Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2008
Галина Анатольевна Орлова (р. 1974) — психолог, преподает в Ростовском государственном университете. Сфера научных интересов: историческая психология и политическая антропология.
Галина Орлова
Советская картография в сталинскую эпоху: детская версия
Разумеется, детской картографии как конструкта и специального проекта, аналогичного по целям, профилю и размаху детской литературе, в Советском Союзе никогда не существовало.Впрочем, если верить мемуаристам, отдельные иллюстрированные карты для детей издавались уже в начале 1930-х годов[1], а «занимательность» как качество, различимое в технологии производства географических/картографических знаний, адресованных детской аудитории, вошла в дискурсивный обиход, по крайней мере, со времен Постановления «О преподавании географии в начальной и средней школе» (1934 год)[2]. Но, что представляется мне куда более важным, сами преобразования, запущенные в советской картографии в первой половине 1930-х годов, сформировавшие в итоге советский картографический канон, в какой-то степени осуществлялись под знаком «детского» («школьного»).
Прежде всего, речь идет о реформе школьной географии 1932—1939 годов, выстроенной вокруг карты, а потому ставшей одним из ключевых эпизодов в проекте реорганизации советской картографии. Политика составления, издания и реализации карт на протяжении десятилетия была жестко привязана к требованиям школьного образования и адаптирована к специфике детской аудитории. За эти годы профессиональным сообществом картографов при участии методистов и учителей географии была выработана форма учебной карты. А принципы ее изготовления — максимум наглядности, выразительности и генерализации — были успешно перенесены в сферу пропагандистской картографии, оказавшись в равной степени приемлемыми как для управления детским взглядом, так и для установления контроля над взглядом всякого наивного наблюдателя. Более того, превращение географической карты в одну из важнейших для советской цивилизации символических форм также происходило внутри школьных и внешкольных практик, поддерживающих дискурсивные режимы обживания карты и навязывания картографической оптики.
Далеко не всегда «география была любимейшей наукой русских со времен летописца Нестора», в соответствии с формулировкой академика Льва Берга[3]. Да и карта была опознана в качестве «альфы и омеги географии»[4] лишь в годы первых советских пятилеток. Политический спрос на физическую географию заметно возрос, а дискурсивный статус карты — вырос на волне «социалистической перестройки природы» и политического интереса к символическим стратегиям освоения пространства. В это время обновленная география была возвращена в школьные курсы, элементарные картографические навыки включены в обязательный образовательный минимум советского человека, а важнейшие идеологические содержания эпохи — опосредованы и объективированы посредством карты. Человеку сталинской эпохи географическая карта указывала на пространство, где проекты, воплотившие дух советской утопии (от электрификации до «великого преобразования природы»), были реализованы наиболее полно. Медиальная специфика географической карты — визуализация невидимого и достоверная репрезентация пространства вместе с помещенными в него объектами[5] — позволяла использовать ее для структурирования не только географического, но и политического воображения.
В этой статье я намереваюсь описать дискурсивный ландшафт советской картографии сквозь призму детских, школьных, учебных сюжетов, попутно определяя приписываемую им в советской культуре 1930—1950-х годов позицию и по мере возможности фокусируясь на политических, просветительских и эстетических эффектах включения ребенка в картографический расчет.
Сначала было Постановление
17 мая 1934 года произошло знаковое для советской географии/картографии событие: вступило в силу Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании географии в начальной и средней школе». Оно было далеко не первым проявлением внимания власти к положению дел в школьном географическом образовании[6], зато определялось профессиональным сообществом как поворотная веха в советской географической политике. С Постановления неизменно начинается всякая история географических/картографических реформ. До конца десятилетия отмечались его годовщины, а позднее — круглые даты. Учебные пособия по географии, составленные в соответствии с требованиями Постановления, выдержали более двадцати изданий и на ближайшие тридцать лет определили канон преподавания этой дисциплины в Советском Союзе.
В Постановлении базовая отрасль географических знаний, физическая география, впервые за советский период потеснила географию экономическую. Усиление физической географии (теперь советским школьникам предстояло изучать ее с 3-го по 7-й класс) становилось особенно заметно на фоне старых учебных программ, по которым еще в 1932 году весь курс физической географии осваивался за год, в 5-м классе. В преподавании географии в 3—7-х классах Постановление требовало «ограничиться физической географией» и «обеспечить закрепление в памяти учащихся основных географических названий и прочное знание географической карты». И только в 8-х и 9-х классах переходить к изучению размещения хозяйства в пространстве.
Программа реформирования географии была сформулирована с размахом: новые учебники, увеличение учебных часов[7], профильный журнал для учителей географии «География в школе», выпуск карт и наглядных пособий, массовое издание популярной географической литературы.
«Восстановление прав карты и природы»
В каком направлении должна была реформироваться география? Главным объектом политической заботы стали восполнение нехватки так называемой «географической специфики» и переопределение географии как «науки о пространстве и природе». Главный редактор журнала «География в школе» видел в карте мерило «географического» как такового: «Карта представляет собой совершенно наглядный и осязаемый критерий того, что является “географическим”, того, что относится к географии»[8].
«Повернуть в сторону географии» означало «избавиться наконец от географического невежества» и освободиться от живучих «антигеографических тенденций». «Антигеографические тенденции», которые назывались еще «беспространственной географией», выражались в доминировании экономики, социологических обобщений и истории над собственно географическими фактами, темами, интерпретациями и образами, когда «карта была задвинута на самый дальний план», а «о природе если и поминалось, то только вполголоса и иносказательно»[9].
«Возвращение» к (физической) географии от засилья политэкономии и обществоведения мыслилось в это время в категориях визуального поворота. С середины 1930-х годов советская школа усиленно преодолевала визуальную бедность, по мере возможностей вводя в образовательный обиход географические картины, фотографии, фильмы, таблицы и макеты[10]. Учиться визуализации географического материала следовало у дореволюционных и зарубежных методистов-профессионалов[11],не забывая при этом наполнить географический образ новым идеологическим содержанием.
Примечательно, что в самом Постановлении содержалось лишь одно упоминание о карте: прочных знаний карты партия и правительство требовали от учащихся начальной школы. Однако именно «упор на карту» советские географы и педагоги восприняли как «основную директиву ЦК по преподаванию географии»[12]. Он стал сердцем географической реформы и визитной карточкой новой школьной географии. Ведущему географу-методисту Владимиру Буданову приписывают утверждение, будто «преподавать географию без учебника, конечно, трудно и неприятно, но не невозможно. Преподавание географии без карты — явная и бесспорная бессмыслица»[13]. В образовательных условиях 1930-х годов, когда учебников географии хронически не хватало, афоризм мог быть прочитан буквально.
Арктический вклад
Трудно не заметить того обстоятельства, что официальный интерес к географии и картографии был артикулирован на фоне успешного завершения челюскинской эпопеи. Освещение хода спасательной экспедиции стало беспрецедентным для советской печати тех лет опытом трехмесячного картографического сопровождения символического события, активного обращения к географической терминологии и номенклатуре, без знания которых сложно было оценить и масштаб происходящего, и меру советской героики. Географический язык на время операции по спасению челюскинцев превратился в официальный язык власти[14], а карта, к которой «надолго было приковано внимание множества людей нашей страны, объединенных в едином порыве», буквально должна была стать медиальным механизмом для консолидации воображаемого сообщества.
Должно быть, массовая аудитория испытывала серьезные затруднения при обращении с картой (что и показала последующая проверка знаний). Исчисление расстояний, оперирование градусами и минутами было непосильной задачей не только для неграмотных/малограмотных, но и для тех, кто получил среднее образование в «безгеографические» 1920-е, когда из многих школьных программ география была исключена «за ненадобностью».
Тем более поучительно на страницах периодической печати выглядели сообщения, подписанные учителями и даже директорами школ, о том, какую роль челюскинская эпопея сыграла в географическом образовании и политическом воспитании советского школьника, оптимально совмещающего в своем картографически опосредованном опыте усвоение географической номенклатуры, исчисление секунд и урок мужества:
«Дети научились по координатам, передаваемым по радио, быстро ориентироваться по карте, а главное — наши дети научились у челюскинцев организованности, сплоченности, твердости в борьбе со стихией, беззаветной храбрости, чувству долга, чести, любви к своему отечеству и к своей партии»[15].
В этих обстоятельствах именно ребенок задавал общую политическую норму картографической грамотности.
Сразу же после окончания спасательной экспедиции журнал «География в школе» опубликовал статью одного из своих идеологически чутких авторов о значении челюскинской эпопеи и ее освещения для массового изучения географии: «Надо горячо приветствовать то, что наша печать стала внедрять их (карты. — Г.О.) в помещаемые ею статьи. Это приучает и взрослых, а тем более ребят, прикреплять определенные сведения к определенным точкам»[16]. Широкая политико-просветительская задача была сформулирована в терминах картографии. Знание карты стало крайне желательным, а информация о покорении Арктики была в обязательном порядке включена во все школьные учебники и нанесена на все учебные карты.
Дискурсивный эффект челюскинской эпопеи очевиден: требования к географическим познаниям советского человека возросли по мере того, как власть освоила (присвоила) географические и картографические факты.
Картографическая неграмотность и ее ликвидация
Нам под ответственность дана
И вся земля, и вся страна,
Страна возможностей гигантских,
Страна просторов океанских,
Страна Семеновых-Тян-Шанских,
Вернадских, Борзовых, Баранских,
Страна Войенковых, Шокальских,
Козловых, Бергов, Пржевальских,
Страна, в которой жить, друзья,
Плохим географом — нельзя.
Юрий Ефимов
Еще не успела завершиться челюскинская эпопея, как лучшие фельетонисты, научные сотрудники Комакадемии и никому не известные рабкоры принялись консолидированно обличать географическое невежество масс и советской элиты. Центральная печать неоднократно сообщала, что не только учащиеся из сельской местности, но и «директора крупных школ, преподаватели, квалифицированные пропагандисты»[17], абитуриенты Института красной профессуры не знают географии. Они считают Силезию островом, Вислу — притоком Волги, безуспешно пытаются найти на карте не только Донбасс, но и столицу СССР, а также убеждены в наличии восьми полюсов на земном шаре[18]. Авторы статей высмеивали низкий уровень географических знаний и четко формулировали обязательный для советского человека географический минимум: уметь ориентироваться по карте и корректно употреблять географическую номенклатуру.
Если географическое невежество взрослых в ходе кампании было представлено как личное фиаско, несовместимое с обозначенным социальным статусом советского железнодорожника или активиста[19], то незнание карты (а вместе с нею и географии) школьниками подавалось как системный дефект не только географического образования, но и картографического производства. Например, провал на экзамене школьников Костромского района Ивановской промышленной области расценивался как следствие отсутствия в школе карт и качественных учебников:
«Нет карты. Ни простой
физический карты, ни карты полушарий. Всю мудрость географии ученики школы
колхоза “Передовик” постигают, рассматривая маленький затрепанный глобус. С
огромным любопытством расспрашивают они свою учительницу о далеких горах, морях
и народах. Но очень часто старенький глобус остается немым. Он слишком мал… Но
не только школа виновата. У школы нет карт. На политической карте полушарий на
весь класс сияет марка “Санкт-Петербург.
Попутно утверждалось приоритетное значение визуальных режимов и географической наглядности.
Картография — школе
Обеспечение школы географическими картами было возложено на главное картографическое ведомство страны, в 1930-е годы переживавшее фазу реформирования[21] и трижды менявшее свое название[22]. Если еще в начале десятилетия топографические карты занимали первое место по числу тиражей, то к середине 1930-х годов лидерами картоиздания стали учебные карты и атласы, на втором месте были специальные карты общего пользования и только на третьем — топографические карты[23]. За перераспределением тиражей можно различить радикальный поворот в советской картографической политике.
Основные подразделения картографического ведомства — научная картосоставительская часть и картофабрики — были включены в процесс разработки, редактирования и печати учебных карт. Картографическое ведомство занималось всеми вопросами, связанными с изготовлением карт, — от отбора их содержания и типографских экспериментов с красками до поиска палок-держателей, на которые будут крепиться стенные карты, или же наклеивания готовой продукции на ткань. Фактическое отсутствие карт на складах в магазинах было далеко не единственной причиной их нехватки в школе. Карты были дороги, а зачастую — попросту недоступны средним учебным заведениям.
Если принять во внимание, что до революции школьные карты чаще всего печатались за рубежом, отечественной школы учебной картографии попросту не существовало[24], а картографическая промышленность в начале 1930-х находилась в жалком техническом состоянии, становится понятно, что поставленная перед картографами задача была не из легких. Ретроспективную оценку ей в 1938 году дал начальник ГУГСК Михаил Викторович Никитин, передавая дела своему преемнику: «Не было ясности в вопросе о формате карт, о содержании этих карт и типах карт… не было никакой ясности в вопросе о бумаге… совершенно открыт был вопрос о шрифтах… кроме политической карты Европы таких карт, которые должны были выпустить, мы до сих пор не выпускали»[25].
Сроки, данные правительством на изготовление учебных карт, были нереальны (на составление карты в среднем отводилось 2—3 недели, а на редактирование — 3—4 месяца). А потому неудивительно, что указания Совнаркома не были выполнены ни к началу учебного 1935/36 года, ни годом позже. Эта работа стала одним из главных дел советских картографов до конца десятилетия наряду с такими проектами правительственного значения, как подготовка Большого советского атласа мира и создание Государственной карты СССР. В 1938 году впервые со времен картографической реформы деятельность картографов была оценена положительно: «В борьбе за реализацию решений СНК удалось добиться ликвидации, в известной мере, голода в учебных картах»[26]. За три года тиражи учебных карт выросли с 395 тыс. экземпляров в 1935 году до 3247 тыс. в 1938-м.
«Правительственные карты»
Советская картографическая политика 1930-х годов была выстроена, прежде всего, вокруг стенных карт для средней школы. Минимум картографического обеспечения подразумевал в разные годы от пяти до десяти базовых карт: все материки, полушария, политические карты мира и Европы, физическую и политическую карты СССР. В рабочем обиходе 1930-х годов этот набор получил название «правительственных карт». Их изготовление шло по заказу и под регулярным контролем Совнаркома, что само по себе превращало базовые стенные карты в объект особого символического значения.
В этих обстоятельствах всякая профессиональная «ошибка» картографов и картоиздателей превращалась, по крайней мере, в административную, а то и политическую «неприятность». На одном из совещаний научной редакции Лев Зиман сообщил коллегам: «На карте Африки мы имеем неприятности по северной части континента. Там имеются французские колонии, давно известные, а у нас они не указаны»[27]. Во избежание промахов учебная карта проходила тройное редактирование: научное, техническое и методическое.
Помимо стенных карт в 1930-е годы советские картографы работали над Географическим атласом для начальной школы (1937), набором специальных стенных карт (карта природных зон, климатическая, растительная, 1938), атласами для 5-х и 6-х классов и стабильным атласом для средней школы (1940—1941). Стабильный атлас должен был составлять около 140 страниц, а коленкоровая обложка, красивый шрифт и оформление обсуждались на одной из редколлегий как дело особой политической важности. Проект был реализован в урезанном виде. Планировалось издание трех видов контурных карт: для начальной школы, для средней школы и стенных карт[28]. Первых все время не хватало, а до издания стенных контурных карт попросту не доходила очередь. Почти все из перечисленных видов работ имели статус серьезного политического заказа, но только ради карт-вкладышей в учебники географии и истории дважды собиралось специальное задание Оргбюро ЦК ВКП(б) — 29 сентября 1937 года и 19 июля 1938-го.
Одновременное издание столь разнообразных карт потребовало от сотрудников ГУГСК и ГУГК согласования карт между собой, соотнесения их с новыми учебниками географии и программой. По возможности составители и редакторы стремились выполнить карты в одной проекции, сохранить единство легенд, например для всех карт материков, избежать разночтения в цифрах. Экспертов смущали несовпадение шкал окраски гидрологии, разноголосица высот и глубин, несовпадения в принципах генерализации[29]. Картографический взгляд, навязываемый участникам образовательного процесса, впервые становился предметом унификации и проработки.
Форма карты
В обстоятельствах, когда между знанием страны и знанием карты были установлены отношения эквивалентности, особое значение приобретало качество визуализации географических данных. Наиболее четко эту позицию сформулировал Лев Берг: «Чтобы знать свой дом, свою страну, надо, прежде всего, иметь хорошее ее изображение на карте»[30]. О том, что полагалось считать «хорошим изображением», можно судить по комплексу требований к учебной карте, сформированному в ходе реформ[31]:
«Условные обозначения для учебных карт должны отличаться особой выразительностью, простотой и наглядностью по сравнению с обозначениями неучебных карт… Линии контуров и отдельных знаков на карте следует значительно утолщать, тона давать конкретнее и ярче…»[32]
В качестве одного из важнейших критериев оценки карты, рассчитанной на детское восприятие, выступала наглядность или эффективность визуализации. Наглядной считалась та карта, что позволяла быстро и непроизвольно формировать суждение о картографируемом объекте[33]. В ускользающей от критического восприятия наблюдателя работе карты особое значение придавалось цвету:
«Явления положительного порядка должны представляться теплыми тонами, отрицательного — холодными, причем степень положительности (отрицательности) явлений должна соответствовать степени тепла (холода) тона…»[34]
К слову сказать, рост символического статуса карты в советском дискурсе соотносим с усилением интенсивности раскраски на школьных и пропагандистских картах. Уже к середине 1930-х годов карты с недостаточно интенсивной раскраской и слабой проработкой контуров выбраковываются как «анемичные» и «невыразительные»[35].
Мир, каким он представлен на школьной карте, должен был быть простым, ясным и упорядоченным. В учебной картографии эта задача решалась в ходе бескомпромиссной генерализации:
«Жертвовать правильностью картографического изображения ради ясности… отдельные предметы, на которых сосредотачивается внимание, должны быть легко обозримы… Эти главные предметы не должны заслоняться подробностями, мелкими предметами, но должны выделяться среди них… Учебная карта должна быть генерализована (то есть освобождена от ненужных деталей)»[36].
Обобщение и отбор характеристик, составлявшие суть генерализации, могут быть рассмотрены в качестве механизма перевода географических знаний в визуальный формат.
Генерализация, жертвовавшая «правильностью ради ясности», воспроизводила, выявляла и навязывала иерархический принцип структурирования пространства: главное на карте должно было быть выделено, а второстепенное -- завуалировано[37]. Пунсоны населенных пунктов, внешние и внутренние границы, дороги, рельеф, объекты особой символической важности -- все должно было быть изображено «в порядке значимости»[38]. Карты, в которых иерархический порядок объектов не был виден, критиковались за «удручающую монотонность» и сложности чтения[39], а по сути, -- за несоответствие структуре и символическому порядку советского пространства.
Стенные школьные карты 1930--1950-х годов были генерализованы в исключительной, непривычной для современного глаза степени. Визуальная бедность, ограниченное количество элементов, контрастность образа и его жесткая дифференцированность позволяют говорить о наличии жесткого контроля, устанавливаемого посредством такой карты над картографируемой реальностью и режимами ее восприятия.
Знание того, что «от удачной и художественной внешности карт зависит восприятие ее содержания»[40], в не меньшей степени предопределило стратегии работы над картой. Конкурсы на «лучшее красочное оформление физической карты», предназначенной детской аудитории, проводились регулярно с 1934 года.
Серьезная эстетическая озабоченность составила ядро полемики о «выразительности» и «художественности» учебных пособий и карт, развернувшейся в 1934—1936 годах. Стратегии решения художественных задач в учебной картографии в точности воспроизводили логику политического структурирования любой эстетической практики 1930-х годов, лавирующей между формализмом и натурализмом[41].Стартовой точкой для полемики о выразительности учебных карт стала констатация их эстетической дефективности: «На незавидном уровне находится и внешний вид школьных карт: грубые шрифты, мутные, некрасивые краски… Ведь именно в учебных картах вопрос о том, что показано, слишком сильно зависит от того, как показано»[42].
В учебной, а позднее и в пропагандистской картографии форма карты сознательно использовалась для структурирования и упорядочивания содержания, а границы между визуальным преображением и преображенной реальностью стирались.
Пространственная форма знания
Под воздействием формирующейся картографической доминанты уточнялись стратегии географического познания и определялся его алгоритм. Теперь, чтобы дать географическую интерпретацию явления, его требовалось нанести на карту, а затем — выявить пространственную закономерность размещения этого явления[43]. За картой был закреплен статус полноправного метода географического познания. Она позволяла перевести знания в убедительный визуальный формат, совмещая схему и образ, тем самым позволяя овладеть объектом посредством его изображения/обзора.
В этих обстоятельствах уровень географических знаний и навыков советского школьника определялся умением обращаться с картой: он должен был знать географическую номенклатуру и уметь показать на карте до четырехсот объектов, помещать в картографически обустроенное пространство самые разные факты, расшифровывать символы и добывать при помощи карты необходимые сведения[44]. Но главное, от учащегося требовалась легкость конвертации пространства из географического в физическое и обратно: «Знать карту значит уметь за мертвыми символами видеть живую, подлинную страну»[45]. Тезис формулировался в категориях зрения или переноса: «Нужно добиться умения “переносить” пространство с местности на карту и обратно»[46].
Многократный «перенос» пространства обеспечивал его эквивалентность в разных системах координат и облегчал последующие манипуляции с ним. От зрителя требовалось увидеть то, чего на карте не было, но что могло быть выведено из тени невидимого на основе имеющихся знаний и при умелом посредничестве карты. Олег Хавкин писал:
«Нам нужно… увидеть за этими черными точками огни заводов, услышать шум улиц и площадей… увидеть за синими ленточками рек пароходы со льном и зерном, новые ГЭС, плотины, судоверфи»[47].
У изучающего географию вырабатывали особый перцептивный навык — картографически опосредованное зрение, координация которого была делом политическим. При помощи карты можно было различить миры социализма и капитализма, скорость, масштаб и качество изменений советской цивилизации и, конечно же, географическое первенство СССР.
Обжить карту
При всей абстрактности географической карты ее нужно было освоить, обжить, овладеть искусством мгновенной ориентации и перемещения. Одним из претендентов на роль оптимального пользователя карт внутри советского картографического дискурса 1930—1950-х годов был ребенок. Он почти не использовал карту для навигации в физическом пространстве, зато был оснащен различными техниками символического освоения пространства самой карты, вычерчивая на ней траектории героических экспедиций или мысленно путешествуя по дальним странам. Во всяком случае, именно вокруг школьника, кружковца, юного любителя географии концентрировались разнообразные практики и режимы, позволяющие включать географическую карту не только в обучение, но и в игру, в работу памяти и воображения, а также — в повседневность.
Многочисленные методические рекомендации, публикуемые журналом «География в школе», подсказывали учителям, каким образом лучше оживить карту, преодолеть ее статичность, превратив схематичное изображение в дисплей для фиксации быстрых событий и актуальных содержаний[48]. Репертуар живительных приемов был чрезвычайно широк — от лампочек и булавок до фотографий лучших людей эпохи и объемных картографических изображений.
Стремление
практически освоить карту как особое пространство особенно заметно в опытах с
«картами на местности». Такая карта была устроена в городском саду одного из
районных центров Удмуртии. Школьники и учащиеся техникума по квадратам
пересняли ее со стенной карты. На карте СССР, площадь которой составила около
«Здесь можно построить рельеф, разместить промышленность, пути сообщения… Мы же остановились на культурных растениях СССР. На отдельных участках в соответствии с действительностью мы разместили рожь, лен, хлопок, пшеницу, свеклу — всего около 20 культур. Тундру и тайгу мы одели ветками и мхом. Заграничные страны остались под дерном. Теперь, в августе, у нас взошли все культуры, и карта ожила»[49].
Живая карта казалась откровенно перформативной.
Навык воображаемых путешествий по карте был чрезвычайно важен для советского школьника, а «как бы путешествие» оставалось главной формой его пространственных перемещений. Книжки по занимательной географии и руководства для юных краеведов, районные конкурсы и географические сочинения — вот основные дискурсивные режимы, поддерживающие путешествие по карте. Одна из инструкций к таким путешествиям гласила:
«Избрав маршрут путешествия (а еще лучше, несколько маршрутов по числу членовгеографического или краеведческого кружка), отправляйтесь странствовать. “Путешественник” рассказывает, где он проходит, пролетает или проезжает, описывает местность, растения, животных, которые ему встречаются на пути, описывает города, села, жизнь населения — одним словом, все, что он “видит”, — а остальные проверяют правильность рассказа»[50].
Дело здесь не столько в компенсаторном характере воображаемого путешествия, дающего путешественнику полную свободу перемещения, сколько в навязывании особого типа восприятия пространства, когда видеть и знать означает одно и то же. Такой способ обращения к географии/картографии позволял не замечать условности воображаемого мира, наделять статусом реального всякую конструкцию, включающую в себя визуальные репрезентации природного пространства.
Двойственность
овладения пространством карты посредством карты заключалась в специфике
фокусировки: юный картограф, обозревая пространство в целом, был лишен
возможности ознакомиться с ним в деталях. Да и карты, масштаб которых не
превышал
P. S.
Примечательно, что высокий дискурсивный статус карты, приписанный ей в первой половине 1930-х годов, сохранялся на протяжении всей сталинской эпохи. Все эти годы за картой признавалось исключительное право на полноту и истинность репрезентаций географических знаний. Кризис картографического оптимизма наметился в середине 1950-х годов на волне развития краеведения и туризма. Площадкой для новых культурных технологий освоения пространства в очередной раз становится школа, которая предлагает советскому ребенку путешествие по родному краю взамен воображаемого путешествия.
Иллюстрации
20.
Карикатура, помещенная в «Правде», в рамках кампании по борьбе с географической/картографической неграмотностью, 1934 год.
23.
«Учащийся школы слепых за изучением карты» (География в школе. 1937).
24.
Задняя обложка географического атласа для начальной школы (1938), форма карты и географическое первенство.
25.
Географические/картографические материалы и репрезентации челюскинской эпопеи в советской печати (Правда. 1934).
29.
Карта СССР из географического атласа для начальной школы (1938), форма карты и пределы генерализации.