине (не застал дома, например) Карамзин передал письмо Ромму не лично, а через слуг.
Вот, наверное, и все или почти все, что можно «вытянуть» из данного источника, не слишком давая воли воображению. Однако Лотман придает письму Кунклера, свидетельствующему о возможной встрече Ромма и Карамзина, гораздо более глубокий смысл:
«О значении этой встречи речь пойдет ниже. […] Пока отметим лишь желание Карамзина получить “пропуска” в революционный лагерь. Отметим попутно, что к Канту, Виланду или Гете он отправлялся безо всяких рекомендаций, хотя, конечно, мог их легко получить в Москве, например, от того же Ленца»[8].
Предполагая, что Карамзин не собирался быть в Париже равнодушным наблюдателем и еще в Женеве задумал по приезде во Францию сразу же окунуться в гущу политической жизни, Лотман, таким образом, трактует письмо Кунклера как «пропуск» в революционный лагерь, предусмотрительно запрошенный русским путешественником. Между тем, из письма никоим образом не следует, что инициатива в его получении исходила от «московита». Скорее наоборот: это Кунклер жаждет напомнить о себе Ромму и спешит, пока риомец не покинул Парижа, переправить туда книгу, способную его заинтересовать. И если Карамзин, уезжая из России, не имел точно таких же писем к Канту, Виланду или Гёте, то, очевидно, лишь потому, что ни Ленц, ни кто-либо другой из их знакомых ничего в тот момент не собрался им посылать и не воспользовался удачной оказией, как это сделал Кунклер. Заинтересованность же самого Карамзина в рекомендации к Ромму представляется маловероятной. Если уж русский путешественник к знаменитым немецким мыслителям ходил знакомиться без подобных писем, то зачем ему надо было бы обставлять такими церемониями визит к безвестному гувернеру?
Да и чего именно Карамзин мог ожидать от такого визита? «Пропуска» в революционный лагерь? Это мы сегодня знаем, что Ромм был видным деятелем Французской революции. Но таковым он стал только два года спустя. А в тот момент его принадлежность к революционному лагерю была далеко не очевидна даже для его женевских знакомых. Да, до Кунклеров доходили слухи о том, что Ромм в компании своего ученика дни напролет просиживает на трибуне Национального собрания и даже сделал какие-то патриотические пожертвования, но подобные факты скорее характеризовали его как сочувствующего революции, нежели как ее активного участника. А чтобы самому посмотреть на работу Собрания с трибуны для зрителей, куда ходили все желающие, Карамзину едва ли нужен был провожатый.
Тем не менее, «линия Ромма» получает в книге Лотмана все более далеко идущее развитие. Приведу соответствующие фрагменты его работы и позволю себе их прокомментировать:
«В тексте “Писем [русского путешественника]” приложено много усилий для того, чтобы представить пребывание в Париже увеселительной прогулкой беспечного вояжера. Попытаемся, насколько это возможно и ни на минуту не теряя из виду гипотетического характера наших реконструкций, все же восстановить биографическую реальность пребывания Карамзина в Париже.
Мы уже знаем, что в Женеве Карамзин запасся рекомендательным письмом к Жильберу Ромму. Свидание Карамзина с Роммом и, бесспорно, с Павлом Строгановым состоялось»[9].
Утверждая, что свидание Карамзина с Павлом Строгановым, «бесспорно, состоялось», автор все же на мгновение теряет из виду гипотетический характер своей реконструкции. Если вероятность встречи русского путешественника с Роммом, действительно, высока (хотя, как я уже отмечал, не абсолютна), то отсюда еще отнюдь не следует, что она столь же высока в отношении его встречи с юным Строгановым, ведь рекомендательное письмо Карамзин имел не к нему, а к Ромму. Рассматривать же факт встречи некоего лица с одним человеком как бесспорное доказательство его же встречи с другим человеком, наверное, можно, только если эти двое являются сиамскими близнецами.
«Легко можно представить себе, что Карамзин мог услышать от Ромма, Павла Строганова, Воронихина и других членов кружка “Друзей закона” (на заседаниях кружка Карамзин должен был видеть знаменитую “деву Революции” Теруань де Мерикур, которая была “архивариусом” общества и в которую был влюблен Строганов)»[10].
К счастью, то, о чем говорили в обществе «Друзей закона», можно не только легко представить, но и легко узнать: его протоколы были в 1971 году опубликованы в книге Галанте-Гарроне. Содержание выступлений Ромма, имевших место довольно часто, отражено там весьма подробно. Строганов же в основном молчал, а Воронихин и вовсе не был членом клуба. Да и присутствие на каком-либо из заседаний иностранного наблюдателя протоколами не зафиксировано. Едва ли он остался бы не замеченным в обществе, число членов которого не превышало двух десятков.
«Но Карамзин мог слушать Робеспьера не только в Национальном собрании. Теперь, когда мы знаем, что в Париже он встречался с Роммом и Строгановым — оба были активными членами Якобинского клуба, не будет слишком рискованным предположить, что Карамзин посетил и этот клуб. Ведь, конечно, не для однократной беседы запасался он рекомендательным письмом к Ромму — он, уже, видимо, бывавший в Париже или, хотя бы со слов своих датских друзей, осведомленный о положении в столице революции. Ему хотелось проникнуть с помощью Ромма в те круги, в которые для него других путей не было. В центре этих кругов, бесспорно, находился Клуб якобинцев»[11].
Гипотетически Карамзин вполне мог посетить Якобинский клуб в качестве зрителя и для этого отнюдь не нуждался в сопровождающих. Именно так, в качестве зрителей, его посещали тогда Ромм и Строганов. Членами же Клуба, пусть даже не очень активными, ни тот ни другой в тот период не были: Строганов вступит в Якобинский клуб лишь полтора месяца спустя после отъезда русского путешественника из Парижа, в августе 1790 года, а Ромм — спустя три года.
«Находка рекомендательного письма к Ж. Ромму позволяет ввести в круг парижских земляков и собеседников Карамзина П.А. Строганова и А.Н. Воронихина. Воспитатель Строганова, Ромм, не только записал своего ученика в Клуб якобинцев, но и водил его и Воронихина на собрания “бешеных”. Как часто встречались они в Париже с Карамзиным и какой характер имели их встречи, мы не знаем. Если между ними и не возникло близости, то нет оснований подозревать антагонизм между экстравагантным графом-якобинцем и русским путешественником»[12].
К сожалению, Лотман не пояснил, что он имел в виду, говоря о «собраниях “бешеных”». Возможно, в его текст понятие «бешеных» попало из донесения российского посланника Симолина о поведении в Париже младшего Строганова, где дипломат употребил его с экспрессивно-негативной окраской в качестве обобщающей характеристики левых депутатов Собрания[13]. В качестве же термина, обозначающего определенное политическое течение, оно тогда не использовалось и получило распространение гораздо позже, в эпоху Конвента.
Таким образом, говоря о произведенной Лотманом реконструкции истории знакомства Карамзина и Ромма, нельзя не заметить, что на каждой стадии построения своей гипотезы автор хоть чуть-чуть, но «пережимает», втискивая факты в каркас схемы. Однако без этих предосторожностей громоздкое сооружение, имеющее лишь одну-единственную точку опоры (своего рода перевернутая пирамида), постоянно рискует опрокинуться.
Расширить же за счет иных источников основание гипотезы о сколько-нибудь активном общении в революционном Париже Карамзина с Роммом и Строгановым пока не представляется возможным. В сохранившихся до наших дней обширных фондах корреспонденции юного графа и его гувернера[14] имя Карамзина встречается лишь один раз — в приведенном выше послании Кунклера. И это притом, что на страницах их писем встречается множество имен других лиц, с которыми Ромм и юный Строганов как-либо соприкасались.
А потому единственное заключение, которое без натяжки можно сделать из факта существования указанного письма, — это с высокой долей вероятности предположить, что в Париже Карамзин мог встретиться с Роммом. Разумеется, если застал его дома…