Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2008
Дмитрий Яковлевич Травин (р. 1961) — экономист, политолог, журналист, заместитель главного редактора еженедельника “Дело”, преподает в Санкт-Петербургском государственном университете и в Европейском университете в Санкт-Петербурге.
Дмитрий Травин
Авторитарная личность на российских выборах
Парламентские выборы, прошедшие в России 2 декабря 2007 года, завершились колоссальным успехом “Единой России” — так называемой “партии власти”. Она сумела собрать 64% голосов тех избирателей, которые приняли участие в выборах. Если добавить еще голоса, отданные за “Справедливую Россию” и ЛДПР (партии, которые трудно, по зрелом размышлении, отнести к оппозиционным), то получается, что власть в целом собрала порядка 80%.
“Конец истории” в российском исполнении
Естественно, как в кругах проигравших политиков, так и в кругах независимых аналитиков сразу встал вопрос о возможностях фальсификации, имевшихся у сторонников партии власти. И действительно, некоторые быстро обнаружившиеся факты наводят в этой связи на серьезные размышления. Так, например, в Мордовии на отдельных избирательных участках за “Единую Россию” проголосовали 104% и даже 109% избирателей[1], что явно свидетельствовало об использовании так называемого “административного ресурса”. А в ряде субъектов федерации выявилась другая любопытная вещь — там на региональных выборах, проходивших одновременно с парламентскими, партия власти почему-то набрала существенно меньше голосов. Так, например, в Удмуртии парламентский результат “Единой России” составил 60,5%, тогда как региональный — лишь 55,88%. В Бурятии эти показатели оказались соответственно 65,59% и 63%. В Северной Осетии — 71,85% и 60,39%. В Саратовской области — 70,3% и 61,36%. В Пензенской области — 70,31% и 67,62%[2]. Похожая ситуация сложилась и в некоторых других регионах страны. Можно, конечно, представить себе, что одни и те же избиратели по какой-то причине в один и тот же момент по-разному проставили галочки в двух бюллетенях, но более вероятным все же кажется допущение о последующей корректировке заинтересованными лицами именно парламентских результатов, поскольку степень масштабности победы “Единой России” в отдельных регионах мало кого интересовала.
Основываясь на этих данных, проигравшие сразу же стали заявлять о непризнании итогов выборов в Государственную Думу[3]. Думается, складывающееся у части россиян ощущение недостаточной легитимности избранного в декабре 2007 года парламента может составить серьезную проблему для страны. Однако не стоит все же упрощать вопрос о формировании российской демократии. Как бы ни было велико использование “административного ресурса”, масштаб народной поддержки партии власти вряд ли можно поставить под сомнение. Ведь приведенные выше данные свидетельствуют лишь о том, что успех “Единой России” на самом деле был не столь велик, как следует из официальных результатов. Сама же убедительная победа единороссов вряд ли может быть оспорена. И потому, на наш взгляд, принципиально важным для понимания положения дел в стране является не вопрос о фальсификациях, а вопрос о причинах, по которым избиратели склонны в массовом порядке поддерживать власть, пренебрегая другими возможностями выбора.
Любопытно, что россияне еще до начала выборов хорошо знали о том, что их результаты будут сфальсифицированы. Согласно данным “Левада-центра” (опрос проводился со 2 по 23 октября 2007 года), только 18,4% опрошенных верили в честность предстоящих выборов, тогда как 65,7% не верили[4]. И это, как видим, не помешало избирателям в целом поддержать власть, которая, как надо полагать, и ответственна за фальсификации. Иначе говоря, выбор россиян был прост и циничен. Если власть нравится, если она расценивается как сила, достаточно эффективная в решении важнейших для людей вопросов (в обеспечении роста доходов, например), то никакие “частные” соображения морального свойства не могут лишить ее массовой поддержки.
Более того, отдавая свои голоса манипуляторам, россияне, согласно тому же опросу “Левада-центра”, выразили уверенность в том, что им необходима демократия. На вопрос, требуются ли России свободные демократические выборы, 66,7% опрошенных ответили, что они либо необходимы, либо очень важны, либо скорее важны[5]. Казалось бы, одно с другим не сочетается. Если люди нуждаются в демократии и знают, что выборы будут нечестными, то они не голосуют за власть. Если ты за приоритет демократии, тогда не поддерживай манипуляторов. Если за материальное благосостояние, тогда скажи, что демократия — чушь.
Попробуем, однако, разобраться в этом противоречии. Используем для нашего рассуждения одну известную книгу, которую за последние 15 лет не ругал только ленивый, — “Конец истории и последний человек” Фрэнсиса Фукуямы.
Ругали Фукуяму за то, что он утверждал, будто сегодня в мире благодаря победе демократии настал конец истории. Тот, кто книгу, скорее всего, не читал, а лишь слышал о ней в пересказе, с удовольствием рассуждал о наивности американца и приводил всем известные примеры трудностей, встающих на пути демократии.
Не будем сейчас анализировать философский смысл “Конца истории…”. Эта тема гораздо сложнее рассуждений о демократии. Приведу лишь цитату, имеющую непосредственное отношение к российским выборам:
“[Никто из диктаторов, существовавших в мире после Гитлера, не смог сформулировать] последовательную доктрину, которая оправдала бы постоянное авторитарное правление. Все они вынуждены были принять принципы демократии и народного суверенитета и утверждать, что их страны — по разным причинам — к демократии пока не готовы: то ли из-за угрозы со стороны коммунизма и терроризма, то ли из-за экономических неурядиц, оставленных в наследство прежним демократическим режимом. Каждый такой режим объявлял себя переходным, подготавливающим окончательное возвращение демократии”[6].
Иначе говоря, согласно Фукуяме, победа демократии состоит не в том, что авторитарные режимы рушатся, а в том, что они не имеют сегодня собственной идейной базы и вынуждены рассматривать себя лишь в качестве переходных (даже если диктаторы хотят затянуть этот переход на многие годы). Нетрудно заметить, что современный российский режим чуть ли не полностью совпадает с концепцией Фукуямы. Демократия в России не отрицается. Просто, согласно кремлевским идеологам, она имеет определенную специфику. России следует до нее дозреть. Например, заместитель главы администрации президента Владислав Сурков в одном из своих выступлений пытался обосновать тезис о том, что при экономическом спаде, коррупции и власти олигархов, характерных для 1990-х годов, никакой свободы быть не могло[7]. А если это так, то, значит, ограничения демократии, характерные для первого десятилетия XXI века, все равно являются движением вперед.
Получается, что Путин и Сурков готовят демократию в России. Получается, что для “написанного ими сценария” использовались различные латиноамериканские, азиатские и африканские “первоисточники”. Получается, что режим в целом “импортирован” из-за рубежа и только термин “суверенная демократия” рожден на нашей родной почве.
Чеченская война в свое время оправдывалась борьбой с терроризмом. Под этим же предлогом отменили губернаторские выборы и приняли законы, ограничивающие свободу оппозиции. А про экономические неурядицы, оставленные в наследство ельцинским периодом, Владимир Путин хоть и долго молчал, но заявил-таки в ходе парламентской предвыборной кампании 2007 года.
Принимая подобную трактовку новейшей российской истории, россияне, насколько можно судить, верят, что когда-нибудь в будущем, когда “ужасы коммунизма, терроризма и ельцинизма” будут преодолены, Путин дарует народу настоящую демократию. В последние годы автор этих строк в самых разных студенческих аудиториях часто сталкивался с тем, как умные молодые люди говорят: мы, конечно, — за демократию, мы сами в авторитарном правителе не нуждаемся, но ведь народ-то у нас в стране дикий, необразованный, к сознательным выборам не приученный.
Рядовому российскому избирателю страшно менять путинский политический режим на что-либо иное. Даже если он осознает, что режим этот далеко не идеален. В голове избирателя выстраивается схема, согласно которой через путинскую Россию страна движется к демократии. И в этом смысле итоги парламентской кампании 2007 года оказываются вполне закономерными: Путин с “Единой Россией” получают все, тогда как любая оппозиция откровенно маргинализируется.
Таким образом, получается, что значительная часть электората на выборах в сегодняшней России ничего не избирает. Люди заранее ориентируются на авторитет власти, и никакие контраргументы, никакой компромат не могут пошатнуть уверенности в правильности избранного пути. Причем путь этот, как ни парадоксально, представляется “специфически российским движением к демократии”, то есть движением к ценностям, рожденным Западом. В этой связи, как нам представляется, большое значение для понимания всего, происходящего в современной России, имеет не столько анализ авторитарной власти, сколько исследование авторитарного в своей основе общества.
Сотвори себе кумира
В российской интеллектуальной традиции последних десятилетий авторитаризм часто трактуется примерно так же, как и диктатура. Считается, что власть, абсолютно оторванная от народа, узурпирует права, которые должны принадлежать обществу. Соответственно, общество не отвечает за власть и стремится разрушить диктатуру ради торжества демократии. Демократия же в рамках этой традиции рассматривается как абсолютная противоположность авторитаризму: мол, там, где есть первая, нет места для второго.
Появление подобного подхода восходит к брежневским временам, когда власть была настолько карикатурна и настолько не соответствовала чаяниям интеллигенции, что у последней возникло представление, будто первая висит “на соплях”, не имея никакой опоры в массах. Советские интеллектуалы часто противопоставляли демократию, при которой сознательный народ выбирает из своей среды обладающих всеми возможными достоинствами правителей, диктатуре, связанной исключительно с насилием партийных бонз или кровавых генералов над угнетенными массами.
Авторитаризм полностью записывался советскими интеллектуалами по разделу диктатуры вкупе с коммунизмом, тоталитаризмом, фашизмом и прочими -измами. Дискуссия о том, будет ли Россия идти к рынку по авторитарному или демократическому пути, началась еще в конце 1980-х годов. Однако в качестве авторитарной модели движения к цивилизованной экономике рассматривалась преимущественно чилийская — пиночетовская, то есть такая, при которой власть была захвачена генералом в результате государственного переворота. Когда провалился августовский путч 1991 года, возникло ощущение, что страна проскочила возможный авторитарный вариант.
Между тем, самые темные, самые жестокие свойства любого правящего режима покоятся как раз на симпатиях миллионов. Авторитаризм — более сложное явление, чем диктатура. Последнюю можно навязать народу силой штыков. Но, как правило, подобная сила не слишком долго держится, если власть не имеет иной опоры — авторитета, который может быть приобретен разными путями.
Порой, как в истории с чилийским генералом Аугусто Пиночетом, авторитет диктатора покоится на традиционном авторитете представляемого им института (в данном случае — армии). Порой, как в истории с Наполеоном Бонапартом, — на личных заслугах героя. Порой, как в истории с первым президентом Хорватии Франьо Туджманом, — на том, что лидер символизирует собой борьбу целого народа за свою независимость. Но в любом случае именно авторитет, а не конкретный механизм прихода к власти позволяет политику долгое время оставаться во главе страны и осуществлять в ней преобразования.
Если есть “авторитет”, есть и “авторитарная власть”. Установилась ли она посредством переворота или выборов, как выстраиваются отношения власти и прессы, какой размах приобретает преследование несогласных — все это частные моменты, зависящие от конкретной политической обстановки, силы авторитета лидера и длительности его пребывания у власти.
В западной науке об обществе понимание этого начало появляться уже с 1930-х годов, то есть с эпохи, когда авторитарные режимы утверждались во многих странах Европы, причем часто приходя на плечах демократии. Вопрос о том, почему народ так жаждет авторитета, подвергся исследованиям целого ряда ученых. Концепции были принципиально различны, но многие из них объединяло осознание того, что корни происходящего надо искать не столько в политике, сколько в общественном сознании.
Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, еще в 1930 году зафиксировавший “вторжение толпы в политику”, полагал, что народ излишне раскрепостился, сбросил с себя давление мудрых, либеральных авторитетов и в своем безответственном, гедонистическом угаре оказался опасен для цивилизации[8]. Однако вскоре психологи встали на принципиально иную точку зрения, доказывая, что восставшие массы глубоко несчастливы в своей кажущейся эйфории, а потому на самом деле просто ищут авторитет.
Австрийский психоаналитик Вильгельм Райх уже в 1933 году пришел к выводу, что авторитарное сознание масс есть следствие подавленной сексуальности, столь характерной для мелкобуржуазной среды с ее консерватизмом, отрицающим свободу самовыражения личности[9]. Данный подход обратил внимание на принципиально важную вещь — на связь авторитаризма с несформировавшейся индивидуальностью, но вряд ли объяснил, почему подавленная сексуальность не приводила к таким последствиям ранее.
Немецкий мыслитель Эрих Фромм, тоже, как и Райх, воспитанный во фрейдистской традиции, но предпочитавший более широкий философский анализ, в 1941 году утверждал, что авторитаризм связан с глубоким чувством человеческого одиночества. Оно возникает в связи с распадом традиционных связей (родовых, общинных, подданнических и так далее), а потому попробовавший свободы человек ради обретения психологической устойчивости готов бежать от своего “я” к авторитету, вовлекающему его в новую общность, где можно ощущать патернализм вождя и плечо соседа[10].
Фридрих фон Хайек в 1944 году подошел к проблеме несколько с иной стороны. Он проследил, каким образом идеи коллективизма стали постепенно доминировать в интеллектуальной атмосфере Европы, вытеснив столь существенные для XIX века ценности индивидуализма. Он показал, как либерализм с его опорой на зрелость человеческой личности оказался неконкурентоспособен в условиях, когда неспособные к критическому анализу реальности массы потребовали для себя немедленного счастья[11].
К 1950 году работавший в США немецкий исследователь Теодор Адорно с группой коллег завершил первый в мировой практике социологический анализ данной проблемы. Проведя глубинное интервьюирование нескольких групп американцев, он доказал, что значительная склонность к авторитаризму имеется даже у граждан страны, отличающейся наиболее устоявшимися демократическими традициями. При этом Адорно определял авторитаризм через целую совокупность переменных, каждая из которых отражала некую психологическую или социальную черту[12].
Авторитаризм в демократической шкуре
В сегодняшней России существует не гражданское общество, управляемое посредством демократических институтов, а именно авторитарное[13]. Россия вовсе не движется от демократии к авторитаризму, как может показаться на первый взгляд. Она пребывает в этом состоянии уже достаточно долго. Лишь эйфория первых пореформенных лет не давала трезво взглянуть на суть сложившейся в стране политической системы.
Через авторитаризм прошли в разное время самые разные народы. В том числе и те, которые имеют сегодня развитую демократию и эффективно работающий рынок. Если в стране типа современной России, где еще не сформировалось гражданское общество, отсутствует авторитаризм, то пустоту заполняет отнюдь не демократия, а борьба слабых, “недоношенных” властей, каждая из которых претендует на то, чтобы вырасти в авторитарную. Фактически подобная ситуация оказывается ситуацией двоевластия или даже троевластия, что тождественно безвластию. Когда силы участников схватки оказываются примерно равны, их конфликт может перерасти в гражданскую войну. История знает множество подобных примеров. В конечном счете победитель приобретает все. И его навязанная обществу власть рано или поздно становится авторитарной. Таким образом, проблема современной России со времен горбачевских реформ состояла отнюдь не в том, чтобы избежать авторитаризма. Скорее, глубинная, неосознанная задача состояла в том, чтобы создать авторитарную власть с наименьшими потерями.
Как минимум два раза наша страна оказывалась в ситуации, при которой мягкому переходу в авторитарную модель противостояло двоевластие, чреватое непредсказуемыми последствиями. В первый раз это произошло после того, как Михаил Горбачев демонтировал партийно-номенклатурную систему. Возникло две власти, в равной мере обладавших сомнительной легитимностью: союзная и российская. Каждая начала перетягивать одеяло власти на себя. И лишь то, что именно Борис Ельцин обладал реальным авторитетом в обществе, спасло страну в 1991 году от глубокого конфликта. Демократия в любом случае была не способна сменить номенклатуру. Но путь к стабильной авторитарной модели мог оказаться значительно более сложным, чем получилось на деле.
Во второй раз конфликт возник уже через два года, поскольку после ликвидации ГКЧП Россия получила авторитарную модель лишь де-факто, но не де-юре. По мере того, как авторитет президента убывал, выяснялось, что старая Конституция не дает ему возможности управлять страной на достаточно законном основании. Конфликт президента Ельцина с Верховным Советом не был формой легитимного конфликта двух ветвей власти в рамках демократической системы правления. Это была ожесточенная схватка двух институализированных авторитетов.
После принятия новой Конституции в России сформировалась наконец внутренне непротиворечивая авторитарная система, позволившая стране сосредоточиться на экономических преобразованиях. Но уже через некоторое время стало ясно — по мере того, как Борис Ельцин терял авторитет, вновь возникала система двоевластия. Потеря авторитета шла неравномерно по отдельным регионам. Там, где по объективным причинам он был утрачен вовсе, вспыхнула война (Чечня), там, где частично (Приморье), — экономическая неразбериха. И в любом случае власть авторитарная нигде не заменялась властью демократической.
Если мы признаем, что авторитарная власть имеет в своей основе народные чаяния, а не просто волю правителей, то принципиально иным образом придется взглянуть на вопрос о переходе к демократии. Бессмысленно ругать, скажем, президента за то, что он не доверяет парламенту. Парламент в авторитарном по своему сознанию обществе все равно не может быть инструментом демократии. Он станет либо послушным слугой авторитаризма, либо механизмом расшатывания государственной власти с последующим формированием на ее руинах нового авторитаризма, представленного уже иной командой.
Это, впрочем, не означает, что между гражданским обществом и авторитарным существует своеобразная “китайская стена”. На самом деле они проникают друг в друга. В авторитарном обществе всегда есть элита, мыслящая ценностями общества гражданского. А в странах победившей демократии сохраняется немало людей с авторитарными симпатиями.
Поскольку авторитаризм в разных обществах имеет различную базу, постольку он сам вынужден приспосабливаться к меняющимся условиям, постепенно “обволакивая себя” все более ярко выраженными демократическими формами. Можно выделить несколько различных типов авторитаризма, известных истории[14].
Например, это авторитаризм вождей, захвативших власть не вполне конституционным путем (порой посредством переворота), а затем использовавших ее для коренного реформирования своих стран. Так поступали, например, Наполеон I и Наполеон III во Франции, Пиночет в Чили, Ататюрк в Турции. Характерно, что это был именно авторитаризм, поскольку реформаторы не просто сидели на штыках, а пользовались поддержкой значительной части общества.
Есть и другой вариант — авторитаризм политиков, пришедших к власти абсолютно законным путем, но использовавших свою популярность для того, чтобы провести болезненные реформы, неосуществимые при слабом режиме. Среди многочисленных примеров — правление Бориса Ельцина в России, Леха Валенсы в Польше, Альберто Фухимори в Перу, Карлоса Менема в Аргентине, Ли Хван Ю в Сингапуре.
Наконец, это авторитаризм партии, которой удается в условиях конституционного правления десятки лет сохранять свою монополию на власть. Бразды правления передаются от одного лидера к другому, но благодаря особым механизмам работы с избирателями не уходят из рук данной политической структуры. Именно этот тип авторитаризма, внешне представляющегося демократией, особо интересует нас в данном случае.
Полуторапартийность как школа демократии
Данный тип авторитаризма является, в основном, детищем второй половины ХХ века. Возьмем три наиболее ярких примера из различных частей планеты.
Жесткий авторитарный режим в Японии, приведший к эскалации милитаризма, завершившейся капитуляцией 1945 года, не мог быть полностью демонтирован после Второй мировой войны. Хотя генерал Макартур, возглавлявший американскую администрацию, стремился внедрить у японцев демократию, ему удалось построить лишь парламентарный каркас. В рамках этого каркаса на протяжении послевоенного периода (с небольшими перерывами) у власти находилась либерально-демократическая партия, которая, как правило, имела в парламенте абсолютное большинство, а иногда использовала союз с младшими партнерами. Оппозиция оказалась практически отстранена от власти, что, по всей видимости, стало одной из важнейших причин поддержания низкого уровня госрасходов, сохранения патернализма в бизнесе и, в конечном счете, появления “японского экономического чуда”.
Режим Муссолини в Италии тоже не мог быть просто отправлен на свалку истории вслед за своим основателем. Итальянцы были не слишком-то ориентированы на либеральные ценности. Коммунисты и социалисты порой набирали там на выборах более 40% голосов. Но реально власть на протяжении десятилетий не уходила из рук христианских демократов, которые, правда, не имели абсолютного парламентского большинства, а потому постоянно вступали в альянсы.
Менее удачливым, хотя весьма похожим по форме был режим в Мексике, установившийся еще на рубеже 1920-1930-х годов, после 35 лет жестокой диктатуры генерала Диаса и кровопролитной революции. Президенты с тех пор представляли только одну партию — “революционно-институционную”. Внешне она демонстрировала чуть ли не марксистскую ориентацию, тогда как на практике обеспечила стране стабильное капиталистическое существование. Правда, в отличие от Японии и Италии, экономическое развитие было противоречивым, поскольку финансы страны долгое время пребывали в ужасающем состоянии. Тем не менее Мексика смогла в конечном счете привлечь крупный капитал из США и образовать с США и Канадой зону свободной торговли.
Для обеспечения авторитарного правления одной партии в Японии, Италии и Мексике использовались различные методы, но все они так или иначе были связаны с воздействием на традиционное сознание значительной части общества. В Италии огромную поддержку христианским демократам оказывали католические священники, пользовавшиеся на юге непререкаемым авторитетом. В Японии с феодальных времен сохранилась жесткая система личных связей, которая позволяла шести-семи договорившимся между собой группировкам собирать миллионы голосов сильно зависимых от своих патронов избирателей. Что же касается Мексики, то трудно переоценить роль поддерживающейся там десятилетиями квазиреволюционной мифологии.
Не следует идеализировать эти режимы, даже признавая определенную эффективность их функционирования. Все они отличались высоким уровнем преступности и чудовищной коррупцией, которая неизбежно возникает при всякой монополизации власти. Вместе с тем следует отметить, что они на протяжении десятилетий служили своеобразной школой демократии для народов, долгое время вообще не знавших, как можно править посредством проведения выборов.
“Полуторапартийные” модели, существующие на практике в рамках многопартийных систем, во многом проявили себя лучше, нежели откровенные диктатуры. В определенном смысле можно предположить, что “полуторапартийная” форма авторитаризма является высшей его стадией, непосредственно предшествующей переходу к демократии и гражданскому обществу[15].
__________________________________
1) Коммерсантъ. 2007. 6 декабря.
2) Коммерсантъ. 2007. 4 декабря.
3) Коммерсантъ. 2007. 7 декабря.
4) См.: www.svobodanews.ru/Transcript/2007/11/15/20071115200024057.html.
5) Там же.
6) Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ “Ермак”, 2004. С. 50.
7) Сурков В.Ю. Основные тенденции и перспективы развития России. М.: Изд-во СГУ, 2007. С. 9-13.
8) Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Вопросы философии. 1989. № 3, 4.
9) Райх В. Психология масс и фашизм. СПб.: Университетская книга, 1997.
10) Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1990.
11) Хайек Ф. Дорога к рабству // Вопросы философии. 1990. № 10-12.
12) Адорно Т. Исследование авторитарной личности. М.: Серебряные нити, 2001.
13) Иногда политологи предпочитают называть это гибридным обществом, подчеркивая синтез демократических и авторитарных черт. Использование данного термина логично и вполне правомерно, однако в данной статье хочется подчеркнуть авторитарный характер самого общества, поэтому мы абстрагируемся от того, какие демократические инструменты формально используются при выстраивании власти.
14) Подробнее о соотношении авторитарных и демократических начал в экономических реформах в истории см.: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. М.: АСТ, 2004.
15) Хотя это вовсе не означает, конечно, что все страны должны проходить через подобную стадию.