Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2008
Андрей Александрович Захаров (р. 1961) — редактор журнала “Неприкосновенный запас”, автор книги “E Pluribus Unum. Очерки современного федерализма” (М., 2003).
Андрей Захаров
Имперский федерализм
Россия, при Владимире Путине утратившая едва ли не все признаки федеративной государственности, продолжает юридически представлять себя в качестве “Российской Федерации”. Во всех важнейших внутренних и международных правовых актах унитарная, по сути, страна выступает именно в таком облике. Политики, славящие “вертикаль власти”, предпочитают выдавать свои унификаторские идеи за совершенствование федерализма. Почему они это делают и что стоит за этим несоответствием? Объяснения, построенные на том, что проблема самоназвания нашей державы кажется архитекторам нынешнего режима слишком незначительной, что до нее просто не доходят руки, едва ли могут устроить. Во всей этой истории должен быть какой-то смысл. Нарочитое сохранение федералистской атрибутики государством, которое уже давно не является федерацией ни в чем, кроме названия, должно, несомненно, иметь рациональное объяснение.
Мутационная форма
Один из важнейших факторов, консервирующих, как минимум на бумаге, федеративную природу нашей государственности, имеет отношение к внешней политике. Речь идет о том, что переживаемое сегодня Россией возрождение державного духа нуждается в экспансионистском подкреплении. Иными словами, государство, ощущающее себя империей, и вести себя должно соответствующим образом — то есть ему необходимо приобретать новые территории, ибо империя — это вечное расширение границ и пределов. Или же, что идеологически равнозначно, оно должно быть уверенным, будто способно прирастать соседними, и не только соседними, землями. Обеспечивать решение этой задачи способами, которые практиковались имперскими державами ранее, в начале XXI века, крайне затруднительно; в то же время федерализм позволяет облечь территориальную экспансию в такие одежды, которые даже по нынешним временам выглядят весьма пристойно. Вот, например, точка зрения Сергея Бабурина:
“Оптимальной формой соединения достоинств и Российской империи и Советского Союза может быть лишь Российский Союз как государственно-территориальная федерация. Процесс воссоздания союзного государства […] видится исключительно как процесс эволюционный, мирный, поэтапный”[1].
Иначе говоря, империя полезна, но она ни в коем случае не должна обнаруживать свою имперскую суть, и поэтому ей приходится выдавать себя за нечто иное. Между тем эта позиция расходится с мнением выдающегося знатока федеративной государственности Уильяма Райкера:
“…федерализм представляет собой единственное средство, позволяющее добиваться присоединения новых территорий, не применяя при этом силу […Это] эффективная форма территориального расширения, поскольку новые члены вовлекаются в федерацию таким образом, что их территориальная идентичность не теряется, а правители сохраняют свои посты”[2].
По этой причине в последнее время спрос на федеративную идею возник там, где его появления совсем не ждали, — в среде империалистов и державников.
Любая федерация, как известно, есть добровольный союз. Обосновывая неизбежность нового территориального расширения России, причем без аннексий и захватов, его сторонники подчеркивают этот момент. Представляясь в качестве федералиста, апологет империи чувствует себя увереннее. С другой стороны, вхождение в состав федеративного государства, то есть такого образования, которое, по определению, резервирует за своими составными частями существенную долю самоопределения, а во взаимоотношениях центра и регионов отдает убеждению безусловный приоритет перед принуждением, дается “новичку” гораздо легче, чем присоединение к унитарной системе. В особенности сказанное верно в тех случаях, когда территория, вступающая в федеративный союз, испытывает угрозу или подвергается давлению извне. Разумеется, федеративный контракт, как и любой другой добровольный договор, сопряжен с риском того, что тебя обманут, но в данном случае обманываться психологически легче. Кроме того, пути для возможного — в будущем — отступления также остаются открытыми (или приоткрытыми), а это немаловажно. Присоединившись к империи, назад можно уйти только с оружием в руках. А вот в случае с федеративным союзом это не очевидно; история знает федерации, которые разваливались вполне мирно. Все сказанное вполне может иметь отношение к дальнейшей судьбе Абхазии, Приднестровья, Южной Осетии и даже, когда-нибудь, Белоруссии[3]. По крайней мере, намерение новоизбранной Государственной Думы в ближайшее время начать, в качестве реакции на косовский кризис, обсуждение перспектив присоединения к России “отпавших” грузинских территорий достаточно красноречиво говорит об этом.
Оставаясь федерацией в нормативном смысле, России гораздо легче “продавать” себя соседям, несмотря даже на то, что на деле от отечественных экспериментов с федеративными отношениями уже ничего не осталось, а облик родины не всегда столь привлекателен, как нам, возможно, хотелось бы. Разумеется, это соображение из числа резонов “реальной политики”: то есть федерализму как доктрине расширения человеческой свободы и ограничения произвола единоличной власти оно отнюдь не обещает многого. Вместе с тем, отмеченный фактор, наряду с прочими, здесь не упомянутыми, в обозримой перспективе послужит консервации федеративной государственности в России. Интересно подчеркнуть, что в данном случае мы имеем дело с парадоксом, ибо демократическая и либеральная по своей сути федеративная идеология применяется для обоснования великодержавной экспансии. В значительной мере отечественный федерализм по-прежнему жив только благодаря поднимающей голову отечественной имперской мечте.
Впрочем, особо удивляться этому не стоит. Структурная взаимосвязь империи и федерации более сложна, чем кажется на первый взгляд: политическая история Европы Нового и Новейшего времени красноречиво свидетельствует, что эти государственные формы способны обогащать и питать друг друга и между ними нет непроницаемой границы[4]. Как следствие, в стране с крепкими традициями единоначалия, деспотизма и внешней экспансии сама федеративная идея способна преображаться до неузнаваемости. Это, если угодно, федерализм с имперской спецификой, мутационная форма, комбинирующая весьма широкое право на самоуправление, в особенности для национальных меньшинств (не чуждое и большинству империй), с концентрацией и бесконтрольностью власти на общегосударственном уровне. Иными словами, вечные страхи, которые испытывала перед федерализмом русская философская мысль, оказались неоправданными. Ведь, прежде всего, мыслителей-“державников” традиционно смущало то, что договорная форма федеративного государства повлечет за собой его слабость, шаткость, непрочность. Так, Иван Ильин, которого, по слухам, весьма уважают в нынешнем Кремле, касаясь проектов федерализации России после чаемого эмиграцией крушения коммунизма, с тревогой вопрошал:
“По наивности нам это предлагают или из желания повредить России? Что иному народу здорово, то может быть для русского смертью”[5].
Но, как в итоге выяснилось, беспокойства были напрасными: в отечественном исполнении федералистская идея прекрасно уживается с имперским стилем мышления и поведения. Более того, империя, прикидывающаяся федерацией, даже способна становиться сильнее. Это, кстати, более полувека назад было подмечено другим русским мыслителем — Георгием Федотовым:
“Если бы федеративный строй России осуществился в 1905 году с победой освободительного движения, он продлил бы существование Империи на несколько поколений”[6].
Не исключено, что так и было бы.
Федеративный союз и образ врага
Возникает, однако, вопрос: а не слишком ли рискованно вступать с подобного рода государством в федеративный договор? Отвечая на него, следует иметь в виду, что очень многое зависит от политической природы тех режимов, которые просятся в нынешнюю Россию или хотя бы ведут с ней осторожные разговоры на данную тему. В большинстве случаев это автократии, подобные нашему собственному “выборному самодержавию”[7], только в миниатюре, может быть, чуть более “дикие”. Указанное обстоятельство, вне всякого сомнения, способствует объединению, ибо договаривающиеся о межгосударственной сделке собеседники общаются на одном языке и руководствуются сходными правилами политического диалога. Родство политических систем всегда рассматривалось специалистами в качестве одного из важнейших стимулов федеративного сближения:
“В ряду обстоятельств, поощряющих желание заключить федеративный союз, есть одно, которое одновременно повышает и способность к его заключению: это сходство социальных и в особенности политических институтов”[8].
Иными словами, в нашей ситуации вполне возможны федеративные альянсы верхушечного типа, основывающиеся на институциональных привычках советских времен, а снизу подкрепляемые исторической памятью народов, многие десятилетия, а то и века проживавших бок о бок в рамках общего государства.
Кроме того, почти все специалисты, изучавшие процесс образования федеративных государств, неизменно подчеркивали то значение, которое играет в нем фактор внешней угрозы. Так, Уильям Райкер вообще приписывал этому обстоятельству ключевую роль в складывании федеративных союзов независимо от исторической эпохи. По его мнению, есть лишь две разновидности стимулов, которые способны побудить политиков к заключению федеративной сделки (federal bargain): во-первых, желание инициаторов союза прирастить территорию мирным путем, а во-вторых, сплачивающая союзников внешняя опасность[9]. В отношении каждого фрагмента бывшего Советского Союза сближение, подлинное или мнимое, тоже стимулируется наличием “другого”, против которого следовало бы объединиться. Подобный “враг”, реальный или символический, присутствует повсеместно: в зависимости от контекста он может принимать облик Грузии, Молдовы или Запада вообще, но суть остается неизменной — объединяющимся сторонам кажется, что опасности, им обусловленные, легче преодолевать сообща. Приведенные соображения справедливы и в отношении Армении, у которой, при известных политических обстоятельствах, также имеются шансы на вступление в федеративный альянс с Россией. В середине 1990-х годов эта страна, воюя с Азербайджаном, даже делала российскому руководству соответствующие намеки, несмотря на отсутствие общей границы. Геополитические раздумья той поры увенчались появлением у нас Федерального конституционного закона от 17 декабря 2001 года “О порядке вхождения в Российскую Федерацию и образования в ее составе нового субъекта”. Именно этот документ будет юридически оформлять приращение нашей имперской федерации, если таковое когда-нибудь состоится.
Любопытно то различие в восприятии, с которым объединяющиеся стороны подходят к “антагонисту”: если, к примеру, перед Абхазией или Южной Осетией грузинское государство действительно предстает фактором риска, то отечественной пропаганде требуются немалые усилия, чтобы сделать фобии элит заразительными и для широких масс, превратив эти страхи в двигатель внешней политики. Лейтмотив враждебного и злокозненного “другого” вообще играет ключевую роль в функционировании имперского федерализма отечественного типа. Тень Российской Федерации, все более мощной и авторитарной, в настоящее время стала для пространств СНГ таким же инструментом самоутверждения, какими образы Российской империи и Советского Союза прежде выступали в отношении Европы. “Россия долгое время (не десятилетия, а века) была объектом дискурса не просто Иного, но чужого и опасного, конституирующего Иного”, — этот мотив без преувеличения можно было назвать одним из доминирующих мотивов европейской саморефлексии[10]. Постсоветская политическая палитра выстраивается по аналогичному принципу: те или иные фрагменты бывшего СССР политически осознают себя в зависимости от притяжения к России или, напротив, отталкивания от нее. Соответственно, если, скажем, грузинская элита категорически отказывается мыслить себя в российской зоне влияния, то ее противники из Сухуми или Цхинвали ориентированы прямо противоположным образом. А это естественным порядком повышает шансы успешного федеративного строительства с участием сепаратистских анклавов Грузии, причем в отношении других стран схема работает или будет работать точно так же. Враг, против которого объединяются, отнюдь не обязательно должен быть реальным. Как мастерски продемонстрировал Ивэр Нойманн в своем известном исследовании[11], символическая “внешняя угроза” столь же действенна — особенно, как представляется, в перспективе заключения федеративных союзов.
Таким образом, федеративная оболочка значительно облегчает реализацию курса, ориентирующего нашу страну на грядущие территориальные приобретения. Экономическим смыслом (или, что гораздо более вероятно, бессмыслицей) такой экспансии в данном контексте можно пренебречь, ибо в процессе принятия политических решений в “новой”, то есть некоммунистической, России экономика далеко не всегда играет первую скрипку. Главное же заключается в том, что по рассматриваемому здесь основанию федерализм, похоже, и дальше будет востребован. Тем более, что европейские партнеры России, с повергающей в изумление настойчивостью добивающиеся независимости для Косова, весьма способствуют этому.
“Не плакать, не смеяться, а понимать”
Парадоксальная комбинация, с одной стороны, попирающей федерализм российской политической практики и, с другой стороны, конституционной самоидентификации России в качестве федеративного государства оказывается отнюдь не случайной. Эта кажущаяся аномалия поддерживается целым рядом факторов — и один из них был рассмотрен в настоящей статье, — совокупное влияние которых позволяет рассчитывать на то, что в правовом отношении унитарная, по сути, Россия и впредь будет оставаться федерацией. Причем сказанное, как показывает опыт только что завершившегося восьмилетнего президентства, отнюдь не противоречит дальнейшему нарастанию централистских и имперских тенденций, предопределяющему наше ближайшее будущее. Здесь уместно вновь сослаться на Ивана Ильина, который если и соглашался с федерализмом, то лишь с таким, как наш нынешний:
“…федерация отправляется от множества и идет к единению и единству. Это есть процесс отнюдь не центробежный, а центростремительный. Федерация не расчленяет (не дифференцирует, не разделяет, не дробит), а сочленяет (интегрирует, единит, сращивает)”[12].
Вероятно, сам президент Путин не сказал бы лучше. Более того, по моему мнению, подобный прогноз — поддержание федерализма хотя бы в централистской его разновидности — следует оценивать позитивно, так как в сопоставлении с вариантом полного отказа от федерализма превращение его в “товар отложенного спроса” выглядит даже обнадеживающе.
Но в чем, собственно, здесь позитив? Дело в том, что предусматриваемые федеративной системой отношения политической координации (а не субординации) между центром и регионами теснейшим образом связаны с принципом политической конкуренции, характеризующим любую демократическую политию. Современная Россия не знает, что такое политическая конкуренция, но такое положение дел преходяще, поскольку за ним стоит единственный экономический фактор — уровень цен на энергоносители. Как только мировая экономика скорректирует этот показатель — а рано или поздно это обязательно произойдет, — лишенная гибкости российская политическая система вступит в полосу неизбежных потрясений. Утвердившиеся в последние годы политические пристрастия и оценки будут пересмотрены, а вслед за этим снова наступит период политического “размораживания” со всеми присущими ему атрибутами — раскрепощением общественной инициативы, падением престижа наличных институтов власти, надломом властной монополии. Но, в свою очередь, возвращение в отечественную политику реальной состязательности будет чревато серьезными опасностями и большими рисками. Вот тут нам и может пригодиться запылившийся федералистский арсенал с его набором диалоговых, координационных, уравновешивающих механизмов.
И вообще — федералистские подходы и методы можно рассматривать в виде своеобразного антикризисного пакета, помогающего большой стране выжить в условиях социально-экономических потрясений. Он позволяет удержать вместе то, что распадается и расходится по швам, что неминуемо развалилось бы, если бы не федералистская идея. Такую задачу федерализм решал не только у нас — например, после революции 1917 года или краха Советского Союза в 1991 году, — но и в других регионах мира, в частности в Латинской Америке XIX века в период политической и экономической разрухи, вызванной многолетней войной за независимость. О федерализации постоянно вспоминают в те исторические периоды, когда имперское целое, в силу сложившихся обстоятельств, подвергается перегрузкам. Но для того, чтобы в минуту опасности воспользоваться спасительным средством, его необходимо, как минимум, иметь под руками. Вот для чего нам нужен федерализм. Остается надеяться, что у вождей нынешней России хватит разумения не отказываться от этого целительного средства бесповоротно и навсегда. К сожалению, надежда эта тает с каждым годом.
“Большинство империй возникают, расширяются, потом рушатся, а рухнув, никогда не возрождаются заново. Но в отношении России все по-другому”, — писал недавно английский историк Филипп Лонгворт[13]. Русские, удивляется он, воспроизводят империи снова и снова, невзирая на то, какая на дворе стоит эпоха. Один из секретов, объясняющих отмеченную странность, можно поискать как раз в диалектике двух начал российской государственности, имперского и федеративного, на протяжении веков развивавшихся бок о бок. Эти формы двоятся, переплетаются, переходят друг в друга: помогая империи выжить в трудную минуту, федерализм выступает также удобной оболочкой, в которой имперскую внешнюю политику можно предъявлять миру. Хорошо это или плохо, однозначно не скажешь, да и не дело политической науки вторгаться в область этики, но, как бы то ни было, привлечение теории федерализма для толкования метаморфоз имперского развития России следует, на мой взгляд, признать не только полезным, но и необходимым. Столь же справедлив и противоположный тезис: занимаясь особенностями Российской Федерации, ни на минуту нельзя забывать о том, что в самой основе ее жизненных обыкновений и практик лежит глубочайшая и, более того, по-прежнему живая традиция империи.
______________________________________________________
1) Бабурин С.Н. Территория государства: правовые и геополитические проблемы. М.: МГУ, 1997. С. 468, 470.
2) Riker W. Federalism: Origin, Operation, Significance. Boston: Little, Brown and Company, 1964. P. 12, 40.
3) Одна из наиболее удачных, на мой взгляд, попыток проанализировать нынешнее состояние российско-белорусской федеративной интеграции была недавно предпринята американским политологом Михаилом Филипповым. См. его статью: Игры интеграции: Белоруссия и Россия в поисках друг друга // Неприкосновенный запас. 2007. № 1. С. 67-81.
4) Подробнее об этом см.: Захаров А. Империя и федерация // Свободная мысль. 2006. № 5. С. 111-125.
5) Ильин И. О грядущей России: избранные статьи. М.: Воениздат, 1993. С. 55-56.
6) Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 322.
7) Насколько мне известно, этот замечательный термин принадлежит Лилии Шевцовой. См., например: Шевцова Л. Режим Бориса Ельцина. М.: РОССПЭН, 1999.
8) Wheare K. Federal Government. New York; Oxford: Oxford University Press, 1947. P. 46.
9) Первое из этих условий Райкер называет “условием экспансии”, второе — “условием обороны” (Riker W. Op. cit. P. 12-13).
10) Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 45; см. также: Коукер К. Сумерки Запада. М.: Московская школа политических исследований, 2002. Гл. 1.
11) См.: Нойманн И. Использование “Другого”: образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004.
12) Ильин И. Указ. соч. С. 53.
13) Longworth P. Russia’s Empires. Their Rise and Fall: From Prehistory to Putin. London: John Murray, 2005. P. 1.