Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2008
Ирина Николаевна Арзамасцева — литературовед и критик, специалист по детской литературе, преподаватель Московского педагогического государственного университета, член исполкома Совета по детской книге России.
Ирина Арзамасцева
Русская книга для «маленького Сенеки»: заметки историка детской литературы
Есть ли в отечественной детской и подростковой литературе книги, подобные недавно переведенному и изданному у нас роману норвежского писателя Юстейна Гордера «Мир Софии»[1], в котором изложен краткий курс истории философии для юного читателя? На первый взгляд может показаться, что русской литературе нечего предложить юному любомудру, что она по-прежнему пересказывает сказки для юного волшебника да готовит уроки с «ботаниками» и будущими топ-менеджерами.
Жив ли вообще «маленький Сенека» как особый тип читателя или тип героя? В далеком прошлом идеальный юный читатель виделся именно в этом образе, то есть в образе ребенка-мудреца — просвещенного язычника, вступающего на путь христианина. Для него создавались философические произведения, вроде «Телемака» аббата Фенелона, ему лорд Честерфильд излагал основы стоицизма в своих письмах, именно «маленький Сенека» на языке сказочных аллегорий постигал мудрствования Екатерины Великой.
Впрочем, философия в своих собственных формах, вне образных иносказаний, в детско-подростковой литературе приживалась редко и с трудом. Роль философии в детских изданиях исполняло богословие в его практическом этическом приложении. Редкий пример употребления слова «философия» в заголовке книги для детей — сочинение Андрея Болотова в двух частях, общим объемом почти в восемьсот страниц: «Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожою и ея детьми, сочиненные для поспешествования истинной пользе молодых людей»[2]. Имена философов в старинной русской детской книге встречались редко, их место было закреплено в основном за учебными пособиями[3]. Пожалуй, самым крупным автором, которого можно назвать и детским писателем, и «любомудром» (помимо прочих его званий и занятий), был Владимир Одоевский — именно он открыто претворял свои эстетические, натурфилософские и религиозные взгляды в особых образах и сюжетах, внятных сердцу и уму юных[4].
Русские мыслители, в особенности — религиозного направления, редко выходили за пределы привычного общения со своими адресатами-взрослыми. Можно вспомнить Константина Леонтьева и его повесть-сказку «Дитя души»[5], где автор трактует такие категории, как тело и душа, зло иблаго, человек иБог. Или письма о. Флоренского детям, которые, выйдя из семейного обращения, обрели значение примерно то же, что и письма сыну английского «римлянина» Честерфильда.
После 1917 года «маленького Сенеку» словно выслали из страны — как это сделали впоследствии с самими философами. «Юный любомудр» исчез, как и «юный пиит» (к слову, впервые замеченный и названный так Евгением Баратынским). И того, и другого вытеснили миллионы «юных ленинцев», «юных натуралистов» и «юных корреспондентов». С 1918 по 1931 год в СССР не было издано ни одной детско-подростковой книги об «отвлеченных предметах»; разве что в изданиях русских классиков — Пушкина, Достоевского, Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Тургенева — оставалась для юного читателя скрытая возможность приобщиться к философским темам. Прекратился выход книг даже на этико-нравоучительные темы. Единственным вопросом, сохранявшим хотя бы отблеск свободного умствования, стал вопрос: «Есть ли Бог»[6] (именно так звучит название маленькой книжки П. Власенко, изданной в 1925 году[7]). Взамен популярно и массово излагались основы атеизма[8], и, конечно же, советским детям представили «главного философа» человечества — Карла Маркса[9]. Любопытно также, что Ленин в детской печати был представлен не своим учением, а своей «жизнью».
Объявленный в стране детский «поход за знанием» начался без объяснений, что же такое «знание» и «познание». При этом детям предлагалось освоить простейшие приемы научного наблюдения и систематизации, нацеленные на достижение ближайшего полезного результата. Такова, например, обширная литература для юннатов[10]. В рассказах из истории науки акценты ставились на романтизированных судьбах ученых; сущность их деятельности, методология получения знания занимали в изложении куда меньшее место[11]. В общем, можно сказать, что наивный (а порой и вульгарный) позитивизм в советской детской печати победил все другие направления мысли. Из всего пантеона мировой науки в детских изданиях 1920—1930-х годов (в основном это брошюры Владимира Черевкова) остались гении-энциклопедисты Леонардо да Винчи и Михаил Ломоносов, столпы естествознания Джордано Бруно, Ньютон, Ламарк, Дарвин, Эдисон, Стефенсон, Фарадей, а также Маркс и Ленин; и, конечно же, все они выстроились в линию, которая вела к Сталину[12]. Другие концепции, способные напрямую влиять на мировоззренческую парадигму, были представлены крайне скупо. Вернадский, Циолковский, Чижевский не стали героями детских книг. Впрочем, старшим подросткам и юношеству дали возможность ознакомиться с идеями Эйнштейна — в кратчайшем изложении на шестидесяти страницах брошюры Блохинцева[13], а профессор Опарин изложил для школьников свою теорию, вошедшую затем в учебники[14]. С 1940-х по 1970-е годы ситуация почти не изменилась, несмотря на то что после Второй мировой войны и прорыва человечества в космос мир стал другим — даже в СССР.
Программа Горького, поддержанная Луначарским, легла в основу создания советской детской литературы, а краеугольным камнем этой программы стала категория труда — декларативно свободного и творческого, на благо будущего человечества. Для советского ребенка было создано множество произведений, в которых от всей философии по-прежнему оставалась одна этика. Причем востребована была лишь элементарная этика в примерах — народная сказка «Хорошо, да худо»[15] или известное стихотворение Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?». В конце концов, целью советской детской литературы было объяснять молодому поколению мир в духе марксизма-ленинизма, побудить новое поколение к переделке мира, задав при этом жесткие идеологические параметры объяснений и будущих открытий (даже естественно-научных), и направить энергию молодого поколения на сохранение, упрочение и расширение советского политического пространства. Самое чистое выражение марксистско-ленинская концепция мира и человека получила в книге-компендиуме, созданной супругами Михаилом Ильиным (псевдоним Ильи Маршака) и Еленой Сегал, которую они посвятили памятиГорького, — «Как человек стал великаном» (1940). Авторы объясняли школьнику роль труда в истории цивилизации и культуры, проецируя образ юного читателя на образ взрослого человека — преобразователя природы и созидателя общественных богатств. Эта книга была советским аналогом популярной еще с дооктябрьских лет переводной книги Карла Эвальда «История двуногого. Как человек победил природу»[16]. Помимо всего прочего, эта философская база служила оправданием эксплуатации детского труда, начиная со школьных субботников и кончая самыми страшными, смертельно опасными формами (вроде детских трудовых коммун — артелей, валивших и сплавлявших лес; были и такие, которые производили боеприпасы). «Сухой остаток» этой философии, лозунг «Кто не работает — тот не ест», распространялся и на детей, и на детскую литературу, включая периодику[17].
И все-таки немарксистская философия, как ни старались вырвать ее с корнем советские идеологи, не только не исчезла из детского литературного процесса, но и, просачиваясь в него, прорастая, сделалась базой тех традиций, которые принесли славу русской детской литературе советского периода. Я имею в виду юмористическую и природоведческую традиции. В творчестве обэриутов, прежде всего Хармса, а также раннего Заболоцкого, отразились русское кантианство и бергсонианство, составлявшие противоположность дарвиновско-энгельсовской теории эволюции. Недаром вроде бы безобидное веселье, царившее в редакции «Чижа» и «Ежа», было жестко пресечено. А в произведениях Пришвина и Паустовского с помощью хитроумных поэтических приемов высказываются идеи из натурфилософских дискурсов античных философов и русских космистов, прежде всего Вернадского и Циолковского. Так, пришвинская «Кладовая солнца» (1945) есть завершенная философская система, данная в образах, — правда, с отводом цензорских глаз в финале, когда величественная картина мироздания схлопывается до мизерной идеи о пользе торфа в народном хозяйстве.
В 1960-е годы писатели, которым выпало получать образование в школах фабрично-заводского ученичества, советских школах и университетах, были еще менее готовы к философскому диалогу с детьми, чем их предшественники. Однако потребность мыслить вела их к выработке каких-то собственных мировоззренческих систем, пусть и не очень стройных. Достаточно вспомнить детские рассказы ленинградского писателя Виктора Голявкина, детские стихи и сказки москвичей Владислава Бахревского и Сергея Козлова, а также прозу советских фантастов, быстро заполнявшую круг детско-подросткового чтения.
На закате СССР были попытки реставрировать и реконструировать философскую детскую книгу. Важнейшей темой становится категория познания. В 1982 году в издательстве «Детская литература» выходит книга Дмитрия Биленкина «Путь мысли» из серии «Люди. Время. Идеи». Автор прослеживал эволюцию разума от его зарождения до наших дней, то и дело отступая от официальных рамок марксистско-ленинского материализма в сторону немарксистских концепций. Биленкин даже решается деликатно поспорить с официальной советской доктриной:
«“Дело надо делать, а не мудрствовать!” — слышится голос практика. Огонь приручили, сеем и жнем, телевизор вот смотрим — и все это без этих высоких материй. Есть вопросы о сущности разума, нет их — живем, трудимся, развиваемся. Правда, все стремительней, так что в зарубежной литературе даже возник образ цивилизации, которая, словно поезд с пассажирами, но без машиниста, на всех парах мчится неизвестно куда»[18].
Последней подготовленной к печати в «Политиздате» книгой Алексея Лосева оказалось сочинение, адресованное юным мыслителям, — «Дерзание духа» (1988). «Юные мыслители» здесь — «мальчишки», но не дети, а студенты первого-второго курсов. Основная форма изложения напоминает средневековые дидактические жанры — «беседы», «прогулки», «зерцала». Беседуют учитель с учеником, или философ, представитель «русской античности», с философом-марксистом. Впечатление такое, что Лосев напоследок оставляет «мальчишке», своему герою, решение дилеммы между «трудом» и «познанием», унаследованной от уходящего времени, так тормозившей творческую мысль старшего поколения:
«— Только имей в виду истину, которую ты сам же и высказал. Для того, чтобы дело делать, не надо никакой предварительной философии. Тем не менее только философия и обнаруживает ту истину, что дело делать — это значит создавать условия для свободных решений. Но я бы сказал: это значит быть подлинным человеком. Без теории, а так, путем вдыхания воздуха, естественно.
— Оно конечно. Так сказать можно и нужно, — ответил Чаликов. — Только вот как бы не стали смеяться, если мы скажем, что дело делать — это значит попросту быть человеком.
— А если кто будет смеяться, ты ему объясни. Если монтер чинит звонок, то как бы хорошо и добросовестно он это ни делал, это еще не значит дело делать. Ты ему скажи, твоему скептику, что дело делать — значит иметь перспективу, что это есть свобода. Это значит делать дело добровольно, а всякое необходимое разумное принуждение принимать как акт своего собственного и вполне независимого решения…
[…]
— Хорошо, — сказал я. — На этот раз довольно. Если что будет не так, приходи поболтать.
— Очень, очень вам благодарен. Спасибо.
— И тебе тоже. Хорошо поговорили?
— Здорово!
— А в случае чего, не поминай лихом.
— Ни-ни, — сказал он.
— И, по Пушкину, “не оспоривай глупца”.
— А мне до этих глупцов, как до лампочки. До скорого, — сказал Чаликов.
— До скорого»[19].
Но обратимся к сегодняшнему дню. Как мне кажется, системный кризис детской литературы, разразившийся на самом рубеже веков, преодолевается. С 1987 года, когда началась «перестройка», прошло двадцать лет. За это время поднялось и вступило в права поколение нынешних двадцатилетних, а другие — десятилетние — настолько не похожи на нас, что кое-кто готов объявить их чуть ли не «детьми Прозерпины», детьми «индиго» и в духовном смысле «зелеными человечками». И эти дети успели задать нам вопросы и дать свои ответы на наши вопросы. Приведем несколько примеров из Словаря современного детского языка[20], подготовленного харьковской исследовательницей Верой Харченко:
«БОГ. — А Бог знает, где Вселенная кончается? Или это такая загадка, которая непостижима никому? [мальчик, 11 лет 1 месяц].
БОЖИЙ. Божья коровка. — Божья коровка потянулась ко мне и махнула лапкой. Наверное, хотела поцеловать [мальчик, 5 лет 8 месяцев].
БЫТЬ. — Почему то, что было, уже никогда не будет? [мальчик, 4 года 1 месяц]. […] Они перестали быть царями. — А кем они стали быть? [мальчик, 7 лет 2 месяца].
ДУША. — А человек перед рождением, когда еще не зачался, душа у него есть? Душа думает или еще зарождается? [мальчик, 11 лет 1 месяц].
ЗАЖЕЧЬ. Светит луна. Девочка спрашивает: Кто зажег на небе свет? [девочка, 3 года].
ЖИВОЙ. — Земля: живое или неживое? — Живое! [Мальчик, 5 лет 1 месяц]».
Детские писатели «перестроечной» волны, сами немного «дети Прозерпины», тоже переходили в своих сюжетах от действия к думанию, созерцанию как «дело деланию». Сказки-«примитивы» москвича Сергея Седова (прежде всего, цикл «Сказки несовершенного времени») звучат будто реплики в идущей где-то в садах беседе — о том, что такое смерть и бессмертие, время. Екатеринбуржец-москвич Сергей Георгиев, защитивший кандидатскую диссертацию по философии, оставил научную стезю ради детской литературы. Он пишет сказки, где с мягкой иронией представляет национальные типы умствования. Сказки-притчи из сборника «Запахи миндаля» иллюстрируют отдельные тезы классической китайской философии. В сказках, стилизованных под шванки, — цикл «Простодушный Ганс» — проходят проверку практицизм и трудолюбие, идеалы немецкого протестантизма. В другом цикле — «Елки-палки: Фельдмаршал Пулькин!» — иронически обрисован русский практический ум, аналогично-антитетичный немецкой манере мышления и действия.
Обращает на себя внимание роман-сказка «Госпожа Странная Мысль» петербургского писателя Андрея Кутерницкого. Мало того, что это редкий ныне жанр — детский роман, в нем еще и сюжет разворачивается вокруг заданных автором «умных» вопросов и отвлеченных категорий. Что такое мысль? Как она связана с человеком? Что такое человек? Какую мысль можно назвать обычной, а какую — странной? Где живут мысли? Какая связь между мыслью и добрым и злым сердцем или как связано мышление с этосом? Что такое время? Как происходит познание, если то, что познается, неведомо? Каково соотношение между знанием и незнанием? — «Существует все, что названо словами. Но еще больше существует того, что ими не названо»[21]. Предмет и слово — филологическая вроде бы тема, но и философская тоже.
«Как удивительно, — подумала Лиза. — Откуда в слове, которое всего лишь сочетание звуков, если его произнести, и начертание букв, если его написать, содержится то, что этим словом называется? Какая странная мысль!»[22]
Точно ли неживые предметы суть неживые и как в одном мире умещается живое и неживое? Роман Кутерницкого — для читателей от одиннадцати-двенадцати лет и старше, он требует достаточно высокого уровня восприятия, как и кэрролловская «Алиса», сравнение с которой первым приходит на ум.
Есть что почитать и «интеллектуалам помладше», в том числе «продвинутым» старшим дошкольникам, скажем — книги-сказки московского писателя Виктора Кротова о червячке Игнатии[23]. Кротов будто реализует мечту Николая Заболоцкого о «школе жуков», восходящую к паскалевской идее «мыслящего тростника». Мыслящий червяк собирает в своей норке общество себе подобных — жука, муравья. За чайным столом, как в каком-нибудь интеллектуальном салоне, ведутся почти метафизические диалоги. Встречи, события — все, что обычно служит сюжетообразующим материалом в сказках, — здесь движет мысль, через череду вопросов, ответов и сомнений. Премудрость сказок не противоречит ожиданию от сказки высокой простоты и глубокой легкости.
Наконец, делаются попытки внедрить курс философии в школьные учебные планы и создать особые дидактические тексты. Такова книга бесед Михаила Андрианова «Философия для детей в сказках и рассказах: Пособие по воспитанию детей в семье и школе», первое издание которой вышло в 2003 году[24]. Каков бы ни был результат этих попыток, нельзя не признать их новизну.
Подводя итоги, скажем так: «умной» детской и подростковой литературы, созданной современниками, становится больше. Можно надеяться, что эта тенденция окрепнет и «маленький Сенека» получит достойную пищу для ума и души.