Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2008
За минувшие десять месяцев не менее пяти раз меня приглашали поговорить о старости. До наших краев докатилась мода на разоблачение культурных «конструкций», и мне то и дело предлагали выступить с тезисом, мол, никакой старости на самом деле нет. Сами выдумали, вот и стареете. В условиях, когда доля стариковского населения будет прирастать скорее, чем все остальные, эта идея — очень оптимистичная по своему происхождению — выглядит и бесстыжим, и бессильным заклинанием.
Можно и про детство сказать, что оно придумано. И привести примеры культур, не ведающих такой категории. Привести примеры коронования детей на царство и прочее. Но если заниматься не культурологией, а социологией, то надо сказать, что для большинства российского населения существование и старости, и детства несомненно. Более того, именно эти отрезки жизни (а жизнь в нашей культуре, как и во многих иных, считается состоящей из отдельных частей), и кроме них еще «юность», имеют наиболее резкую ценностную окраску. Какую — все знают, но все-таки приведем мнение этих «всех».
Вопрос: «Какой, на ваш взгляд, лучший период в жизни человека?» Предлагались варианты на выбор: детство, подростковый возраст, юность, зрелый возраст, старость. Вы, уважаемый читатель, подумайте над своим ответом на этот вопрос, а я пока сообщу, что за пятнадцать лет наблюдений (1991—2006)[1] никаких существенных перемен в позициях россиян по этому вопросу не замечено. Значит, перед нами что-то вроде культурной нормы, глубинных культурных установлений.
Итак, никто не сомневается, что нормальные люди у нас старость лучшим временем не назовут. Да, нормальные не назовут, а «ненормальных» нашлось по полпроцента, что в начале 1990-х, что сейчас.
Быть подростком, полагают очень многие, не сладко. Удел подростка назвали лучшим всего 3% в 1991 году и 7% в 2006-м. На следующем месте — а мы, напомню, пока обсуждаем непопулярные возрастные категории — находится «зрелый возраст».
Парадокс — это возраст максимальной социальной вменяемости, наивысшей ответственности. В самом деле — до того еще «слишком молод», после него «слишком стар». В этом возрасте совершаются достижения, а за ними следуют вознаграждения. В этом возрасте достигают авторитета; да чего там, в зрелом возрасте должны находиться все начальники, он — для них. Но для публики он, как теперь говорят, в пролете. Рядом с ним есть наиболее ценимый экзистенциальный момент жизни, а именно юность. (1991 год — 35%, 2006-й — 40%.) По сравнению с ним «детство» проигрывает — его назвали лучшим временем только 31% и 29% соответственно.
А что будет, если спрашивать не про периоды жизни с их культурно-закрепленными и ценностно-нагруженными именами, как это было в только что рассмотренном случае, но вести разговор про вроде бы нейтральные возрастные интервалы, обозначенные числами? Тогда интервал «3—9 лет» (отвечающий нашему понятию «детства», не правда ли?) назовут «лучшим возрастом» 1—2% всех опрошенных, вне зависимости от того, сколько им самим лет. То же самое с возрастом «10—14 лет» («подростковый возраст»), у него поклонников не более 2%. Вот период «15—19 лет» (наверное, это и считается «юностью») среди тех респондентов, кто находится вблизи границы этого возраста (в свои 18—24 года), получает сразу более 30% голосов. (Более старшие респонденты называют лучшими более зрелые годы, которые ими прожиты недавно.) Для нашей темы важно, что оценки ниже 1% получают возрасты после 50 лет, а еще более низкие — после 60.
Таким образом, из сравнения результатов двух исследований мы узнаем, что детские годы в нашем обществе расцениваются как далеко не лучший период жизни человека, вполне сопоставимый со старостью, которая имеет совсем уж плохую репутацию.
Можно заметить, что подобие между старостью и детством давно известно, пример тому хотя бы немалое число пословиц на сей счет. И стоит ли тогда тратиться на опросы населения, чтобы лишний раз узнать давно известное… Но позволю отметить, что, во-первых, полученное современными средствами доказательство того, что весьма и весьма архаические воззрения продолжают господствовать в нашем якобы современном обществе, не будет лишним, если поможет нам осознать этот факт. Ну а во-вторых, мы можем еще раз указать на то, что результаты существенно разнятся в зависимости от того, фигурирует ли в подсказах при опросе ценностно-нагруженное слово «детство» или вместо него есть нейтральные числительные «3—9». На слово «детство» клюют, как мы сказали, около 30% (видимо, здесь незримо присутствует и его подразумевающийся постоянный советский предикат «счастливое»).
Культура, в которой мы выросли, держит «детство» среди своих опорных ценностей. Все гендерные образы и метафоры имеют значительную силу, ибо кажутся аргументами от «природы», от «естественного», а метафоры «детства», пожалуй, сильнее других.
Правда, говорить при этом приходится вовсе не о детях. Я разумею ту значительную ценностную нагрузку, которую несет это понятие в социальном дискурсе людей, давно вышедших, по их собственному представлению, из детского возраста. (По мнению большей части россиян, «детство» заканчивается на рубеже в 15—16 лет, после чего начинается «взрослая жизнь».) Достаточно было бы сказать, что для россиян — нации, более чем чувствительной к понятию «родины» как земли, места, территории, в основе этого социально-пространственного представления лежит социально-временнóе восприятие. А именно, родиной, «лучшим местом для жизни», является то, «где прошло мое детство», полагают две трети жителей России.
Но этим единым для большинства представлением значение «детства», конечно, не ограничивается. Интересно, что в других аспектах понятие детства скорее различает, чем объединяет разных людей. Ну, например, мужчин и женщин. Женщины в полтора раза чаще мужчин склонны мысленно искать в своем воображаемом детстве защиты от окружающего их мира.
Добавлю, что трактовка детства разная у одних и тех же людей, но в разное время, и дело не только в собственном возрасте людей, вспоминающих о своем детстве, но и в социальной ситуации, которую они совместно переживают. «Что такое, на ваш взгляд, детство?» — вопрошали мы в 1992 и в 2007 годах.
|
|
1992 год, % |
2007 год, % |
|
Чувство счастья, полноты жизни |
37 |
55 |
|
Бессилие, беспомощность, зависимость |
4 |
4 |
|
Острота восприятия, свежесть чувств и ума |
24 |
22 |
|
Болезни |
1 |
1 |
|
Свобода от обязанностей |
11 |
22 |
|
Желание побыстрее вырасти |
51 |
40 |
|
Затрудняюсь ответить |
10 |
2 |
Прежде чем комментировать динамику результатов, отметим, что в формулировках подсказов нашли отражение, по меньшей мере, две концепции детства. Одна трактует детство как счастливые деньки, счастливые, возможно, потому, что отсутствует ответственность (то есть свобода от обязанностей). Другая, наоборот, видит в детстве эпоху бессилия, беспомощности и, как следствие, исполнена желания поскорее покинуть детский мир, присоединиться ко взрослому, взять на себя мужское/женское достоинство.
Теперь вглядимся в структуру ответов и ее трансформацию за 15 лет. Мы видим, что две названные выше концепции продолжают оставаться основными. Наряду с ними существенную роль играет воспоминание о первоначальной ясности детского ума и чувства. (Признаюсь, для меня именно это является наиболее занимательным в детстве, в частности в собственном.) А гипотеза, что для многих детство запомнится как период частых болезней, не подтвердилась.
Что касается динамических изменений, то приведенная таблица показывает, что психофизиологические моменты не изменили своей значимости. Остальные показатели существенно изменились. Изменения, как можно видеть, носят закономерный, согласованный характер.
В лихие дни 1992 года, помнится, опросы ВЦИОМ показывали: идет быстрое формирование нового характера, а может, думали некоторые из нас, и нового человеческого типа. Рывком ускорившаяся еще в конце 1980-х социализация сократила для многих период подростковой неопределенности, нелегкая судьба многим смяла период детства. Стало расти число людей, склонных к предпринимательству и связанным с ним рискам. Общество, освеженное где свободой, где волей, где «вседозволенностью», то есть отключением социального контроля, стало продуцировать людей, готовых к переменам и готовых включаться в новую жизнь. «Свежесть чувств», «желание побыстрее вырасти» были тогда атрибутами не только детской части общества, но — с натяжкой — чуть ли не всего общества в целом. (То, что были обмануты их ожидания, сказывается и по сию пору отказом практически всего общества искушаться во второй раз ценностями свободы и гражданских прав.)
Что касается собственно детей и подростков, то эта экзальтация поставила их в конфликтные отношения с системами социального контроля. Единицы шли в предприниматели (у нас были среди респондентов дети-предприниматели!), десятки — в вундеркинды нарождающегося программирования, сотни — в «хорошие» школы, активность остальных тысяч искала выхода в тесных границах местных сообществ. Детские компании трансформировались в шайки, те — в уличные банды, из них потом возникли знаменитые «группировки», роль которых велика и в современной жизни.
Но значительная часть последних поубивала друг друга, едва достигнув юношеских лет и первой молодости. В бандитских разборках и войнах между группировками был уничтожен необразованный и нецивилизованный, но заряженный установкой на действие элемент нашей молодежи. Если бы они чудесным образом могли быть спасены от гибели, отняты у мафий и воров в законе и направлены (как их немногие уцелевшие товарищи) в бизнес, положение последнего было бы много лучше. (Наши исследования показывают, что сейчас дети с установками на личный успех и удачу по-прежнему частью идут в бандиты, но все большая их доля выбирает дорогу в правоохранительные органы. Для некоторых, впрочем, это мало различающиеся траектории.)
Если снова взглянуть на таблицу, то мы увидим, что желание побыстрее вырасти, стать ответственным человеком стало не доминирующим, а подчиненным чувством. На первое место вышло переживание детского счастья. Удвоилась беззаботность.
Напомним, перед нами данные не о детстве, а о том, каковы представления взрослых людей (18 лет и старше) на эту тему. В их представлениях о детстве отражаются поэтому и совсем не детские вещи. В частности, такая проблема, как упущенная нацией, страной, обществом возможность перейти на рельсы развития динамичного, постоянного и ровного, а не совершающегося революционными рывками и всплесками с паузами и застоем после них. Такая возможность обозначилась в конце 1980-х — начале 1990-х. Я сейчас говорю не о политических обстоятельствах, а о более глубинных процессах трансформации нормативно-ценностных систем, их начинающегося кризиса, который в принципе позволял их перестройку. Но сегодня видно, что значительная часть общества перенесла кризис в консервативной форме, вышла (или выходит) из него с главным желанием — вернуться к старому, «сделать все как было».
Старческое стремление вернуться в детство.